Будь Гвади председателем колхоза, весь свет перекроил бы так, что и не узнать…
Почему же в самом деле у Гочи есть буйволица, а у Гвади нет буйволицы? Почему?
Такую скотину, как Никора, Гвади ни за что не погонит на базар. Будет беречь, будет смотреть за нею не хуже Гочи… Гвади ли не умеет ходить за скотиной! Как не поберечь, если она дает столько молока? Такое вымя, можно сказать, клад для семейства.
Гвади с завистью любовался выменем Никоры — то справа подходил, то слева наклонялся.
— Вот это я понимаю… Пожалуй, и в том подойнике, что давно у нас зря на стене висит, все ее молоко не поместится. И чего-чего только из него не получится: простокваши по горло, сыру куска два, а то и три, таких, за которые по десятке на базаре берут. Творогу сколько! И сыворотка, конечно. Да на кой она шут! Никто не станет ее пить… А Буткия как раздобреет. В три-четыре дня станет огромнейшим псом. Топленая сыворотка творит чудеса. Дети начнут расти как в сказке — не по дням, а по часам: вырастут — молодцами станут, прибавится у нас сразу пять трудодней, двор наш не вместит такого богатства. В прошлом году на один трудодень давали восемь рублей деньгами, а сверх того кукурузы, фасоли, немножко рису и еще всякой всячины. Выходит, что на долю Гвади пришлось бы на день пять раз по восемь рублей и пятерная порция фасоли и кукурузы. Это — по расчету прошлого года. В нынешнем году, говорят, на трудодень придется одиннадцать рублей… Пять раз одиннадцать — не сосчитать. И все это, видишь ли, произойдет от одной буйволицы. Гоча владеет этим кладом, но в его руках буйволица вовсе не клад, пропадает без пользы… Нет сыновей у бедняги, ни одного, зачем же ему молоко?
Неужто не найдется на свете человека, который исправил бы эту несправедливость и отдал буйволицу Гвади?
Гвади считал и пересчитывал, некогда даже слюну проглотить: глаза его, устремленные на вымя, разгорались все больше.
Вот и усадьба. Он остановил буйволицу и кликнул детей.
Ни звука. Он позвал вторично, и опять никто не отозвался. Тогда Гвади с невинным видом, чуть прищурясь, огляделся по сторонам: поблизости никого не видно! Подумал, снова обернулся к джаргвали и громко крикнул:
— Эй, кто-нибудь! Идите-ка сюда!..
Молчание. Очевидно, мальчики еще не возвратились из школы.
Гвади некоторое время раздумывал, настороженно поглядывал по сторонам — нет ли кого поблизости.
Погладил буйволицу по ляжке и, понизив голос до шепота, ласково сказал:
— Иди, милая… сюда, сюда, чириме… И погнал ее во двор.
Несколько мгновений спустя Никора стояла под хурмой, невдалеке от джаргвали.
Пригодился наконец большой подойник. Гвади, присев на корточки, усердно доил буйволицу Гочи Саландия.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Гоча и Найя шли некоторое время молча. Гоча казался несколько спокойнее на вид, но внутри у него все кипело. Это чувствовалось даже в походке, упрямой и вызывающей.
Найя нетерпеливо ждала подходящей минуты, чтобы заговорить с отцом. Но минута эта все не наступала. Девушка волновалась: чем дальше уходили они от толпившихся на лужайке товарищей, тем сильнее разгоралась ее досада. Впрочем, сердилась она не столько на отца, сколько на Геру и на себя.
«Как же это случилось? Почему я послушалась Геру и побежала за отцом?»
Это было унизительно. Гера подвел ее.
«Ах, как неловко и стыдно! — думала она. — Не девчонка же я в самом деле…»
Найя до сих пор толком не знала, из-за чего отец затеял ссору. Гера второпях сказал что-то насчет Никоры, но, на взгляд Найи, повод был слишком пустячный: из-за буйволицы не стоило так шуметь. Ей очень хотелось расспросить обо всем отца.
Они уже приближались к селу. Найя решила взглянуть на отца, фигура которого, точно гора, возвышалась сбоку. Гоча шагал, не поворачивая головы, словно у него окостенела шея. Казалось, он не может оторвать глаз от какой-то точки, которая неудержимо влечет его к себе.
— Из-за чего ты перессорился со всеми, отец? — спросила наконец Найя робким, почтительным тоном.
Гоча притворился, будто не слышал вопроса.
— Нехорошо вышло, отец, — продолжала Найя еще тише. — Из-за чего все это? Пришлось им, такой уж выпал случай, запрячь Никору, чтоб пень перетащить…
Она поспешно добавила громче и тверже:
— Ясно, мы этого не оставим, им придется ответить…
Затем снова понизила голос:
— Только стоит ли из-за таких пустяков ссориться с товарищами?..
Гоча резко остановился и пренебрежительно взглянул на дочь.
— Ты что, учить меня вздумала? Молчала бы лучше! — огрызнулся он и ткнул пальцем в сторону дороги: «Иди!»
Это было уж слишком! Найя обиделась, но и на этот раз постаралась сдержаться. Однако начала отставать от отца. Прошли еще несколько шагов. Найя скрепя сердце снова спросила:
— Зачем тебе понадобилось тащить меня домой, отец? Не понимаю я этого…
— Дома поймешь, — все так же сердито оборвал Гоча и тем же повелительным жестом приказал дочери идти рядом.
Разговаривать больше не стоило. Найя решила отстать от отца и возвратиться к товарищам.
Однако, когда пришло время осуществить это намерение, почувствовала, что ей изменило мужество. Ноги несли не туда, куда ей хотелось. Казалось, какие-то цепи держат ее возле отца. Это был не страх, скорее — нерешительность. И причина этой нерешительности коренилась вовсе не в ней. Ей казалось, что от отца исходит непонятная сила, сковывающая ее по рукам и ногам. Почти с ненавистью глядела девушка на отца.
И было на что посмотреть! С какою стремительностью, с каким напряжением неслось вперед его громоздкое тело — не человек, а глыба, огромная, косная, неприступная! Эта стремительность говорила о суровой, непреклонной воле, которая всей своей первобытной мошью обрушилась на девушку, преградив ей путь к свободе.
Найя с недоумением отметила про себя эти отцовские черты и свое отношение к ним. Почему же она все-таки подчинилась его воле, хотя вовсе не хотела подчиняться?
Эти мысли только усиливали раздражение.
Найя и Гоча шли по улице. Соседи провожали их любопытными взглядами: почему отец и дочь оказались вместе в неурочное время? Почему у них такие странные лица?
Кое-кто из соседей подходил к плетню, чтобы перекинуться словечком с Гочей, но, уловив выражение его лица, люди предпочитали воздержаться от беседы.
Так отец и дочь проследовали по всей деревне.
Дома кроме хозяйки они застали Саломе, младшую сестру Гочи.
Саломе, жившая тут же, в Оркети, зашла проведать родичей. Женщины сидели на террасе старого дома и усердно лущили только что собранную фасоль.
Тасия, увидев мужа, тотчас почувствовала что-то неладное. Она кинула на золовку выразительный взгляд:
«Выручай, Саломе! Наверняка поссорились…»
Женщины оставили работу и пошли встречать хозяина. Саломе меньше других членов семьи боялась брата.
— Ты что, Гоча? Случилось что-нибудь? — спокойно спросила она.
Гоча направился к дому, даже не поздоровавшись с нею. Саломе уступила ему дорогу и обратилась к Найе:
— Что же ты глаз не кажешь, Найя, милая? Где пропадаешь, девочка? Неужели у тебя за день не найдется минутки свободной тетку навестить? Поди-ка сюда ко мне…
Саломе обняла и крепко поцеловала девушку.
— Не до тебя ей, сестра! Она с утра до ночи в поле болтается, а с ночи до утра на собраниях пропадает. Но больше этому не бывать. Не будь я Гоча, если не поставлю ее на место! — отозвался Гоча на ласковые слова сестры и затем, обратившись к жене, заговорил повышенным тоном: —Давно пора заняться девчонкой. Твоя забота! Говорит — не впутывай меня в эти дела. Что тебе нынче сказал тот человек?
Тасия решила отмолчаться.
Зато Саломе напустилась на Гочу:
— Да скажешь ли ты, наконец, что произошло? На девочке лица нет…
Гоча оставил без внимания слова сестры и, протянув руку по направлению к дому, повелительно крикнул дочери:
— Ступай! И не смей ни на шаг отлучаться!
Тасия и Саломе кинулись к Найе, увели ее на балкон, усадили на стул. А сами стали рядом, нахохлившись, точно наседки..
Гоча тяжело опустился на бревно, торчавшее из-под настила неподалеку от балкона. Закинув ногу на ногу, он надолго замолк. Затем заговорил тихонько, точно рассуждая сам с собою:
— Бог не дал мне сына… Надеялся — дочь подрастет, утешением будет. Училась, кончила семь классов. Обрадовался: ученые дети — родителям счастье, кто этого не знает. Любил, баловал сколько сил хватало. Да недолгой оказалась моя радость… Чуть подросла, объявила: я, видишь ли, комсомолка, и туда пойти надо и то сделать надо. Слова не сказал. Пускай, мол, тешится, от подруг не отстает. Вот когда горе мое пришло! О чем я думал, где была моя голова!.. Потом завела компанию со всякими Бигвами и меня же принялась учить. Докатились до нас колхозы, стала приставать — запишись да запишись, хотя бы против воли: заживем, видишь ли, богато! И эта женщина, — он ткнул пальцем в сторону Тасии, — туда же, за нею. Пристали в одну душу! И вот, сестрица, посмотри, до чего довели!
— До чего же они тебя довели? Как все, так и ты… Все мы в колхозе! Подумай хорошенько: разве в старые времена мог бы ты такой дом выстроить? Вот до чего они довели, милый, и ничего худого тебе не сделали, — мягко упрекнула его Саломе.
Гоча встал, широко расставил ноги и, подбоченившись, произнес:
— Ты, говорят, кулак, не полагается тебе ничего! И буйволица, говорят, не твоя! Взяли, даже не спросясь!
— Что ты говоришь?! — пронзительно вскрикнула Тасия.
— Не может этого быть, Гоча! Кто тебе поверит? Пошутил, верно, кто-нибудь? — возразила догадливая Саломе.
— Дочь — и та против меня пошла, опозорила совсем! — продолжал Гоча. — Все тут были: и Онисе, враль и пустобрех, и эти Бигвы, и она рядышком с ними. Едва увел… Нет, не прощу, ни за что не прощу! Хочет — не хочет, должна покориться…
Гоча прошелся несколько раз взад и вперед, затем вернулся к Найе и крикнул:
— Ни шагу со двора, слышишь?!