На улице не замечалось никакого особого оживления. Окна одного или двух домов были украшены цветами. Это были дома друзей семьи. Прочие же казались безмолвными за тюлевыми занавесками, из-за которых, несомненно, подглядывали критикующие глаза. То были дома соседей.
Гостей было немного, и среди них выделялся только один. На нем, как и на женихе, красовался французский мундир. Он был низкого роста и несколько резок, как и подобает военному, служившему в Италии и Египте. Но у него была приятная улыбка и та приветливость в манерах, которой многие научились в первые годы великой Республики. Он и Матильда Себастьян никогда не смотрели друг на друга – от того ли, что между ними существовало некое соглашение, или же, наоборот, несогласие.
Хозяин, Антуан Себастьян, довольно хорошо исполнял свою роль, когда вспоминал о ее существовании. Он внимательно слушал одну очень старую даму, которая, оказалось, тоже когда-то выходила замуж, но это было так давно, что весь основной интерес терялся в массе мелких деталей, которые она только и могла припомнить. Не успела дама рассказать и половины своей истории, как внимание Себастьяна было уже отвлечено иными мыслями, хотя его сухая фигура не изменила своего застывшего положения и выражала внимание и вежливую снисходительность. Его разум словно обладал способностью удаляться вдаль, оставляя Себастьяна недвижимым в той позе, какую он придал телу в последний раз.
Себастьян не заметил, что дверь отперта и что все гости ждут, когда он введет всех в дом.
– Ну, старый мечтатель, – шепнула Дезирэ, ущипнув его за руку, – веди графиню наверх в гостиную и предложи ей вина. Помни, что ты должен пить за наше здоровье.
– А разве есть вино? – спросил он с блуждающей улыбкой. – Откуда оно появилось?
– Как и все прочие хорошие вещи, мой дорогой тесть, из Франции, – ответил Шарль со всегда готовой шуткой.
Они говорили друг с другом на языке согретой солнцем страны, и этот язык обосабливал их от всего остального общества.
Но когда Себастьян снова обратился к старой даме, которая продолжала припоминать подробности своей давнишней свадьбы, то заговорил по-немецки и предложил ей руку с натянутостью, которая внезапно появилась у него вместе с переменой языка.
Они поднялись по истертым временем ступеням и вошли в высокую резную дверь, над которой какой-то благочестивый ганзейский купец написал священные слова, в которые, по-видимому, свято верил: «Если Бог в доме, то нет нужды в ином страже». Но подкрепил свое верование необычайно крепкими болтами, замками и решетками на всех окнах.
Горничная в воскресном платье, погрозив детям кулаком, закрыла дверь за последним гостем. В том, что касалось Фрауэнгассе, событие было исчерпано. Из открытого окна доносились только тихий гул спокойных голосов, звон стаканов при произнесении тостов да звонкий смех самой невесты. Дезирэ продолжала держаться оптимистического образа действий, хотя ее муж теперь плохо помогал ей в этом, после того как по Пфаффенгассе проехала пыльная дорожная карета, которая играла роль буревестника в противоположных концах Европы.
IIВетеран
Не то, что я есть, но то,
что я делаю, – мое царство.
Дезирэ сама сшила все свое приданое. Она называла его «моя бедная, маленькая свадебная корзина» и даже сама испекла пирог, который в торжественную минуту с некоторой церемонией разрезал ее отец.
– Я дрожу, – воскликнула она громко, – при мысли о том, каков он внутри!
Одна только Матильда не улыбнулась, услыхав это невольное признание. Речь все еще шла о пирогах, и графиня сказала, что он почти так же хорош, как тот пирог, который был испечен в дни празднеств в честь Фридриха Великого, когда горничная вызвала Дезирэ из комнаты.
– Солдат, – шепнула она, – стоит на площадке лестницы. У него в руках бумага. Я знаю, что это значит. Он назначен к нам на постой.
Дезирэ поспешно сбежала с лестницы. В узкой передней ее ожидал широкоплечий маленький человек. Это был толстяк с багровым цветом лица, с растрепанными у висков седыми волосами. Его глаза прятались за косматыми бровями, а лицо казалось еще шире от маленьких бакенбард, доходивших до ушей. Он загорел, и в его морщинах, казалось, скопилась грязь от множества походов.
– Барлаш, – отрекомендовался он кротко, протягивая синюю бумагу, – гвардеец. Когда-то был сержантом. Италия, Египет, Дунай.
Он нахмурился на Дезирэ, пока она читала бумагу при тусклом свете, который лился от решетчатого окна над дверью.
Затем он обернулся к смазливой горничной, которая, затаив дыхание, осматривала его с ног до головы.
– Папа Барлаш, – прибавил он в качестве назидания и при этом опустил левую бровь, так что она едва не коснулась щеки. Его правый глаз, серый и проницательный, пристально посмотрел в ответ на удивленный взгляд Дезирэ.
– Разве это значит, что мы должны разместить вас в квартире? – спросила Дезирэ, не скрывая своего отвращения. Она говорила на своем родном языке.
– Француженка? – произнес солдат, смотря на нее. – Хорошо. Да. Я назначен сюда на постой. Тридцать шесть, Фрауэнгассе. Себастьян, музыкант. Вы счастливчики, что заполучили меня. Я всегда нравился своим хозяевам. Ха!
Барлаш коротко рассмеялся. Левой рукой он держал охапку дров, связанных красным носовым платком с табачными пятнами. Чтобы облегчить первые сомнительные шаги к дружбе, он протянул эту охапку Дезирэ таким жестом, каким только Соломон мог протянуть царице Савской драгоценные дары.
Дезирэ приняла охапку дров и крепко прижала их к своему свадебному платью. Тогда, по лукавому блеску серого глаза, который один был виден, она узнала, что этот воин багрового цвета улыбается.
– Это хорошо, – сказал Барлаш. – Мы уже подружились. Вы счастливы, что получили меня. Вы, может быть, сейчас и не думаете так. Не желает ли эта женщина, чтобы я заговорил с ней по-польски или по-немецки?
– Неужели вы говорите на стольких языках?
Гвардеец пожал плечами и развел руками настолько, насколько ему позволяла его ноша: он весь был увешан пакетами и узелками.
– Старая гвардия, – сказал он, – всегда в состоянии сделать так, чтобы ее поняли, – и Барлаш потер руки как энергичный человек, готовый ко всякой работе.
– Ну а теперь покажите мне, где я буду спать? – попросил он. – Я, понимаете ли, не требователен. Через несколько минут почувствую себя как дома и буду, может быть, чистить картофель. Только штатский человек стыдится применять свой нож на кухне. Меня называют папа Барлаш.
Не дожидаясь приглашения, он так уверенно пошел искать кухню, точно уже знал расположение дома. Его шествие сопровождалось таким звоном посуды, какое бывает только при перевозке мебели.
У дверей кухни он остановился и громко засопел: чувствовался легкий запах горелого жира. Папа Барлаш обернулся к прислуге и укоризненно погрозил ей пальцем, но ничего не сказал. Он посмотрел на блестяще отполированную посуду, на стол и пол, выскобленные сильной женской рукой, и одобрительно кивнул головой.
– В походе, – сказал он, ни к кому не обращаясь, – кусочек конины, поджаренный на горящих углях на кончике штыка, конечно, хорош, но в мирное время…
Он замолчал и направился к кастрюлям, ясно показывая этим, что между походами он склонен был пожить хорошей жизнью.
– Я знатный едок, – бросил он через плечо, обращаясь к Дезирэ.
– Как долго вы останетесь здесь? – спросила практичная Дезирэ.
Постой считался несчастьем, которое Шарлю Даррагону удавалось до сих пор отклонять. Он имел некоторое влияние как офицер штаба главной квартиры.
Барлаш неодобрительно поднял руку. Вопрос этот он, видимо, считал не совсем деликатным.
– Я не останусь в долгу, – сказал он, – долг платежом красен – вот мой девиз. Когда вам нечего дать, лучше улыбнитесь.
Он указал на охапку дров, которую Дезирэ продолжала растерянно прижимать к груди, затем обернулся и открыл низкий шкаф слева от плиты. Он, точна следуя инстинкту, которым одарены поденщицы и другие опытные хозяйки, знал, где хранились дрова, Лиза издала легкий возглас удивления от его дерзости и догадливости, Барлаш взял дрова, развязал платок и бросил свой подарок в шкаф. Затем посмотрел на Дезирэ и впервые заметил, что у нее плечи и пояс украшены светлыми лентами, на шее висит тоненькая золотая цепочка и цветы приколоты к платью.
– Праздник? – спросил он.
– Моя свадьба, – ответила она, – я обвенчалась полчаса тому назад.
Он посмотрел на нее из-под седых бровей. Его лицо было способно принимать только одно свирепое выражение. Но как собака, которая может выражать больше, чем многие люди, с помощью сотни инстинктивных движений, он, казалось, мог, при случае, вполне обходиться без слов. Ясно было, что Барлаш не одобрял брака Дезирэ; он дал ей понять, что она почти ребенок, с нелогичным мышлением и слишком нежна, чтобы успешно бороться в мире, полном зла и опасностей.
Затем Барлаш сделал жест, как бы извиняясь за то, что вмешался не в свое дело, и задумчиво отвернулся.
– Я сам имел такого рода неприятности, – объяснил он, поправляя поленья в очаге кончиком исковерканного ржавого штыка, – давно это было. Ну да все-таки я могу выпить за ваше здоровье, мадемуазель.
Он обратился к Лизе, дружески кивнув ей головой и далеко высунув язык, как это принято делать в простонародье, когда хотят показать, что в горле пересохло.
Дезирэ всегда была хозяйкой в своем доме. Естественно, что к ней и обратилась Лиза, когда папа Барлаш сделал нашествие на кухню. И когда воин был умилостивлен вином, Лиза возбужденно шепталась с Дезирэ в большой темной столовой, украшенной мрачными старыми картинами и тяжелой резьбой, о том, куда же поместить постояльца.
Объект их размышлений прервал торопливое совещание, открыв дверь и просунув свою лохматую голову в столовую.
– Не стоит долго толковать об этом, – сказал он, – за кухней есть комнатка, выходящая во двор. Она забита ящиками. Но мы можем их вынести… и готово.