– Он настаивает, чтобы мы покинули город, пока еще не поздно, – сказала Матильда монотонным голосом и стала ждать ответа отца.
Он с холодной улыбкой поднес щепотку табаку к носу.
– Вы это не сделаете? – спросила Матильда, а Себастьян вместо ответа рассмеялся и смахнул носовым платком табак, приставший к сюртуку.
– Он просит меня поехать вместе с графиней в Краков и обвенчаться с ним, – сказала, наконец, Матильда.
Себастьян только пожал плечами: такое предложение не было даже достойно презрения.
– И?.. – спросил он, подняв брови.
– Я это сделаю, – ответила Матильда, вызывающе сверкнув глазами.
– Во всяком случае, – прокомментировал ее ответ Себастьян, хорошо знавший Матильду и равнодушно относившийся к ее холодности, – ты это сделаешь с открытыми глазами, а не в темноте, как это сделала Дезирэ. Там порицание должно было пасть на меня: человек всегда достоин порицания, когда он обманут. Что же касается тебя… Ты знаешь, каков этот человек! Но ты не знаешь, если он не написал тебе этого в письме, что он предатель даже в своем предательстве. Он принял амнистию, предложенную русским императором. Он покинул Наполеона.
– У него, вероятно, были на то основательные причины, – возразила Матильда.
– Две кареты золота, – пробормотал Барлаш, удалившийся в темный угол около кухни, но никто не обратил на него внимания.
– Тебе выбирать, – произнес Себастьян с холодностью судьи. – Ты уже совершеннолетняя. Выбирай!
– Я уже выбрала, – ответила Матильда. – Графиня уезжает завтра. Я поеду с ней.
Она, во всяком случае, имела мужество высказать свое мнение, – мужество, нередко встречающееся у женщин. И надо признать, что обыкновенно женщины имеют не только мужество высказывать свое мнение, но и принимают печальные результаты лучше, чем мужчины.
Себастьян наскоро пообедал в одиночестве. Матильда заперлась в своей комнате и отказывалась открыть дверь. Дезирэ готовила обед отцу, между тем как Барлаш собирался отправиться по какому-то неопределенному делу в город.
– Могу услышать что-нибудь новенькое, – сказал он. – Кто знает! А потом хозяин уйдет, а вам опасно оставаться одной в доме.
– Почему?
Барлаш задумчиво взглянул на нее через плечо.
– В нескольких больших домах нижнего города расквартировано по сорок – пятьдесят солдат, больных, раненых, одичавших. Такие прибудут еще. Я им сказал, что у нас в доме горячка. Это единственный способ удалить их отсюда, потому что Фрауэнгассе – центр города, и солдаты не нужны в этом квартале. Но вы… вы не умеете лгать, как я. Вы смеетесь, а! Женщина лжет больше, но мужчина лжет лучше. Закройте за мной дверь на засов.
После Себастьян ушел, как и говорил Барлаш. Он ничего не сказал Дезирэ ни о Шарле, ни о будущем. Может быть, говорить было нечего.
Вскоре после того, как Себастьян ушел, Матильда спустилась вниз. Она пошла на кухню, где Дезирэ исполняла работу уехавшей Лизы, которая с неудовольствием отправилась к себе на родину, на берег Балтийского моря. Матильда подошла к кухонному столу и взяла кусочек хлеба.
– Графиня хочет завтра уехать из Данцига, – сказала она, – я иду просить ее, чтобы она взяла меня с собой.
Дезирэ кивнула головой и ничего не сказала. Матильда направилась к двери, но вдруг остановилась и глубоко задумалась. Сестры росли вместе, без матери, только с отцом, которого ни та ни другая не понимали. Они вместе боролись с жизненными невзгодами – той сотней мелких невзгод, отравляющих жизнь женщины в чужой стране. Они вместе зарабатывали свой насущный хлеб. А теперь бурный жизненный поток оторвал их обеих от надежного якоря детства.
– Может быть, ты поедешь? – спросила Матильда. – Все, что он пишет о Данциге, верно.
– Нет, благодарю, – кратко ответила Дезирэ. – Я буду ждать здесь, я должна остаться в Данциге.
– Я не могу иначе, – ответила Матильда, полуоправдываясь. – Я должна ехать. Я не могу ни ехать. Ты понимаешь?
– Понимаю, – коротко ответила Дезирэ.
Если Матильда задала бы ей тот же вопрос полгода тому назад, Дезирэ ответила бы отрицательно. Но теперь она понимала – не то, что Матильда может любить Казимира (это было выше ее понимания), но что теперь не осталось другого выхода.
Вскоре после ухода Матильды вернулся Барлаш.
– Если мадемуазель Матильда собралась, то ей придется ехать завтра, – сказал он. – Те, кто входит теперь в городские ворота, составляют арьергард дивизии Геделэ, которая была три дня тому назад вытеснена казаками из Эльбинга.
Барлаш сел у огня, что-то тихо ворча себе под нос, и только тогда обратил внимание на ужин, который Дезирэ приготовила для него, когда она вышла из комнаты и поднялась наверх. Ему пришлось открыть дверь Матильде, вернувшейся через полчаса. Она рассеянно поблагодарила его и пошла наверх. Барлаш слышал, как сестры тихо разговаривали в гостиной, в которую он никогда не входил.
Затем Дезирэ спустилась, и он помог ей найти во дворе один из тех сундуков, которые он принял за французские изделия. Барлаш снял сапоги и отнес сундук наверх. Себастьян вернулся после десяти часов. Он кивком головы поблагодарил Барлаша, когда тот запер дверь на засов. Себастьян ничего не спросил о Матильде, потушил лампу и удалился в свою комнату. Никогда больше он не произносил имя старшей дочери.
На следующее утро девушки встали очень рано. Но Барлаш встал раньше их, и, когда Дезирэ спустилась вниз, огонь на кухне уже был разведен. Барлаш чистил нож и кивком головы пожелал ей доброго утра. Глаза Дезирэ покраснели, и Барлаш, должно быть, заметил эти следы печали, потому что презрительно рассмеялся и продолжил свое занятие.
Начало светать, когда тяжелая старомодная карета графини остановилась перед домом. Матильда спустилась в дорожной шубке и с густой вуалью на лице. Она как будто не заметила Барлаша и не поблагодарила его за то, что он донес до кареты ее сундук.
Барлаш стоял на пороге рядом с Дезирэ, пока карета не повернула за угол Пфаффенгассе.
– Ба! – воскликнул он. – Пусть себе едет! Таких не остановишь. Это проклятие… сада Эдема.
XXVДепеша
На совете нужно предвидеть опасности; при исполнении же лучше их не видеть – разве только если они окажутся очень велики.
Матильда сказал Дезирэ, что полковник Казимир не упомянул о Шарле в своем письме. Барлаш не много мог добавить к этому сообщению.
– Это письмо дал мне в Торне капитан Луи д’Аррагон, – сказал он. – Он протянул его мне как не совсем чистый предмет. И ничего не сказал. Он мало говорит, но знает, как что выглядит. Оказывается, что он обещал доставить это письмо (по каким-то причинам – кто его знает?) и сдержал свое слово. Этот человек… этот Казимир, не болел ли он случайно?
И маленькие проницательные глаза Барлаша, красные от дыма, воспаленные от блеска солнца, впились в лицо Дезирэ. Он думал о казне.
– О нет!
– Да был ли он действительно болен?
– Он лежал в постели, – ответила Дезирэ с сомнением.
Барлаш бесцеремонно почесал в голове и углубился в длинный ряд мыслей.
– Знаете, что я думаю? – сказал он наконец. – Я думаю, что Казимир вовсе не болен, во всяком случае, не больше, чем я, Барлаш. Даже, может быть, он был еще менее болен, чем я, потому что у меня расстройство желудка. Это из-за конины без соли.
Он замолчал и нежно потер себе грудь.
– Никогда не ешьте конину без соли, – вставил Барлаш между прочим.
– Надеюсь, что я и вовсе ее есть никогда не буду, – возразила Дезирэ. – Ну, так что же о полковнике Казимире?
Он отстранил ее рукой, как болтушку, прервавшую ход его мыслей. Эти мысли, казалось, помещались у него во рту, потому что, когда он думал, то жевал и шевелил губами.
– Слушайте, – сказал он наконец. – Вот Казимир. Он ложится в постель и отпускает себе бороду (борода с полдюйма хоть кого удержит в госпитале). Вы киваете головой. Да, я так и думал. Он знает, что вице-король с остатками армии находится в Торне. Он лежит смирно. Он ждет, пока не придут русские, и им он передаст казну императора, все бумаги, карты, депеши. За это его вознаградит император Александр, который уже обещал простить всех поляков. Казимиру разрешат сохранить его собственный багаж. У него нет ничего награбленного в Москве, о нет! Только его личный багаж. Этот человек! Смотрите, я плюю на него!
И Барлаш, о ужас, точно проиллюстрировал свои слова.
– Ах! – продолжал он торжествующим тоном. – Я знаю. Я смотрю прямо в душу такого человека. Я скажу вам почему. Потому что я сам такой же.
– Вам как будто не особенно везло, судя по вашей бедности, – рассмеялась Дезирэ.
Барлаш насупился на нее, в безмолвном негодовании придумывая ответ. Но в данную минуту он ничего не придумал и вернулся к своим ножам. Наконец он прекратил работу и посмотрел на Дезирэ.
– Ваш муж, – произнес он медленно, – помните, что он товарищ этого Казимира. Они охотятся вместе. Я это знаю, потому что был в Москве. А! Это заставило вас выпрямиться и выставить вперед свой подбородок!
Барлаш снова принялся за ножи и, не смотря на Дезирэ, казалось, просто думал вслух.
– Да! Он предатель. Нет, он хуже этого, потому что он не поляк, а француз. И если Шарль вернется во Францию, император спросит: «Где мои депеши, мои карты, мои бумаги, которые были доверены вам?»
Барлаш закончил эту мысль тремя жестами, которые показывали, как человека ставят к стене и расстреливают.
– И вот что подразумевал хозяин, когда говорил, что мосье Шарль Даррагон не вернется в Данциг. Я знаю, что он это имел в виду, когда так сердился в последний вечер.
– А почему вы мне ничего не сказали?
Барлаш задумчиво посмотрел на Дезирэ, а затем медленно ответил:
– Потому что, если бы я вам это сказал, вы бы решились покинуть Данциг вместе с мадемуазель Матильдой и отправились бы искать своего мужа по стране, наводненной отчаянными беглецами и дикими казаками. А я этого не хотел. Я хочу, чтобы вы остались здесь, в Данциге, в Фрауэнгассе, в этой кухне, у меня под рукой, так чтобы я мог позаботиться о вас до окончания войны. Я, папа Барлаш, к вашим услугам. И нет в мире другого человека, который мог бы вам служить так хорошо, как я.