Луи БуссенарГвианские робинзоны{1}Роман
Louis Boussenard
LES ROBINSONS DE LA GUYANE
Часть перваяБелый тигр
Глава I
Буря у экватора. — Перекличка каторжников. — Излишнее рвение. — К оружию! — Побег. — Голод — не тетка. — Охотники на людей. — Не все каторжники одинаковы. — Собаки каторги и свободные псы. — Ночь в девственном лесу. — Добыча и тень. — Тигр пятнистый и тигр белый. — Неудачный выстрел, но превосходный сабельный удар. — Месть благородного сердца. — Прощение. — Свободен!..
Исполинские деревья экваториального леса гнулись под порывами ураганного ветра. Яростно громыхал гром. Его раскаты, то приглушенные, то резкие, краткие и длительные, сухие и трескучие, порой причудливые, но всегда жуткие, сливались в единую и бесконечную грохочущую симфонию.
С севера на юг и с востока на запад, на сколько хватало глаз, над верхушками деревьев протянулась громадная черная туча, окаймленная зловещей красноватой полосой. Словно из кратера перевернутого вулкана, из нее сыпались ослепительные молнии всех цветов и форм, сплетаясь в колоссальный фейерверк.
Тяжелые испарения, поднятые беспощадным солнцем со дна бесконечных болот и из глубин непролазных чащоб, превращались в настоящие смерчи. То, что в Европе называют струями дождя, здесь напоминало сплошные потоки расплавленного металла, с мелькающими сквозь них проблесками молний.
Листья летели наземь, словно сносимые лавиной градин или, еще точнее, под натиском струй из миллионов брандспойтов.
Время от времени огромное акажу{2}, гордость девственного леса, валилось на землю как подкошенное; зеленый эбен{3} высотой больше сорока метров и прочный, как рельс, раскачивался из стороны в сторону подобно тростинке; столетний гвианский кедр{4} толщиной в четыре обхвата разлетался в щепки, будто сосновое полено. Другие деревья — симаруба{5}, боко{6}, анжелик{7}, — чьи верхушки касались туч, пали первыми.
Эти гиганты, намертво связанные друг с другом сетью лиан и густо оплетенные цветущими орхидеями, бромелиевыми{8} и ароидными{9}, сначала дрожали, а затем обрушивались все разом, словно от одного удара. Тысячи красных лепестков, похожие на брызги крови, пролитой поверженными лесными великанами, усеивали траву.
Смолкли обезумевшие от страха лесные животные и птицы. Был слышен лишь оглушительный рев урагана, достигавший временами невероятной мощи.
Эта грозная симфония природы, сочиненная демоном бурь и исполняемая хором титанов, бушевала над необъятной долиной Марони{10} — большой реки во Французской Гвиане{11}.
Ночь наступила мгновенно, с особенной стремительностью, обычной для экваториальных областей, где не бывает ни сумерек, ни утренней зари.
И тот, кто еще не привык к этим грозным буйствам тропической природы, был бы весьма удивлен при виде сотни мужчин всех возрастов и разных национальностей, которые выстроились в четыре шеренги под большим навесом, молчаливые, бесстрастные, со шляпами в руках.
Крыша навеса из листьев пальмы ваи{12} грозила ежеминутно сорваться и улететь прочь. Столбы из дерева гриньон{13} шатались от порывов ветра; четыре фонаря, висящие по углам, были готовы погаснуть в любую секунду.
Но лица людей — арабов, индейцев, негров, европейцев — несли на себе печать мрачного безразличия.
Все были босиком, одеты в штаны и блузы из грубой серой ткани. На спинах — большие черные буквы И. и К.[1], разделенные якорем.
Между рядами каторжников медленно прохаживался мужчина среднего роста с невероятно широкими плечами и грубым лицом, разделенным надвое пышными каштановыми усами с длинными нафабренными кончиками. Взгляд его серо-голубых глаз ни на чем не задерживался, но ничего не упускал из виду, придавая лицу незнакомца особое выражение хитрости и двоедушия, вызывающее смутную тревогу у всякого, кто с ним сталкивался.
Отложной ворот и обшлага его темно-синего форменного сюртука были обшиты серебряными галунами. На портупее висела короткая сабля, бившая его по икрам, за поясом — седельный пистолет. В руке мужчина сжимал крепкую дубинку, время от времени с довольным видом проделывая ею нечто вроде фехтовального мулине{14}, и точность жестов выдавала в нем искушенного мастера боя на палках.
Щеголяя козырьком кепи из той же ткани, что и мундир, он пристально озирал с головы до пят каждого из тех, кто стоял в шеренгах и отзывался, услышав свое имя.
Перекличку проводил человек, стоявший перед первой шеренгой, одетый в такую же униформу, но совершенно непохожий на своего коллегу.
Он был высок и худ, но хорошо сложен, с приятным лицом. Важная деталь: у него не было дубинки. Вместо нее он держал в руках маленький блокнот, где были записаны имена.
Он выкрикивал их во весь голос, часто делая паузы, так оглушителен был вой урагана.
— Абдалла!
— Здесь!
— Минграссами!
— Здесь!.. — хрипло ответил индус, дрожавший всем телом, несмотря на удушающую жару.
— О, еще один затрясся как припадочный! — пробурчал мужчина с нафабренными усами. — Симулирует лихорадку. Погоди немного, красавчик… Моя дубинка заставит тебя сплясать тарантеллу!
— Симонен!
— Здесь! — отозвался слабым голосом европеец с бледным лицом и впалыми щеками, едва стоявший на ногах.
— Громче надо отвечать, скотина!
На плечо бедняги с глухим звуком обрушилась дубинка. Согнувшись, он испустил крик боли.
— Ну вот!.. Я знал, что верну ему голос. Ишь орет, как красная обезьяна{15}.
— Ромулюс!
— Здесь! — гаркнул оглушительным голосом громадного роста негр, показав два ряда зубов, которым позавидовал бы даже крокодил.
— Робен!..
Нет ответа.
— Робен! — повторил тот, кто вел перекличку.
— Да отвечай же, мерзавец! — заорал обладатель дубинки.
Ни звука. Только чуть слышный шепот пробежал по рядам каторжников.
— Молчать!.. Собачье отродье… Первому, кто сдвинется с места или вякнет хоть слово, я всажу пулю в рожу, — закончил он, выхватив пистолет.
На несколько секунд наступила тишина, раскаты грома тоже затихли.
И вдруг раздались отдаленные крики:
— К оружию!.. К оружию!
Прогремел выстрел.
— Тысяча чертей и чертова бабушка! Вот это переплет! Робен, конечно, сбежал, а ведь он политический. Провалиться мне на этом месте, если я не получу за это три месяца гауптвахты.
«Сосланного» Робена пришлось отметить как отсутствующего, и перекличка закончилась без дальнейших проволочек.
Мы использовали термин «сосланный», а не «высланный»; первым обозначают людей, осужденных по политическим делам, второй предназначен для тех, кто совершил уголовные преступления. Вот, собственно, единственная и чисто номинальная разница между этими людьми, установленная теми, кто отправил их в этот ад, и принятая среди тех, кто их охраняет. Все остальное было совершенно одинаковым: каторжный труд, пища, одежда и условия содержания. И сосланные, и высланные, смешавшиеся в жуткой тесноте, всего получали поровну, вплоть до щедрых ударов дубинки надзирателя Бенуа, имя которого, как мы уже убедились, ни в коей мере не соответствовало его нраву{16}.
Как уже было сказано, мы находимся во Французской Гвиане, на правом берегу реки Марони, отделяющей наши владения от Гвианы Голландской.
Исправительная колония, где прямо сейчас, в феврале 185… года, разворачивается пролог драмы, которая будет происходить у нас на глазах, называется Сен-Лоран. Это совсем новое учреждение, филиал кайеннской колонии. Каторжников здесь пока немного, человек пятьсот, не больше. Местность очень нездоровая, свирепствует болотная лихорадка{17}, работа по расчистке леса невыносимо изнурительна.
Надзиратель Бенуа — так теперь называется должность прежних надсмотрщиков европейских каторг — сопровождал вверенный ему отряд в барак. Ретивый тюремщик сник — ни дать ни взять лис, угодивший в западню. Дубинка больше не выписывала вензеля в его мощной руке. Вымокшие под ливнем усы печально повисли, а козырек фуражки уже не торчал под молодцеватым наклоном в сорок пять градусов.
Дело в том, что беглец был «политический», а значит, человек очень умный, энергичный и способный на поступок. Побег такого заключенного мог стать катастрофой для стража, коему государство его доверило. Если бы это был обычный убийца или простой фальшивомонетчик, Бенуа думал бы о нем не больше, чем о глотке тростниковой водки.
Зато каторжники были почти счастливы из-за происшествия, что так обескуражило их охранника. Они едва могли скрыть свою радость, невольно отражавшуюся во взглядах, — единственную, впрочем, возможность хоть как-то протестовать против жестоких выпадов чересчур ревностного служаки.