Однако волей-неволей Питеру Паулусу пришлось обходиться без плавания, и это приводило его в ярость.
Если бы он знал нравы чернокожих жителей верховьев Марони, то набрался бы терпения, понимая, что вынужденная остановка не затянется надолго. Действительно, почтение, которое питают к белым людям негры племен бош, бони и даже юка с полигуду, так велико, что они никогда не допустили бы, чтобы с европейцами по их вине случилось какое-то несчастье. Это врожденное чувство усиливается благодарностью за добрые услуги белых, но также и страхом наказания. Они прекрасно знают, что колониальные власти не шутят, и если плохо обращаться с путешественниками, можно все потерять, но ничего не выиграть.
Следовательно, можно было с уверенностью предположить, что не пройдет и десяти дней, как дезертиры пришлют лодку с другими гребцами. Вполне вероятно, что гранман, заинтересованный в поддержании хороших отношений с властями, мог прибыть лично, чтобы вернуть в лоно цивилизации брошенных в гвианской глуши белых.
Пробесновавшись около часа, Питер Паулус наконец успокоился. Он меланхолично открыл банку солонины, отодрал жестяную крышку ящика с сухарями, предложил каждой из своих женщин по кусочку мяса, сел на землю и стал закусывать с явным отвращением. Перемалывая импровизированный сэндвич мощными коренными зубами, Питер Паулус глубоко вздыхал. Но не стоит думать, что он хотя бы на секунду опечалился странным, если не сказать опасным положением двух молодых девушек и их матери. О нет! Он завидовал их аппетиту и сожалел, что не может так же быстро опустошить маленькую жестяную тарелку, из которой они изящно клевали скудный обед. Кроме того, он истязал свой мозг в поисках выхода. Выдолбить лодку? Но с такой работой не управиться и за месяц. К тому же у него не было никаких инструментов. Ах, ему бы в руки несколько старых добрых стальных изделий из Шеффилда!
— А-о!.. Что, если мне построить плот?.. Вери велл, именно плот.
Но вид пары кайманов, медленно скользивших по поверхности с раскрытыми пастями, оборвал эту робкую мечту о плавании. Клацанье их челюстей, которые то закрывались, то раскрывались со скрежетом громадных ножниц, заставило мастера Брауна замереть на месте.
— О-а, — печально пробормотал он. — Я есть пленник на этой реке. Это для меня есть самое жестокое приговорение! А-о!..
— Друг мой, дорогой Питер, — ласково сказала ему миссис Арабелла на превосходном французском, — мужайтесь. Это невезение вскоре закончится. И потом, мы все так вас любим. Правда, Люси? Правда, Мэри?
— О да, конечно, мамочка, — ответили дочери, нежно обнимая отца, бесчувственного, как колода.
— А-о! — добавил, уже по-английски, Питер Паулус. — I am lost[54]. Я чувствую, что умираю. Солонина — мерзкая еда. А неподвижность меня доконает.
Уж если мастер Браун из Шеффилда заговорил по-английски, значит состояние его действительно было тяжелым.
Впрочем, восемь дней протекли без происшествий, как и без каких бы то ни было перемен в ситуации, которая показалась бы чрезвычайной кому угодно, но производителю ножей из Шеффилда с желудочными проблемами и манией бродяжничества представлялась совершенно невыносимой.
Вся жизнь для Питера Паулуса теперь сводилась к созерцанию вечно пустынной реки и к поддержанию огня в надежде, что его заметят с какой-нибудь проплывающей мимо лодки. Время от времени, с регулярностью приступов хронического ревматизма, мастер Браун вскрывал банку солонины, говядины а-ля мод{447}, тушеной баранины, тунца или сардин в масле. Его меланхолия перешла в ипохондрию, он больше не пытался коверкать французский язык.
Утром девятого дня он щедро подбрасывал в костер дрова, не переставая озирать Марони, как вдруг из его глотки вырвался крик.
Три пироги, до отказа набитые пассажирами, чьи тела кирпичного цвета ясно вырисовывались над коричневыми скорлупками, спешили к лагерю европейцев во всю силу туземных весел. На лице Питера Паулуса немедленно отразились радость и надежда, а рот снова начал извергать французские фразы:
— Арабелла!.. сюда!.. Люси!.. смотрите!.. Мэри!.. видите! Эти маленькие лодочки!.. С добрыми краснокожими!.. О! Надежда выбраться отсюда!.. Радость оказаться на пароходе!
Затем он принялся размахивать своими длинными руками наподобие телеграфа Шаппа{448}, оглашая берег реки громогласными «ура!».
Индейцы пристали к берегу с обычной для них невозмутимостью. Ничто в их лицах не выдавало удивления, которое, несомненно, вызвала эта неожиданная встреча.
И тут последнее «ура» застряло в горле Питера Паулуса:
— А-о! Мэри! Люси! Арабелла! Прячьтесь! Не смотрите! Эти краснокожие есть very shocking![55] А-о, эта нагота есть непристойнебл, это есть отвратительнейшн!..
Внешний облик новоприбывших действительно мог отпугнуть и не таких формалистов, как англичане, которые столь стыдливы, что не позволяют себе называть вслух даже некоторые предметы одежды.
Все индейцы, мужчины, женщины и дети, облаченные в собственную невинность и солнечный свет, выступали с простодушием, достойным наших прародителей перед грехопадением. Единственной уступкой приличиям были набедренные повязки-калимбе. Остальные части костюмов составляли ожерелья из уабе, браслеты и подвязки на щиколотках у дам. Мужчин сверх того украшали несколько перьев в волосах. Рубашка была только у одного. Кроме того, на нем была старая серая фетровая шляпа и он опирался на трость с набалдашником, сделанным из рассеивателя от большой садовой лейки, — явно знак начальника. Очевидно, это был вождь.
Он протянул Питеру Паулусу руку и сказал:
— Здравствуй, муше.
Обе мисс вместе с их матерью укрылись в хижине, а мастер Браун, заинтересованный в переговорах с индейцами, преодолел свое отвращение и решил особо не углубляться в вопрос о непристойности их одеяния.
Он пожал руку собеседника и ответил:
— Я иметь честь приветствовать вас.
— Моя зови капитан Вампи.
— А-о, — пробормотал себе под нос Питер Паулус, — этот джентльмен хорошо знакомый со светским обхождением. Он представился very благопристойнебл.
— Капитан Вампи! Я есть мастер Питер Паулус Браун из Шеффилда.
— Ну и ну!.. — ответил индейский капитан, который не понял ни единого слова.
— Позвольте мне, капитан, у меня есть для вас одно маленькое замечание. Одежда ваших воинов и ваших дам есть слишком легкая. Я не есть полагать возможным представить вас миссис Браун.
Из этих слов индеец понял не больше, чем из предыдущих. Но англичанин сопроводил свое замечание столь выразительной пантомимой, что капитан Вампи ответил:
— Твоя хоти моя надевай мой штаны.
И добавил еще что-то по-индейски. Один из его людей достал из лодки пагару и извлек из нее старые, стального цвета брюки, славные останки униформы морского пехотинца, вытертые до последней степени и страшно перепачканные прогорклым маслом и краской руку. Капитан Вампи торжественно засунул ноги в две матерчатые трубки и закрепил брюки на бедрах с помощью лианы, проследив за тем, чтобы рубашка грациозно развевалась спереди и сзади.
Такая покладистость совершенно удовлетворила Питера Паулуса, тем более что другие индейцы, тоже, как выяснилось, снабженные подобными штанами, напялили их coram populo[56] без всяких возражений, проявив таким образом явное намерение доставить удовольствие европейцам[57]. Дамы и дети так и остались в чем мать родила, но, право слово, на войне как на войне. Самое главное, что принцип был соблюден.
Пока мастер Браун праздновал прибытие гостей, открывая бутылки с тафией, перед удивленными и восхищенными взглядами толпы предстали миссис Арабелла и ее дочери. Индейцы, которым редко приходится видеть белых женщин, очарованно замерли при виде европеек, испуская негромкие восторженные возгласы и любуясь тонкими чертами их лиц, светлыми волосами и изящными одеяниями. Между тем мисс Люси пришла в голову счастливая идея рассыпать нитку бус из стекляруса и раздать по кругу каждому по бусинке. Такая щедрость в соединении с выпивкой, которую обильно разливал ее отец, сделала только что установленные отношения чрезвычайно сердечными.
Впрочем, эти индейцы были почти цивилизованными благодаря частым контактам с французами из Сен-Лорана и голландцами из Альбины. Пусть они не отказались от кочевого образа жизни и сохранили обычаи предков, но общение с белыми сделало их более гуманными. Обычно они живут в деревне, расположенной на голландском берегу практически напротив нашей исправительной колонии. Деревня эта, основательно выстроенная и расположенная в хорошем месте, состоит из трех десятков хижин с большим домом Вампи в самом центре.
Капитан Вампи[58] — вовсе не вымышленный персонаж, а реальная и весьма уважаемая особа в племени галиби. Его власть, официально признанная голландским правительством, распространяется на всех прибрежных индейцев от мыса Галиби до места слияния рек Лава и Тапанаони, то есть на территорию протяженностью более двухсот километров. Как и все люди его расы, Вампи — космополит, который мог бы дать несколько очков вперед самому мастеру Брауну. Постоянно находясь в движении, перемещаясь с места на место сообразно собственной фантазии, он живет повсюду и не имеет других устремлений, кроме свободы дикого животного, ради которой он жертвует всем. Воистину, индеец не способен подчиняться никаким другим правилам, кроме своих капризов. Если он справедливо или ошибочно полагает, что что-то угрожает его свободе, то в одно прекрасное утро бросает обжитое место, погрузив как попало в свою пирогу женщин, детей, пожитки, котлы, собак и припасы. Он оставляет свою вырубку и отправляется куда глаза глядят, пока не настанет время сбора урожая. У него нет других забот, кроме материальных. Котел, куи, металлическая пластина, его лу