Креол, покраснев от удовольствия, — Робен был весьма сдержан на похвалы — с достоинством поклонился, пробормотал слова благодарности и начал:
— Я мог бы вам сказать, что после жизни, полной лишений, которую вы прежде вели в этой земле изгнания, после вашей ежедневной борьбы с силами, которые часто сбивали вас с ног, но никогда не побеждали, вполне справедливо было бы воспользоваться наконец плодами своего труда и никогда больше не знать страданий. Для любого, кому известна ваша собственная история и история вашей семьи, ваше нынешнее положение покажется недостойным ваших заслуг, неспособным компенсировать минувшие тяготы. Вот в чем состоит первая часть моих мыслей, но у меня была и другая причина, более существенная. Вы не раз с горечью говорили о низком уровне жизни в наших колониях в сравнении с процветанием английских владений, вашему сердцу патриота не по нраву столь существенная разница.
— Да, и цель моей жизни, как вы знаете, — принести в экваториальную Францию новые идеи, приметы новой жизни.
— Одна из главных причин такого отставания, если не сказать упадка, поражает меня тем более сильно, что я креол. Француз, который приезжает в Гвиану, одержим лишь одной мыслью: как можно скорее сколотить состояние, большое или не слишком, и немедленно вернуться на родину, чтобы наслаждаться жизнью в большом городе или сажать капусту под сенью сельской колокольни. Ему совершенно не важно, что прежде, чем добиться своей цели, ему придется провести десяток лет в жалкой хибаре. Он покупает, продает, меняет, старается копить все, что может, а расходовать как можно меньше. Когда он набивает свою кубышку, вытянув, словно губка, отсюда все, что можно, он откланивается, садится на ближайший пароход, и только его и видели. Вместо того чтобы улучшить землю, которая принесла ему богатство, он бросает ее, как неблагодарный насытившийся гость, как себялюбивый искатель наслаждений!
Англичанин, напротив, покидает метрополию, не рассчитывая туда вернуться. Он становится индийским или австралийским англичанином, продолжает английский род всюду, где он оказывается, и превращает страну, в которой он поселяется, в уголок Англии. Если у него есть дорогая его сердцу обстановка, он берет ее с собой; если нет, он отлично умеет устроить где угодно пресловутый home[62], столь вожделенный для каждого подданного Соединенного Королевства. Он умеет вести дела так же хорошо, как и любой другой, но не уподобляется паразитическим натурам, которые лишь гребут, ничего не отдавая взамен. Его торговля прибыльна, но не выжигает все вокруг. Он живет семейной жизнью и, занимаясь своими делами, думает о том, чтобы построить школу для своих детей. Он хочет, чтобы они жили в здоровых условиях города и комфортабельной обстановке, и добивается этого любой ценой, потому что он будет жить здесь завтра, как и его дети и их потомки. Даже его чудачества способствуют процветанию приемной родины. Если бы француз был спортсменом, он не стал бы ждать, пока сколотит состояние, чтобы увидеть забег на главный приз. Он сам стал бы разводить лошадей, и в Кайенне, возможно, появились бы трамваи на конной тяге, как на улицах ее соперницы Демерары, но в нашей колонии не найдется и двадцати экипажей, нет ни одного ресторана и даже меблированного отеля.
О, если бы все те, кого обогатила эта плодородная земля, не упорхнули отсюда, как пышно расцвела бы наша дорогая полуденная Франция! Вместо того чтобы выпрашивать тощих бычков в Пара и покупать их на вес золота, у нас были бы тучные пастбища Тринидада, на которых, как на лугах Девоншира, резвились бы самые красивые в мире животные. Наши работники, страдающие анемией, поглощали бы кровавые ростбифы вместо обычного скудного рациона из куака и сушеной трески. Там, где широко разбросаны несколько жалких хижин, поднялись бы города; пароходы пошли бы по нашим великим рекам; железные дороги связали бы наши фермы, как в Австралии; наша колония стала бы могущественным государством, а не лавчонкой, предлагающей соленую треску, или гнилым болотом.
— То, что вы говорите, — жестокая правда, — перебил его Робен, пораженный глубиной этих слов и приведенными сведениями. — О, теперь я вас понимаю и благодарю от всего сердца.
— Я решил взять пример с англичан и создать здесь, с помощью доступных в нашей колонии материалов, интерьер французского дома. За исключением хрусталя и фарфора, оружия и инструментов, все необходимое для него нам предоставила природа. Эта замечательная древесина, которую любой набоб возжелал бы для своего дворца, еще три месяца назад была покрыта листьями. Мы срубили деревья, обтесали, отполировали и поставили на место. Бамбук, давший нам такие удобные и элегантные кресла, и формиум, из которого сотканы эти драпировки, в огромных количествах растут среди болот. Гамаки совсем недавно пребывали в состоянии пуха на кустах хлопка. Что там говорить, прямо здесь, на этом месте, залитом сейчас солнцем, стоял древний лес с его гнилостными миазмами, влажными травами, отвратительными насекомыми и топкой болотистой почвой.
А теперь я скажу тем, кто готовится сбежать туда, за океан, с накопленным здесь золотом: вы восхищены нашими жилищами, вы удивляетесь удобствам нашего существования, вы, возможно, завидуете нашему счастью. Так в чем же дело? Оставайтесь с нами, следуйте нашему примеру. Посмотрите, как легко достичь такого комфорта и этой роскоши. Пустите здесь корни. Привезите Францию сюда, и завтра ваши дети станут гражданами большого города. Вместо того чтобы стать в Европе последними среди тех, чьи вкусы и привычки стали вам чужды, безродными миллионерами, которые стесняются своего богатства, станьте первыми французами экватора. И в колониальной сокровищнице нашей родины станет на одну жемчужину больше. Наряду с Индией и Австралией весь мир будет приветствовать полуденную Францию.
Никакому перу не под силу передать волнение, охватившее сердца всех присутствующих, когда звенящий голос креола произнес эти патриотические слова. Это была одна из тех сцен, которые невозможно воспроизвести, где каждый переживает собственную гамму чувств.
Для робинзонов жизнь на прииске начиналась с добрых предзнаменований. Вечером на золотых полях устроили праздник. Чернокожие и индусы плясали, пели, стреляли в воздух из ружей и пили до упаду. Даже китайцы разгладили свои обезьяньи мордочки и, казалось, веселились так, как никогда прежде не видывал ни один старатель. Веселье, пусть и весьма бурное, держалось все же в рамках приличий. Гулянка продолжалась до глубокой ночи, но все же, когда на заре прозвучал привычный сигнал, призывающий рабочих к работе, все откликнулись на него как один.
Прииск просыпается немного разбитым, но радостным. День начинается с этой важной формальности, которая называется «бужарон», за которой вскоре следует выдача еды. Пока кладовщик Мариус, «бакалавр из Маны», приправляет раздачу провианта солеными словечками, десятники собираются на веранде, чтобы получить распоряжения директора относительно дневных задач. Распоряжения отданы, рабочие возвращаются в бараки, чтобы позавтракать и приготовить еду, которой они будут подкрепляться по очереди в течение дня, не останавливая работу, поскольку промывочный желоб, однажды введенный в действие, функционирует беспрерывно.
Колониальное правительство регламентировало количество рабочих часов точно так же, как установило нормы питания[63]. Каждый день, кроме воскресенья, рабочие приступают к работе в восемь часов утра и заканчивают в три часа пополудни. Всего получается семь часов в день. Это не так уж мало, принимая во внимание колониальный климат.
Десятники вернулись в поселок, получили ртуть в необходимом для работы количестве и во главе своих людей отправились к ручью, на берегах которого шла разработка.
Робинзонам был известен лишь примитивный процесс добычи золота, тот, что они использовали прежде, но они не знали ничего о промышленных разработках золотоносных участков. Они пользовались весьма несовершенными инструментами, изготовленными собственными руками; именно поэтому они устроили праздник из своего первого посещения прииска. Поскольку их собирались сопровождать дамы, было решено воспользоваться утренними часами, пока солнечный жар еще не достиг неумолимой мощи. Месье дю Валлон пришел за ними через два часа, после того как обошел на рабочих местах половину работников прииска. Его активность была поистине замечательной.
Сначала уговорились отправиться на берег ручья Фидель, протекающего всего в двухстах метрах от дома. Если робинзоны и даже их мать, знакомые с жизнью в лесу, могли позволить себе длительную прогулку, то этого нельзя сказать о юных англичанках, взмокших от пота после буквально нескольких шагов по открытой местности. Ярость экваториального солнца невозможно вообразить, если вам не довелось испытать ее на себе.
Три устройства на берегу ручья уже работали в полную силу. Месье дю Валлон устроил так, чтобы к ним можно было подойти, уложив мостки и доски на топкую землю. Иначе посетителям пришлось бы перелезать через поваленные стволы, карабкаться по склонам, поскальзываться на срубленных ветках и по щиколотку вязнуть в грязи, чтобы добраться до промывочного желоба.
Русло ручья полностью исчезло. С каждой стороны ручья на расстоянии более двадцати метров громоздились срубленные деревья: беспорядочно наваленные друг на друга стволы, обломанные ветви и пни в метр высотой, оставшиеся от вчерашних гигантов. Расчистка участка, которая, как мы уже говорили, всегда предшествует работам по промывке золота, велась уже два месяца и будет продолжаться по мере необходимости. Ложе реки, перекрытой выше по течению, теперь совершенно сухо. Вся вода, задержанная плотиной, поступает в желоба и служит для промывки золотоносного гравия.
Зрелище на первый взгляд самое живописное. Рабочие, чернокожие и кули в одних набедренных повязках, копают, роют, рубят корни, барахтаются в грязи, поют и болтают без умолку, потея, как испанские глиняные кувшины.