— Ну да, тебе точно стоит переживать побольше нашего, — подхватил Тенги, наливая еще по глотку на посошок. — Дружки мне рассказывали, что лет десять назад тебя здорово провел один ловкач.
— Да, было дело, — злобно ответил бывший надзиратель. — Этот ловкач, как ты говоришь, запросто съел бы на завтрак десяток таких, как вы. И все же, если бы в тот день тигр не разодрал мне бедро, провалиться мне на этом месте, если бы я не скрутил его так же запросто, как вы этого паршивого краснокожего.
— Тигр, — воскликнули хором трое проходимцев. Как и все уголовники, они обожали драматические истории. — Там был тигр?
— Да, и здоровенный. Так вот, этот чертов варнак одним ударом мачете снес ему голову, как курице.
— Ну и ну, а ты что? Ты что делал в этот момент?
— Я-то? Валялся, как дохлая рыба, придавленный этим тигром.
— А этот ловкач, ну, беглый… он что?
— Не твое дело… — грубо оборвал его Бенуа. — Хватит трепаться, пора в дорогу.
Пять минут спустя пирога, нагруженная так, что ее борта возвышались над водой всего на пять сантиметров, бесшумно заскользила по водам Марони. Ноги Жака по-прежнему были связаны, но руки свободны. Он с жадностью набросился на кусок жареного окорока кариаку. В его черных глазах сверкала жгучая ненависть.
— Тайна золота убивает, — заявил он, когда оказался в лодке. — Я вас отведу, но вы умрете. Мы все там умрем, — закончил он с дикой радостью.
— Ну и прекрасно, — подхватил Бенуа с дьявольским смехом. — Болтай что хочешь, мы сумеем о себе позаботиться. Нашим наследникам будет на что развлечься. А пока пей, ешь, спи сколько влезет, но только не надо с нами играть, ты же знаешь, кто будет смеяться, если ты меня разозлишь.
Жак не удостоил его ответом.
Шесть дней спустя пирога, оставив позади пороги, вошла в приток, указанный молодым индейцем, а затем ненадолго остановилась перед водопадом. Далее произошли события, описанные в начале предыдущей главы. Жак вырвался на свободу, а Бонне рухнул на землю, пораженный в бедро индейской стрелой.
— Но это же золото! — воскликнул Бенуа, вытерев окровавленный наконечник стрелы.
Четверо бандитов с горящими глазами смотрели на кусок грубо обработанного металла. Даже раненый, казалось, забыл о боли. Он и не думал о том, что надо остановить кровь, которая черной струйкой стекала по его голой ноге.
Золото!
Едва негодяи увидели золото, алчность охватила их куда сильнее, чем прежде. Они наконец добрались до загадочной страны, доселе недоступной белому человеку. Их желания вскоре удовлетворятся с лихвой. Легенда об Эльдорадо становилась явью.
И что с того, что первый образчик драгоценного металла предстал перед ними в образе зловещего посланца смерти? Напротив, столь вульгарное применение золота должно было свидетельствовать о его невероятном изобилии. Побег индейца, обладателя пресловутой тайны, опять-таки ничего не значил. Его первоначальных признаний вкупе с тем, что Тенги сумел услышать из разговора в колонии, было вполне достаточно для этих отчаянных людей, хорошо вооруженных, с запасом провизии и инструментов, которым плевать на любые суеверия.
Жак сказал доктору и коменданту: «После двух дней плавания вверх по течению ручья вы увидите семь гор». Уже отсюда можно было увидеть поросшую лесом возвышенность, отливавшую голубым на фоне бледного горизонта. Бандиты резонно рассудили, что эта гора и есть первая из семи, упомянутых индейцем, а наконечник стрелы, посланной неизвестным лучником, не оставлял в этом никаких сомнений.
— Сдается мне, оставаться здесь неразумно, — сказал наконец Бенуа. — Наконечник из золота не лучше железного, если он продырявит тебе грудь. Отступаем, ребята, если только Бонне не захочет снова стать мишенью и преподнести каждому из нас подарочек в виде парочки-другой таких побрякушек. Такая штучка стоит не меньше сотни франков, как одна копеечка.
— Да нет уж, обойдусь, — огрызнулся бандит, побледневший от потери крови.
— Ладно, больше не стану повторять, мы возвращаемся. С утра решим, что делать дальше…
Поддерживая раненого, они перебрались через поверженные стволы и сломанные ветви, вернулись в пирогу и беспрепятственно доплыли до своей патавы, по-прежнему торчавшей на скале тремя столбами.
После долгой ночи, расцвеченной грезами о золоте, проходимцы решили с удвоенной силой продолжить работу по расчистке завала и как можно скорее освободить проход. Бонне оставили охранять лагерь. Его рана, в целом не слишком серьезная, все же требовала нескольких дней отдыха.
— Вот что я думаю, — изрек Бенуа, поднимаясь по ручью к растительной баррикаде, — их чертовы стрелы сюда не достанут. К тому же тут нас защищает весь этот бурелом. А напасть на нас сзади у них духу не хватит. Опять же Бонне начеку, и ружье при нем.
— Между нами, шеф, — вмешался Матье, мрачный туповатый громила, который по большей части помалкивал, — мне бы хотелось разобраться в том, что здесь творится.
— Смотри-ка, а ты не дурак. Я бы и сам не прочь.
— Ты же у нас образованный, а я нет.
— А при чем здесь мое образование?
— Да нет, ни при чем. Я только хотел сказать, что не могу понять, почему те, кто столкнул деревья в воду, не могли подождать, пока мы будем плыть мимо, и не раздавили нас в лепешку.
— А с чего ты взял, что эти деревья повалили умышленно? Может, они рухнули сами по себе?
— Может, и так. Но стрела, которая пробила ляжку Бонне, она же не сама по себе выстрелила? Ну вот! Почему же тот, кто ее выпустил, не всадил ее бедняге прямо в грудь?
— Кто знает… Наверное, плохо прицелился.
— Ну уж нет. Ты знаешь, что индейцы никогда не промахиваются. Мы все видели, как они снимают коат и парракуа с самых высоких веток. А самые меткие с тридцати метров попадают в апельсин, насаженный на кончик стрелы, воткнутой в землю.
— Так что, ты недоволен тем, что они не обошлись с Бонне как с коатой?
— Не дури. При чем здесь мое недовольство? Я просто не понимаю. Они бы легко могли перещелкать нас одного за другим. И это меня тревожит. А тебя, Тенги?
— Стану я портить себе кровь из-за такой ерунды! Я вот думаю, что если они нас всех не передавили по одному как гусениц, то, значит, не посмели, или же…
— Или, — перебил его Бенуа, — посчитали, что дичь вроде нас не стоит лишней стрелы. Ну все, хватит болтать, за работу. Тут есть где помахать топором.
Почти три часа трое мужчин беспрерывно орудовали пилами, топорами и мачете. Они обрушились на древесную преграду с такой яростью и силой мышц, закаленных на принудительных работах, что, казалось, даже не ощущали палящих укусов солнца. Пот ручьями тек по их телам, которые дымились, как сернистые вулканы. Работа спорилась. Эти отщепенцы умели трудиться. Удары звучали все чаще и чаще, заполняя узкую долину звонким стуком, бесконечно отраженным смыкающимися кронами огромных деревьев.
Тридцать шесть часов они пилили и рубили с исступленной энергией, и ничто не помешало их работе. Путь был свободен. Беспорядочную кучу стволов и веток прорезал канал шириной чуть более метра.
Они терпеливо загрузили продовольствие и снаряжение в пирогу, уничтожили патаву и удобно устроили Бонне на матрасе из свежих листьев в центре лодки. Рана нечестивца начала заживать благодаря постоянным холодным примочкам, лучшим из болеутоляющих.
— Все в ажуре, дети мои? — спросил шеф. — А теперь вперед, пусть нам пофартит!
Но бандитский «фарт» оказался недолгим. Едва пирога медленно, чтобы не столкнуться с обрубленными стволами, вошла в узкий канал, как откуда-то издалека, с верхнего течения ручья, с расстояния в триста или четыреста метров от плотины, послышалась странная музыка.
Это было похоже на соло на флейте, чьи низкие, очень нежные звуки словно скользили над безмятежными водами, разносясь, видимо, довольно далеко. Мелодия была весьма примитивной, заунывной, однообразной, скорее медленной, но не лишенной своеобразного очарования, хотя и несколько тревожного. Любой, кто провел какое-то время у племени галиби на побережье или у рукуйенов и оямпи{251} в глубине страны, сразу узнал бы звук большой индейской флейты, изготовленной из длинной бамбуковой трубки.
Монотонная мелодия оборвалась через пять или шесть минут и вскоре возобновилась без всякого перехода, октавой выше. Звуки стали более пронзительными и производили совсем другое впечатление. Мягкая протяжность первого мотива внезапно сменилась ощущением неприятного беспокойства. Словно стая собак, которые ненавидят музыку, вдруг подняла тоскливый вой.
Четверо негодяев встревожились. Бенуа, как вожак шайки, первым нарушил молчание:
— Эта музыка меня просто бесит. Уж лучше бы набросились на нас в открытую. Эти скотины отлично нас видят. Какого черта они хотят нам сказать своими свистульками, ну просто цыгане с медведями на ярмарке! Матье, и ты, Тенги, гребите что есть силы. Я буду начеку.
Он схватил ружье, зарядил его и крикнул Бонне:
— И ты, бездельник, тоже бери ствол, раз уж не можешь грести. Надеюсь, у тебя хватит сил послать заряд дроби по нужному адресу?
— Конечно, шеф, я готов, — коротко ответил раненый.
Музыка возобновилась с первоначальными мягкими и бесконечно нежными интонациями. Звуки явно приближались и, очевидно, исходили с того же берега, откуда вчера прилетела стрела.
— Да что же им от нас нужно? — раздраженно рыкнул бандит.
И тут он узнал, в чем дело. Лодка только что пересекла древесную баррикаду, и все четверо увидели, больше удивившись, чем испугавшись, что поверхность реки покрыта листьями мукумуку (caladium arborescens). Связанные лианами, эти листья составили целую флотилию небольших плотов, каждый площадью около двух квадратных метров.
Эта бесконечная армада тянулась, на сколько хватало глаз, и очень медленно плыла вниз по течению, едва заметному в этом месте притока.
— Если они думают, что нас это остановит, то зря теряют время, — пробормотал Бенуа. — Мы пройдем через эти листики, как клинок мачете сквозь топленое сало.