Мадам Робен, давно привыкшая к бесконечным перипетиям жизни лесных скитальцев, спокойно восприняла уход мужа и сыновей. Она верила в их опытность и отвагу. Николя, поначалу огорченный тем, что его обрекли на бездействие, вскоре смирился, сосредоточившись на том, что ему предстояло защищать свою благодетельницу. Он проводил четверку разведчиков до границ «Доброй Матушки» и не спеша вернулся, уничтожив малейший намек на какие бы то ни было следы.
Наш добрый друг парижанин сделался телохранителем не последнего разбора. В этом бравом парне с выпуклой грудью, лицом цвета обожженного кирпича, ясными и смелыми глазами никто не смог бы признать наивного обескураженного путешественника, который десять лет назад шел по дебрям тропического леса, удивляясь на каждом шагу. Он освоился здесь не хуже, чем в Париже, и невероятно быстро приспособился к дикой жизни. Николя управлялся с луком лучше любого краснокожего, отыскивал следы как лучший охотник и с несравненным мастерством разгадывал уловки агути, паки или броненосца.
Надо было видеть, как тщательно он распрямлял каждую примятую травинку, возвращал на место задетую лиану, разравнивал пальцем землю, отвалившуюся от муравейника, чтобы придать почве первозданный вид, все для того, чтобы обмануть взгляд самого опытного растреадора. Поэтому, когда он с победным видом вернулся в хижину и заявил, что все в полном порядке, мадам Робен и юный Шарль ни на минуту не усомнились в своей безопасности.
Что касается Казимира, неизменно бодрого и веселого, его широкая искренняя улыбка свидетельствовала о подлинном триумфе. Старик по-настоящему гордился своими учениками, а особенно Николя, который начал обучение в школе робинзонов в довольно позднем возрасте. Так что добрый негр без конца повторял: «Компе Николя давно делай лучше негра, лучше Николя на весь свет только муше Анри».
Тем временем изгнанник и его сыновья медленно, но неуклонно продвигались в направлении перекрестка следов, обнаруженного Анри. Они шли, как обычно, индейской цепочкой, не обращая внимания на жару и не производя ни малейшего звука, способного нарушить величественную тишину безбрежного леса. Гамаки, провиант и оружие на их могучих плечах будто бы не весили совсем ничего. Бесстрашные колонисты давно свыклись с походными условиями, подобно нашим африканским солдатам, которым постоянные тренировки помогают с легкостью совершать такие подвиги, что изумляют самих арабов.
Дневной переход был отмечен лишь одной получасовой остановкой на берегу ручья, чтобы подкрепиться. Обед анахоретов, который у наших гурманов лишь разжег бы чувство голода, состоял из размоченного в воде куака и кусочка копченого обезьяньего мяса.
В лесах Гвианы приходится быть воздержанным. Тем более, что ни у кого никогда не возникает желания перегружать себя припасами сверх необходимого.
Солнце быстро садилось. Было пять часов вечера. Через час раскаленное светило внезапно погаснет без всякого намека на сумерки. Наступило время, когда нужно подумать о ночлеге, чтобы не оказаться неожиданно застигнутыми полной темнотой. В обычное время робинзоны ограничивались тем, что подвешивали гамаки один возле другого на первых попавшихся деревьях на высоте примерно метра от земли, держа оружие под рукой. К несчастью, они оказались в самой середине непролазной чащи, состоявшей из огромных деревьев, раскинувших свои кроны над жирной и влажной почвой. Мы говорим «к несчастью», потому что утром и вечером на такие участки леса регулярно обрушиваются тропические ливни, описать мощь и обилие которых не в силах самое смелое воображение.
В дневное время солнце высасывает из земли теплые испарения, густые, как лондонские туманы. Их клубы, этот страшный «саван для европейцев», пропитанный миазмами, медленно поднимаются сквозь слои ветвей. Эти тяжелые облака держатся до самого вечера, почти неподвижные, словно зацепившись за кроны самых высоких деревьев. Затем, в тот самый момент, когда пылающая корона солнечных лучей исчезает, а температура понижается лишь на один градус, эти испарения мгновенно конденсируются и обрушиваются на землю дождем. Точнее, настоящим шквалом, который с шумом хлещет по листьям, водопадами струится по стволам, рвет лианы и затапливает почву. Такое явление неизменно происходит дважды в день в самых густых областях леса. Прекратить это способна только расчистка.
Робинзоны, как люди осторожные и искушенные, решили любой ценой избежать колоссального ливня, который грозил обрушиться на них через час. Во время пути вымокнуть не страшно. Если продолжать двигаться, то одежда в конце концов высохнет. Но путешественник, промокший ночью насквозь, будто свалившись в реку, неподвижный в своем гамаке, не может сопротивляться влажному холоду, пронизывающему его до костей. Вскоре он коченеет, его трясет, начинается лихорадка, иногда оборачивающаяся злокачественным приступом. В пяти случаях из десяти дело кончается смертью.
Быстро осмотрев местность, четверка робинзонов решила построить хижину. Ничего основательного и непромокаемого, очень простая конструкция, которая служит бесценную службу кочевникам тропических лесов. Для нее достаточно четырех столбов; как правило, выбирают деревья, расположенные квадратом. Их соединяют легкими поперечинами, закрепленными лианами, и покрывают листьями, формирующими крышу. В боковых перегородках-стенах нет необходимости, поскольку вода всегда падает отвесно. Как только подходящее место найдено, его расчищают от травы и кустарника и через полчаса получают убежище, под которым можно безнаказанно бросить вызов самому грозному ливню. Главное при постройке такого навеса — избегать соседства с высохшими мертвыми деревьями, падение которых может привести к непоправимым последствиям.
Наши друзья, приняв все необходимые предосторожности, основанные на многолетнем опыте, после треволнений дня проспали меньше часа. Их разбудил внезапно разразившийся ураган. К ночному ливню добавилась сильнейшая буря. Нет ничего более волнующего, чем верхушки деревьев, касающиеся тяжелых туч и пылающие в отблесках молний; нет ничего более странного, чем неподвижность невозмутимых лесных гигантов, похожих на опоры горящего свода; нет ничего более ужасного, чем эти вспышки, сопровождаемые раскатами грома, что непрерывно разносятся под лиственной колоннадой.
При этом ни один ветерок не тревожит густые заросли, замершие словно в потрясении. Экваториальная буря кажется пушечной канонадой в адском пекле. Робинзоны, подавленные, оглохшие и ослепшие, терпеливо ожидали завершения катаклизма, когда раскат грома, куда сильнее, чем прежние, если только можно себе такое представить, раздался прямо над их головами. Земля задрожала. Деревья, служившие опорами для хижины, зашатались, и хрупкий лиственный навес разлетелся в разные стороны. Затем чудовищный грохот и треск перекрыли звуки грома, и целый кусок леса обрушился, похоронив стоянку робинзонов под гигантским ворохом ветвей, листьев и лиан.
Глава VII
В золотой пещере. — Тюремный опыт иногда на пользу. — Непревзойденный мастер побегов. — Запоздалые, но столь необходимые похороны. — Новый союзный договор. — Дипломатия Бенуа. — «Спасем кубышку». — Вопль агонии! — Спасение. — Ненависть десятилетней выдержки. — Пленники бандитов. — Оскорбления побежденных. — Последняя ночь приговоренных. — Оргия на поляне. — Приготовления к пыткам. — Палачи при полном параде. — Готово! — Неожиданная развязка. — Боевой клич бони. — Нежданное возвращение старого друга. — Акомбака лишается головы. — Странствия тела без головы и головы без тела.
Когда Бенуа осознал, что заперт в пещере арамишо, его ярость была безграничной. Читателю известно, что благодушие не относилось к числу добродетелей достойного надсмотрщика. Неудивительно, что он спустил с цепи всю беспредельную грубость, на какую только была способна его злобная натура.
Индейцам, у которых было собственное, весьма четкое представление насчет внешних проявлений гнева или страдания, и в страшных снах не мог присниться такой бешеный поток ругани и богохульств. Это нагромождение проклятий, громовые раскаты голоса, несравненные модуляции голосовых связок на фоне свирепых гримас белого вожака внушили неробким, в общем, туземцам, чувство своеобразного благоговения. И раз уж его товарищи, совершенно раздавленные, хранили полное молчание, значит проявление ярости столь высшего разряда могло быть свойственно только великому вождю.
Приступ злобы длился почти пятнадцать минут. Дальше Бенуа начал задыхаться, у него пересохло в горле, и он замолчал. Бандит закончил ровно тем, с чего должен был начать: решил поразмыслить, как отсюда выбраться. Побродив по пещере взад-вперед, как медведь в клетке, обследовав все ее уголки, он попытался сдвинуть камень, закрывший выход, но, поняв, что это бесполезно, скорее рухнул, чем сел, на землю в полной растерянности, совершенно для него несвойственной.
— Скажи что-нибудь, шеф, — почти застенчиво обратился к нему обычно грубый Тенги.
Каторжник, хорошо знакомый с одиночными камерами, даже близко не испытывал клаустрофобии, которая в таких обстоятельствах сильно действует на людей, привыкших к открытым пространствам.
— Что ты хочешь, чтобы я сказал? Я просто вылетел из седла от всего этого. Побеги — это не мое. Я по другой части — «посадить в крытку» (в тюрьму) и держать там под замком, а вот в другую сторону — тут я не мастак.
Несмотря на всю серьезность ситуации, трое беглых каторжников расхохотались. Им пришлось по душе бесхитростное признание их бывшего надсмотрщика.
— Видишь ли, шеф, — назидательно произнес Бонне, — если бы тюремщики вложили в охрану сидельцев хотя бы десятую часть усилий, которые те вкладывают в задумку и выполнение своих планов, то никаких побегов не было бы. Каторжник умудряется сбежать только потому, что он постоянно об этом думает.
— Ну вот и отлично! Пошевели-ка поскорей мозгами и придумай, как нам выбраться отсюда, раз уж вы куда лучше меня знаете, как надо отпирать двери.