— Бесполезно, мой дорогой компе, — мягко улыбаясь, продолжил Казимир. — Прижми рану рукой, чтобы я не умер слишком быстро. Вот так. А теперь повернись лицом к свету… чтобы я мог видеть тебя до самого конца.
Робен повиновался, и лицо умирающего озарилось невыразимым счастьем.
— А теперь, мои дорогие дети… которых я буду любить до последнего вздоха… я, чьи старые кости задрожат от счастья, когда вы станете копать землю, что укроет их… прощайте! Прощайте и вы, мадам, такая добрая и ласковая к старому негру… Прощай, Анри!.. Эдмон… Эжен… мой дорогой малыш Шарль, прощай!.. Прощай, Николя, мой преданный друг!.. Прощайте, Ангоссо, Ломи, Башелико, мои добрые негры, которые полюбили моего белого сына… Прощай, Ажеда, их добрая мать… Мой дорогой белый!.. Дай мне свою руку!..
Робен отнял окровавленную руку от раны. Кровь хлынула ручьем. Он воздел эту красную руку к небу, словно призывая его стать свидетелем клятвы, и душераздирающим голосом воскликнул:
— Покойся с миром! Я любил тебя, как отца, и буду оплакивать вечно! Ты будешь отмщен!
Казимир, лица которого уже коснулось ледяное дыхание смерти, на последнем дыхании произнес:
— Ты научил меня прощению… Не убивай его!.. Я умираю счастливым!
Он глубоко вздохнул, поток крови хлынул из горла… Великое сердце перестало биться в его невзрачном теле.
Робен опустил его на землю, бережно закрыл глаза старого негра, почтительно поцеловал его в лоб и остался перед ним на коленях, целиком поглощенный своим горем.
Печальное ночное бдение у тела покойного не смутил привычный индейский гвалт. Краснокожие с уважением отнеслись к молчаливому горю гостей и предоставили себя в их полное распоряжение с весьма непривычным для этой расы смирением. Пока одни спешно сплетали совершенно новый гамак, предназначенный стать саваном для усопшего, другие принесли охапки зеленых пальмовых веток, соорудили из них толстый настил и возвели над ним легкую хижину.
Наступило утро, но робинзоны, полностью поглощенные трауром, даже не думали его прерывать. Лишь Николя отвлекся на минуту при виде какого-то белого предмета, природу которого он смог понять только при первых лучах солнца. Это был смятый и почерневший обрывок настоящей бумаги.
В гвианских лесах бумага встречается нечасто. Достаточно сказать, что парижанин не видел ни единого клочка за десять лет! Этот, должно быть, использовали в качестве пыжа для пули, поразившей Казимира. Поддавшись вполне естественному любопытству, Николя подобрал его, несмотря на его мрачное происхождение, и развернул без определенного намерения, будто повинуясь смутному предчувствию. Он сразу же увидел, что бумага покрыта печатными буквами. С одной стороны они были совершенно нечитабельны, пыж обожгло в результате горения пороха, а с другой — совсем не пострадали. Это был обрывок газеты.
Парижанин прочитал текст и страшно побледнел. Неизвестно, от горя или от радости. Он еще раз перечитал написанное, боясь ошибиться. Затем, более не способный держать в себе душившие его чувства, весь в поту, он бросился к Робену, все еще хранившему неподвижность у тела старого друга.
Он до боли сжал руку изгнанника и протянул ему пыж из газеты. Печальным и спокойным взглядом Робен указал ему на окоченевшее тело старика, вытянувшееся на смертном одре из зеленых листьев. Этот красноречивый взгляд будто бы говорил: «Разве ты не можешь подождать?.. Зачем ты пытаешься отвлечь меня от моего горя? Почему ты хочешь лишить меня последних минут наедине с моим старым другом?»
Николя понял этот немой упрек и тем не менее настоял на своем.
— Мой благодетель! Друг мой!.. Торжественный час настал. Я прошу вас… прочтите, — произнес он дрожащим голосом.
Робен взял бумагу, бросил быстрый взгляд на текст, тоже побледнел и испустил глухой крик.
Вокруг него сейчас же собрались жена и дети, встревоженные столь внезапным проявлением чувств.
Он снова, негромко и медленно перечитал уцелевшие строки, состоящие из обрывков фраз, лишь одна из которых сохранилась полностью: «…великодушие императора… политические преступления и проступки… Декретом от 16 августа 1859 года всеобщая амнистия без каких-либо условий и исключений предоставляется всем… за границей… в местах депортации… которые смогут вернуться во Францию… обнародование… декрет внесен в „Бюллетень законов“…»
Робинзоны, почти ничего не понимая, слушали эти разрозненные слова, смысл которых должен был разительно переменить их жизнь. Робен продолжил тем же приглушенным голосом:
— Отныне я не тот человек, которого можно держать в тюрьме, я больше не номер из списка ссыльных, не каторжник, над которым глумится тюремная охрана. Я больше не беглый, которого преследуют, я не загнанный зверь, не белый тигр, за которым с улюлюканьем несется свора надсмотрщиков! Теперь я свободный гражданин экваториальной Франции! — И, повернувшись к телу чернокожего старика, он добавил охрипшим голосом: — Мой бедный друг! Почему моя радость отравлена болью, которая никогда не утихнет?!
Глава X
Последние почести. — Копая могилу. — Тайна золота раскрыта. — Презрение к богатству. — Что делать со ста пятьюдесятью килограммами золота? — Здесь покоится добрый человек… — Претендент поневоле. — Отречение до восшествия. — Новые рекруты. — Паломничество. — Загадочный цветник. — Тот, кого не ждали. — Убийца и его жертва. — Съеденный заживо. — Соединенные смертью. — Муха-людоед. — Тайна золота остается тайной?
Похороны Казимира устроили на следующее утро. Робен пожелал сам оказать последние почести старику. Он лично завернул его в сплетенный за ночь гамак и своими руками принялся копать глубокую могилу, к великому удивлению индейцев, которые никак не могли понять, почему белый с таким почтением относится к останкам черного.
Он захотел, чтобы старый друг покоился в том самом месте, где в момент высшего самоотречения героически завершилась его долгая жизнь, полная любви и преданности. Деревья, поваленные ураганом, можно будет сжечь позднее, а здесь построить жилище, что-то вроде филиала «Доброй Матушки», чтобы время от времени приходить сюда. Таким образом, могила Казимира не останется заброшенной.
Робен продолжал копать. Странное дело, слишком податливая земля казалась недавно перекопанной. Тем не менее работа продвигалась медленно из-за множества тяжелых камней, количество которых явно было неслучайным. Робен выбрасывал их один за другим по мере продвижения и снова начинал копать. Вскоре его лопата из твердого дерева, ловко вытесанная мачете в форме весла, наткнулась на толстый слой едва увядших листьев. Их относительная свежесть указывала на то, что в этом месте кто-то копал всего несколько дней назад.
Робен ненадолго остановился.
— А что, если я наткнусь на другого покойника? Не хватало мне еще сделаться расхитителем могил, — в замешательстве пробормотал он.
Он уже собирался подняться и выбраться из ямы, как вдруг его босая нога резко провалилась под землю и больно оцарапалась о нечто твердое. Робен наклонился и с удивлением обнаружил, что это была корзина-пагара, обвязанная лианой, крышка которой треснула под тяжестью его тела. Он потянул на себя растительный трос и почувствовал сильное сопротивление. Наконец, после значительных усилий, ему удалось вытащить тростниковую корзину. Он едва смог поднять ее над головой, настолько тяжелой она оказалась.
Он оставил ее рядом с ямой, вытащил вторую, неотличимую от первой, затем третью и четвертую. В это время к отцу подошел Анри, протянул ему руку и помог выбраться из могилы. Они решили открыть пагары.
Корзины были полны золота!
В каждой содержалось изрядное количество драгоценного металла в самородках. Робинзоны оценили общее количество примерно в сто пятьдесят килограммов, то есть около четырехсот пятидесяти тысяч франков.
Читателю хорошо известно глубочайшее презрение робинзонов к богатству. Поэтому он не удивится, узнав, что обнаруженное сокровище не вызвало ни единого возгласа восхищения, ни одного проявления радости. Индейцы, незнакомые с ценностью золота, подошли к нему из чистого любопытства и лишь удивились такому количеству самородков, среди которых было несколько экземпляров весьма внушительных размеров.
Робен посмотрел на сокровище безразличным взглядом.
— Мой бедный друг, — произнес он так, словно Казимир мог его слышать, — мой бедный покойный друг. После того, как ты стал моим провидением в дни испытаний, после того, как ты отдал за меня свою жизнь, ты даже после смерти не оставляешь меня, даря эти несметные богатства!
— Отец, — внезапно воскликнул Анри, — думаю, что могу со всей уверенностью сказать от лица нашей матери, моих братьев и Николя, который тоже для нас как брат: какое нам дело до этих богатств! Какая нам нужда в золоте, которое мы презираем? Разве нам не принадлежит целый лес и вся его неисчерпаемая кладовая? Разве у нас нет рук, чтобы трудиться, и наших полей, чтобы жить в достатке? Что нам до этой так называемой цивилизованной жизни с ее мелкой возней, беспорядочными желаниями, неведомыми нам нуждами и вечной неутоленной ненавистью? Мы французы экватора, свободные колонисты Гвианы, которую мы полюбили, пусть она и стала местом нашего изгнания! Она даст нам пропитание, и мы превратим эту проклятую землю в землю искупления!
— Хорошо, дети мои. Вы стали настоящими мужчинами, и я горжусь вами. Да будет так, как вы хотите. Я более чем счастлив исполнить вашу волю!
И робинзоны, не мешкая более, с презрением столкнули ногами золотые самородки назад в яму, где те перемешались с обломками корзин и камнями. Когда яма была зарыта, поверхность выровняли так же, как прежде. Отныне ничто не выдавало здесь местонахождения несметных сокровищ.
Похороны, на некоторое время прерванные этим инцидентом, завершились с самым глубоким благоговением, и Казимир упокоился в могиле, выкопанной в десяти метрах от того места, где был зарыт клад. В качестве надгробного камня его друзья при помощи индейцев установили над ней огромный обломок скалы, и Робен острием мачете выгравировал на нем простые слова: