К этому времени индус, суровый и прямой, словно бронзовая статуя, с рельефным торсом на зависть ваятелям, невозмутимый, как Будда из металла, но пьяница похлеще Вакха{346} и Александра{347}, покорителей его родины, уже осаждал дверь приисковой лавки.
И наконец, китаец, этот еврей Дальнего Востока, внешне равнодушный к материальным нуждам, но живущий лишь с одной целью — накопить как можно больше деньжат, выходил из дому с жалобным видом, собрав волосы в высокий пучок, и прохаживался с курносым и сморщенным, как у обезьяны, лицом позади бронзовых и эбеновых торсов. Мастер Джон Чайнамен, как говорят англичане, крепко держал в узловатых пальцах куи, не спеша к выдаче, и вовсе не без причины. Хитрый куманек ждал, пока его товарищи осушат в один глоток порцию, выданную кладовщиком.
Только после этого китаец подходил за своей чаркой и медленно удалялся, сопровождаемый завистливыми взглядами всех без исключения жаждущих. Для них это было слишком. Один только вид вожделенной жидкости жег им глаза, не говоря уже о желудках. Джон Чайнамен никогда не успевал донести полный куи до своей хижины. Его со всех сторон одолевали пьяницы, умоляя продать им его порцию. Китаец торговался своим особым голосом, тембр которого похож на звук треснувшего колокола, набивал цену, и счастливый победитель выкладывал денежки. Меченые су тут же исчезали в карманах Джона, и он отдавал свою порцию тафии, которая немедленно оказывалась в бездонной утробе очередного пропойцы.
Но в это утро, вопреки обыкновению, подступы к лавке выглядели непривычно. Из нее не доносилось ни звука, пьяницы — редкое и необъяснимое явление — покидали свои хижины медленно и будто бы нехотя. Кладовщику пришлось подать повторный сигнал. На памяти золотодобытчиков никогда не случалось ничего подобного. А на прииске «Удача», открытом от силы два месяца назад, это выглядело тем более неслыханно.
Рабочие наконец подошли с неловким видом людей, тщетно пытающихся что-то скрыть и повинующихся некоему таинственному приказу. Впрочем, все они, кроме китайцев, еще более скептических и безразличных, чем обычно, явно пребывали во власти смутного беспокойства. Остроты и прибаутки кладовщика, рослого негра из Маны с веселым и хитрым лицом, не производили ни малейшего эффекта. И все же чернокожий весельчак, занимающий эту ответственную должность, не унимался и продолжал шутить и балагурить. Он довольно неплохо умел читать, писать и считать и весьма гордился своими познаниями. Его звали Мариус, как какого-нибудь марсельца, но на прииске его чаще величали бакалавром{348} из Маны[32].
Рабочие молча проглотили свои порции тафии и получили дневной рацион: 750 граммов куака, 250 граммов бакаляу (сушеной трески) и 30 граммов топленого свиного жира. Затем они вернулись в хижины, молчаливые и угрюмые, как никогда.
Директор прииска, заинтригованный непривычной утренней тишиной, вышел из своего дома, составляющего четвертую сторону квадрата, который образовывали хижины для рабочих, и беспечно прислонился к столбу из дерева мутуши, поддерживавшему крышу веранды. Это был высокий мужчина лет тридцати, худой, но довольно мускулистый. На его бледном лице, обрамленном изящной рыжеватой бородкой и такого же цвета волосами, стальным блеском сверкали серые глаза. На нем была серая широкополая шляпа гвианских золотоискателей, полосатая хлопковая рубаха и легкие широкие штаны из той же ткани, перехваченные поясом из красной шерсти. Это был белокожий креол с острова Сент-Томас{349}, но французского происхождения, по фамилии дю Валлон.
Любой, кто не знаком с обычаями и привычками колониальных рабочих, не заметил бы в их поведении ничего странного. Но эта непривычная тишина, в которой, впрочем, не было ни намека на неповиновение, вызвала у молодого директора тайную тревогу. Вот уже несколько дней, как объемы добычи золота снизились, люди работали с каким-то отвращением, среди них поползли загадочные шепотки. Однако энергичное лицо дю Валлона не выказывало ни малейших признаков беспокойства.
Он продолжал стоять в той же безмятежной креольской позе, за которой подчас кроются приступы самой ужасной ярости. Он терпеливо выжидал, когда негры выйдут из хижин, чтобы отправиться к месту работы. Прошло десять минут… затем еще четверть часа. Полная тишина. Значит, белый не ошибся. Работяги решили бастовать! Он вооружился мачете, кликнул своего первого помощника, голландского еврея из Парамарибо, и извлек из трубы несколько оглушительных звуков, сыгранных в особом ритме.
Это был сигнал для десятников{350}. Но никакой реакции не последовало. Лицо креола побагровело от мгновенного прилива крови, но тут же стало мертвенно-бледным. Он медленно подошел к хижинам, остановился перед первой из них и резко выкрикнул:
— Манлиус!
Из хижины, ковыляя и постанывая, появился негр:
— Что хотеть муше?
— Как — что? Пора за работу!
— Моя не моги, муше, моя больной!
— Ладно, можешь остаться.
Он сделал еще несколько шагов и снова позвал:
— Жарнак!..
На зов вышел высокий негр, протиравший ржавые стволы двустволки.
— Здесь! — ответил он коротко.
— Оставь ружье и отвечай.
— Да, муше.
— Почему ты не идешь на работу?
— Это не я, а другие не хотят идти, — ответил негр по-креольски.
— Хорошо, дожидайся меня вместе с Манлиусом.
Директор снова выкрикнул несколько имен, переходя от хижины к хижине:
— Нестор!.. Зефирен!.. Эристаль!..[33]
Каждый из них выходил и откликался на свое имя.
Затем дю Валлон остановился перед индийским кварталом и назвал имена Мунуссами и Апаво.
К группе чернокожих присоединились два крепких кули со сверкающими глазами, с ушей которых свисали по пять или шесть подвесок, а щиколотки и запястья были украшены большими серебряными кольцами.
Все семеро десятников прииска собрались вместе.
— А теперь, ребята, — сказал директор спокойным, но не допускавшим никаких возражений голосом, — как хотите, но вам придется пойти за мной. Точнее, впереди меня.
— Жарнак, — приказал он высокому чернокожему, — становись в голову колонны, мы пойдем к ручью Сен-Жан{351}. И пусть никто из вас даже не думает сбежать по дороге и спрятаться в лесу. Вы знаете, что у меня есть чем остановить беглеца, даже если он проворен, как кариаку.
Старшие по прииску отлично поняли жест, сопровождавший эти слова, разглядев рукоятку револьвера «Нью Кольт» с коротким стволом и очень крупным калибром, торчавшую из так называемого американского кармана, прорезанного чуть ниже пояса штанов.
Дю Валлон никогда не шутил. Поэтому бедняги медленно, дрожа всем телом, отправились по тропе, затерянной в девственном лесу. По мере продвижения их недовольство росло. Белый не проронил ни слова, не без причины полагая, что получит разгадку такого поведения на месте разработок.
Через четверть часа процессия оказывается на большой вырубке, где протекает ручей шириной около трех метров, мутные воды которого несут белесую взвесь размытой глины. На поляне царит неописуемый хаос. Повсюду поваленные стволы деревьев, увядшие листья, сломанные ветки, разорванные лианы. Здесь и там недавно срубленные высокие травы, будто подстилка, на которой гниют цветы орхидей и гигантских бромелий. На каждом шагу, подобно обезглавленным гномам, торчат крепкие основательные пни высотой около метра, со следами топора и огня.
Золотой прииск во Французской Гвиане.
1. Промывка золотоносного гравия лотком.
2. Раздача бужарона.
3. Желоб для промывки золота.
4. Транспортировка грузов.
5. Главная хижина прииска
Ложе ручья осушено. Земля, изрытая кайлами и кирками, покрыта меловыми буграми либо пересечена глубокими траншеями. Длинные доски, заляпанные глиной или черной грязью, выполняют роль мостов над этими траншеями с отвесными откосами, на дне которых бегут тонкие струйки воды опалового цвета.
Чуть дальше в поле зрения попадает узкий желоб шириной около сорока сантиметров, составленный из семи или восьми деревянных лотков длиной примерно в шесть метров каждый. Они вставлены друг в друга под наклоном, каждый поддерживается двумя невысокими козлами.
Еще дальше ручей перегорожен плотиной, а из образовавшегося вследствие запруды водоема вытекает тонкий водопад, который с грохотом обрушивается на дно ямы.
Эти деревянные желоба, похожие на гробы без крышек, будучи составленными воедино, образуют sluice{352}, приспособление для промывки золотоносных почв. А вырубка с ее поваленными деревьями и выпотрошенной землей, таким образом, представляет собой прииск, золотые поля!
Нет ничего более печального, чем вид таких результатов человеческой деятельности на фоне великолепной природы. Это похоже на разъедающую тело проказу, раковую опухоль на лесной опушке.
Негры, при виде этого хаоса, сотворенного, впрочем, их собственными руками, с которым тем не менее они вполне свыклись, испытывают совершенно непреодолимую нерешительность. Жарнак, идущий первым, останавливается, его ноги подгибаются, кожа становится пепельно-серой, глаза вытаращены от ужаса. Бедняга выглядит по-настоящему жалко. Его товарищи, в том числе индусы, демонстрируют такое же состояние сильнейшего страха.
Директор понимает, что отказ от работы нельзя объяснить обычным капризом. На этих, в сущности, смелых рабочих, доселе проявлявших полную готовность подчиняться, могло воздействовать лишь нечто таинственное, возможно ужасное. Это были отборные люди, самые сильные и честные среди всех.