Кое-кому, например Пишегрю{394}, Рамелю{395}, Бартелеми{396}, Вийо{397}, Обри{398}, Досонвилю{399}, Деларю{400}, Летелье{401}, удалось сбежать и добраться до Соединенных Штатов. Барбе-Марбуа{402} и Лаффон де Ладеба{403} добились разрешения вернуться во Францию.
Неудивительно, что подобные страдания, перенесенные за время морского перехода и увенчанные заключением в Гвиане, ожесточили даже самые закаленные характеры, так, что они сохранили лишь горестные и болезненные воспоминания об экваториальных берегах. Когда они рассказывают о местах своего заточения, их рассказы исполнены горечи. Самым последовательным противником Гвианы среди прочих был месье Барбе-Марбуа, и его свидетельства, провозглашенные с трибуны Палаты пэров, оказали большое влияние на мнение современников.
Как бы там ни было, важно подчеркнуть, что целью Директории была не колонизация. Если последствия принятых ею ужасных мер оказались катастрофическими, то это никоим образом не обусловлено климатическими условиями.
С момента этих несчастных событий прошло девяносто лет. Ситуация несколько улучшилась, но до идеала по-прежнему далеко. Но мы по-прежнему вправе задаться вопросом: почему ни время, ни опыт так и не смогли полностью сокрушить совершенно несправедливую и незаслуженную репутацию Гвианы как гиблого места?
Я, в свою очередь, хочу развенчать этот несправедливый предрассудок и по мере моих сил содействовать реабилитации этой малоизвестной во Франции страны, которую я полюбил всей душой, красоту и богатства которой я смог оценить. Да будет услышан мой слабый голос! Пусть это будет мой кирпичик в кладку здания, возводимого там храбрецами, которые трудятся и надеются. Это станет самой прекрасной наградой для скромного гражданина, у которого нет других устремлений, кроме пламенной любви к родине!
Глава IV
Письмо из Франции. — Робинзон в Париже. — Асфальт и девственный лес. — Мансарда на улице Сен-Жак. — Драмы нищеты. — Волнение матери. — Трансокеанское сообщение. — Колониальная навигация. — «Милость Господня» и «тапуйи». — Двойной выстрел. — Багаж без хозяина. — Реабилитированный каторжник. — После двадцати лет разлуки! — В бумажной лодке. — Паровые машины тоже имеются. — Наводнение.
Париж, 15 июля 187…
Дорогие родители, дорогие братья!
Английский почтовый пароход отплывает завтра из Саутгемптона в Гвиану. Через двадцать два дня шхуна «Марони-Пэкет», недавно заменившая нашу «Тропическую птицу», покинет порт Суринама и направится в сторону Марони. И еще через восемь дней это письмо доберется до вас, в нашу усадьбу «Полуденная Франция». Оно опередит нас на три недели. Наконец-то! Я снова увижу вас после бесконечных десяти месяцев разлуки. Мы оба, и я, и Николя, изнемогаем в ожидании отъезда. Это настоящая лихорадка, менее опасная, чем гвианская, но все же весьма жестокая.
С меня довольно Парижа, хоть я и сумел полюбить его по мере узнавания и даже готов допустить, что это второе мое любимое место на свете — после девственного леса, разумеется. Мне нужна либо самая утонченная цивилизация, либо первобытная природа во всей ее дикости. Середины я не признаю. Адаптация к новой жизни произошла в целом быстро, и моя способность удивляться скоро иссякла. Но в этой глуши, кишащей людьми, где чужеземец, пожалуй, оказывается куда в большем одиночестве, чем в наших лесах, я бы, конечно, совсем растерялся, если бы у меня не было такого гида, как наш славный Николя.
Я и впрямь был дикарем, которого беспрерывный шум большого города буквально оглушил. Я видел только громадные дома, вплотную примыкающие друг к другу, словно бесконечные ряды наших исполинских деревьев, тысячи спешащих куда-то озабоченных людей, похожих на наших муравьев-листорезов, да уличных торговцев, орущих так, что они могли бы заглушить всех наших обезьян-ревунов. Я ничего не мог различить сквозь толпу, пыль, экипажи, грязь, мелькание огней и уличные заторы. Нет, ни один европеец никогда бы не оказался так растерян посреди пяти миллионов гектаров девственных лесов, как оказался я по прибытии в Париж.
Повторяю, к счастью, у меня был Николя, настоящий компас и путеводитель в одном лице. И теперь ваш маленький дикарь способен сесть в железнодорожный вагон, как здешний абориген, трамваи больше не пугают его, и он больше не вскрикивает от электрического света. Он побывал в Лувре, работал в Национальной библиотеке, прослушал несколько курсов в Горном институте, изучал коллекции Музея естественной истории и обошел бог знает сколько всевозможных магазинов. Мы наконец купили все, что хотели, так что я привезу целый склад книг, оружия, предметов одежды и экипировки, не забыв о самых разных инструментах и сельскохозяйственных орудиях, так же как и о механизмах, необходимых для наших будущих разработок. Все это готово отправиться в плавание. Мы наняли целый трехмачтовый корабль. Я ни на чем не экономил, и вы будете довольны. Впрочем, мы лишь неукоснительно придерживались вашей рекомендации не считаться с расходами, чтобы таким образом выиграть время.
Теперь все готово, и мы возвращаемся. Решительно, скука одолевает меня все сильнее. Как и Николя. Он тоже хочет обнять вас всех поскорее и вдоволь поесть пиментады из аймары. Здесь водятся лишь пескари, да у нас и нет возможности опьянить Сену с помощью нику.
У нас тут страшная жара. Асфальт плавится под ногами, мы потеем, словно глиняные кувшины. Температура воздуха — 37 градусов в тени. А говорят еще, что Гвиана — ад для европейца с ее среднегодовой температурой в 27 градусов! Правда, в январе здесь было 15 градусов ниже нуля плюс неприятности в виде льда и снега. Ангоссо от души бы посмеялся, если бы увидел меня в подбитой мехом шубе с воротником из выдры, в меховой шапке, закутанного как эскимос. Я ненавижу зиму и задыхаюсь в этих примитивных хижинах, которые здесь зовут гостиничными номерами! А рестораны!
О, наша милая семейная жизнь, с ее задушевными беседами, искренними признаниями и здоровыми и полноценными радостями! Еще три недели разлуки! Чтобы вновь испытать это счастье, нам предстоит преодолеть две тысячи лье!
Николя читает эти строки из-за моего плеча, у него глаза на мокром месте при мысли о вас. Он настолько забылся, что заговорил по-креольски и бормочет «Оно так!», как некогда наш старый добрый Казимир.
Что же до меня, то моему сердцу тесно в груди, я задыхаюсь, у меня темнеет в глазах, когда я мысленно представляю всех вас и произношу вслух ваши имена, чтобы на мгновение вообразить, что мы снова вместе. Мама, папа, Анри, Эдмон, Эжен, я вижу вас, говорю с вами, слышу ваши голоса. Пусть, мне не стыдно признаться, что маленький робинзон плачет, думая о любимых существах, что ждут его там, в нашей дорогой Гвиане.
Я не хочу заканчивать письмо, не рассказав вам о весьма трогательном эпизоде нашего здесь пребывания. Вся заслуга принадлежит Николя, вам известно его доброе сердце и способность к самым нежным чувствам.
— Идем со мной, — сказал он мне позавчера утром.
— Куда мы собираемся? — спросил я.
— Это мой секрет. Доверься мне, и ты будешь доволен.
Мы вышли из нашего отеля на улице Вивьен{404} и после довольно долгой пешей прогулки оказались на узкой улочке, расположенной на другом берегу Сены.
Мы остановились у большого дома, очень невзрачного с виду, затем поднялись по длинной мрачной лестнице с сырыми ступенями. Когда мы оказались на седьмом этаже, Николя был почти без сил.
— Это здесь, — сказал он мне сдавленным от волнения голосом, указывая на дверь, выкрашенную желтой охрой, на которой была прикреплена карточка со следующей надписью: «Мадам Д., искусственные цветы».
— Да, это здесь! — воскликнул я.
И память разорвала пелену двадцатилетнего отсутствия, я узнал мансарду на улице Сен-Жак!
Мы вошли. Женщина в глубоком трауре, бледная от горя, поднялась нам навстречу. Трое детей, один другого меньше, смотрели на нее с выражением невыразимой тревоги, свойственным для тех, кто никогда не знал радости. Малыш от силы трех лет от роду тяжело дышал в колыбели.
Ты помнишь, не так ли, мама, наш последний Новый год в Париже? Мне тогда было три года, но все же это воспоминание столь же живо в моей памяти, как и в тот день. При виде этой матери в трауре, этих заплаканных детей у меня будто бы случилось раздвоение личности, мне показалось, что я снова стал сыном ссыльного и увидел перед собой вдову живого мертвеца.
Иллюзия была тем более полной, что я, как и прежде, остро ощутил атмосферу нищеты и лишений. Поистине, есть на земле проклятые места. Я объяснил цель нашего визита, сказав, что это вроде паломничества туда, где мы тоже страдали. Незнакомка, доверчивая, как все отчаявшиеся люди, открыла нам свое сердце и все рассказала. Эту историю, увы, можно изложить в нескольких словах. Ее муж, честный труженик, надорвавшийся на работе, уже два месяца находится в больнице, а ее собственный заработок, и без того недостаточный, теперь и вовсе сошел на нет из-за безработицы. Им грозит нищета, а теперь, в довершение всех несчастий, младший ребенок при смерти.