Увы, но мнимого больного постигло жестокое разочарование. Напрасно он с исступлением нажимал дрожащими пальцами на электрические звонки четырех разных профессоров — доктора Кэмпбелла, доктора Хастингса, доктора Нахтигаля и доктора Харви. После того как они по очереди ощупали его со всех сторон, осмотрели и прослушали, все доктора единодушно заявили, что размер селезенки мастера Брауна составляет четыре с половиной сантиметра от верхнего края до нижнего и что означенному мастеру Брауну, следовательно, нечего бояться сплина!
Нечего бояться!.. Эти ученые головы были сама жестокость. Ни один умирающий не был так подавлен, узнав о смертельном диагнозе, как Питер Паулус, услышавший грубый ультиматум, обрекающий его на здоровье.
— Английская медицина есть глупости! — вскричал он в ярости, забыв, что для англичанина превыше всего на свете все английское и единственно английское. — Арабелла, мое желание — ехать к парижским докторам.
И Питер Паулус Браун из Шеффилда, схватив плед и чемодан, прыгнул в поезд, высадивший его на набережной Ньюхейвена{426}, вскочил на пассажирский пакетбот до Дьеппа, икал двенадцать часов, терзаемый морской болезнью, и наконец прибыл в отель «Континенталь», еще более страдая воображаемым сплином, зато свежий, как майская роза.
Чтобы добраться от отеля «Континенталь» до кабинета профессора Д. на Вандомской площади, Питеру Паулусу понадобилось два месяца. Двести метров за два месяца — это ничтожное расстояние, в особенности для человека, пораженного недугом, который проявляется в настоятельной потребности к движению. Но если в христианский ад, как говорит пословица, дорога вымощена благими намерениями, то существует и другой ад, куда ведут мощеные бульвары и асфальтированные авеню. Впрочем, это весьма приятная преисподняя, которая обладает способностью придавать самым благим намерениям прямо противоположный результат.
В результате Питер Паулус ублажал свой сплин, как говорится, под барабанную дробь и не давал ему ни минуты покоя. Изысканные ужины (остановимся только на них) занимали огромное место в его жизни. Двенадцать часов в день, точнее с полуночи до утра, рестораны, хорошо известные ночным гулякам, наперебой предлагали островитянину развлечения, в которых так нуждалась «его селезенка».
«Его селезенка!..» Когда Питер Паулус торжественно произносил эти два слова: «Моя селезенка!..» — этим было все сказано. И поскольку, как настоящий английский сумасброд, он платил щедро и его чековая книжка открывалась ежеминутно, чтобы немедленно удовлетворить самые немыслимые прихоти, то селезенка его милости мгновенно завоевала всеобщее признание. Парижские кутилы наперебой цитировали изречения владельца этого необычайного органа, а светские газеты даже соизволили прислать к нему репортеров.
Упомянем лишь некоторые из странных выходок, устроенных бывшим ножевых дел мастером. В одном из ресторанов на бульварах есть фонтан с небольшим бассейном, где плавают золотые рыбки. Во время ужина Питер Паулус велел подавать в фонтан шампанское вместо воды, вытащил из бассейна золотых карасей и заменил их сотней вареных раков. Он заказал себе маленькую гильотину, шедевр точной механики, и приступал к яйцам всмятку, только срезав верхушку с помощью стального треугольника.
Я опущу истории о других сумасбродствах, куда хлеще этих. Каждое утро Питер Паулус, напичканный всевозможными яствами и пропитанный разного сорта жидкостями, торжественно доставлялся в свою гостиницу в мертвецки пьяном виде. Столь прекрасное существование не могло продолжаться бесконечно; поэтому, не имея неприятностей с селезенкой, в одно прекрасное утро островитянин проснулся, мучимый страшным гастритом. Он закончил тем, с чего собирался начать, и вызвал доктора Д., который сразу же распознал болезнь и предсказал возможные печальные последствия.
— Милорд, видите ли, дело в том, что гастрит…
Все время своего помешательства, то есть с того момента, как Питер Паулус оказался в Париже, он корчил из себя лорда.
— У меня нет гастрит, это есть моя селезенка.
— Нет, милорд. Ваша селезенка тут ни при чем. У вас нет сплина, только гастрит.
— У меня нет сплин?
— Нет.
— Но сплин, как у лорда Харрисона, как у лорда…
— Повторяю, это гастрит. Но беспокоиться не о чем, — продолжал доктор, поняв, с каким оригиналом имеет дело, — гастрит теперь очень в моде. Кроме того, он очень легко переносится, особенно в хронической форме.
— Я немедленно буду давать вам сто фунтов, если мой гастрит будет стать хронический, сейчас же.
— Сделаю все, что смогу, милорд, вы останетесь довольны.
Доктор Д. сдержал слово. Питер Паулус, похудевший, изможденный, неузнаваемый, через три недели вернулся в Шеффилд обладателем заболевания, в общем, вполне почтенного, достаточно выдающегося и должным образом засвидетельствованного медицинским светилом. Не сумев стать Манфредом{427}, он удовольствовался ролью Фальстафа{428}. Пусть так, это лучше, чем совсем ничего.
Но в жизни радость и горе всегда идут рядом. Бедный Питер Паулус, теперь и в самом деле больной, более не мог предаваться своей любимейшей наклонности — вкусной еде и добрым винам. Его одолела тоска, а вместе с ней — непреодолимое отвращение к жизни.
— Отправляйтесь в путешествие, лучше всего в морское плавание, — в унисон посоветовали ему доктор Кэмпбелл, доктор Хастингс, доктор Нахтигаль и доктор Харви, всегда единодушные, как неумолимый квартет непогрешимых медицинских авторитетов.
Питер Паулус запасся пачкой банкнот, захватил свою неразлучную чековую книжку, плед и чемодан и отправился в Саутгемптон в сопровождении миссис Арабеллы, мисс Люси и мисс Мэри.
Пароход «Нил» Королевской пароходной почтовой компании отправлялся в Веракрус с остановками на Сент-Томасе, Пуэрто-Рико, Сан-Доминго, Ямайке и Кубе. Питер Паулус занял две каюты, удобно расположился в них, как человек, влюбленный в комфорт, и с нетерпением принялся ждать команды капитана «Полный вперед!».
Вскоре завыл пароходный гудок, засвистел пар, «Юнион Джек{429}» медленно поднялся по фалу и затрепетал на гафеле бизань-мачты. Гребной винт зашумел, и «Нил» отправился в путь, унося в дальние дали Питера Паулуса вместе с его гастритом. Путешественник немного переживал насчет пресловутого психологического феномена, хорошо знакомого пассажирам морских судов, который проявляется максимум через час после отплытия жестокой мигренью, сопровождаемой конвульсивными спазмами диафрагмы. Салоны парохода пустеют, как по волшебству, на верхней палубе тоже не остается ни души. Пассажиры, застигнутые приступами морской болезни, шатаясь, добираются до своих кают, запираются изнутри… об остальном легко догадаться.
Миссис Арабелла, мисс Люси и мисс Мэри с лихвой выплачивали дань началу плавания, в то время как Питер Паулус стоически крепился в компании еще нескольких закаленных натур, которым были нипочем килевая и бортовая качка.
Странное дело, он вдруг почувствовал под ложечкой некое легкое томление, вовсе не неприятное, которое явилось в сопровождении отчаянной зевоты.
— А-ах, — глубокомысленно изрек он, — это, конечно, снова есть мой гастрит.
Сосущее ощущение в желудке не унималось и даже усиливалось, а зевота разыгралась пуще прежнего.
— А-ах!.. — продолжал Питер Паулус, — я есть голодный… Это есть голод. А-ах!.. Морское путешествование есть вери бьютифул! Стюард!.. Скорее сюда!.. Принесите мне все хорошенькие вкусные штучки, которые вы имеете для питания.
Метрдотель просто разрывался на части, а Питер Паулус ел так, что мог бы посрамить призрак Джона Фальстафа, этого конкурента нашего Гаргантюа{430}.
Наутро и все последующие дни наш герой поглощал и переваривал пищу, как изголодавшийся кайман. На борту английских пароходов еду подают пять раз в день, он ухитрился удвоить это количество, при этом совершенно позабыв о жене и дочерях, заточенных в каютах из-за неважного самочувствия. Английский обжора, на организм которого океан оказал благотворное действие, без конца повторял:
— О, морское путешествование! Как я люблю морское путешествование!.. Ура морскому путешествованию!
Между тем бедные женщины чахли день ото дня, но ненасытному чревоугоднику, который ел и пил за четверых, не было до этого никакого дела.
В эту пору Питер Паулус представлял собой субъекта пятидесяти лет от роду, с каштановыми бородой и волосами. Его лицо с высоким открытым лбом мыслителя совершенно не подходило этой эгоистично-маниакальной натуре. Серые глаза навыкате с несколько рассеянным взглядом сверкали странным блеском из-под густых зарослей бровей. Орлиный нос, изрядно покрасневший от слишком частых возлияний, был не лишен характерности, а правильно очерченный рот с хорошими зубами свидетельствовал о неукротимой воле.
Он редко улыбался, но смеялся судорожно, и этот смех внушал страх. Рост его превышал пять футов десять дюймов[49]. Он был худощав, но состоял из сплошных мускулов и немного сутулился, как человек, привыкший к физическому труду. У него были огромные кисти рук с длинными, нервными, поросшими волосами пальцами, а ноги в башмаках на очень низком каблуке напоминали своими размерами скрипичные футляры.
В перерывах между приемами пищи Питер Паулус бродил по пароходу в полном одиночестве. Неизменно молчаливого англичанина можно было встретить в любое время дня и ночи в коридорах огромного судна. Даже в непогоду, под раскаты грома и ураганный ветер, над бортами лестниц верхней палубы медленно возникала колоссальная тень и скорбно шествовала взад-вперед в полной тишине, бесчувственная к происходящему. Это был Питер Паулус, который, надежно закутавшись в непромокаемый плащ, курил трубку, одну из тех ужас