Потом Наполеон обратился отдельно к Виланду:
— Уверяю вас, что Тацит[145] никогда меня ничему не научил. Знаете ли вы более великого и часто несправедливого хулителя человечества? Самым пустым поступкам он приписывает преступные побуждения, из всех императоров он делает каких-то невозможных злодеев, для того чтобы вызвать больше восхищения к руководящему ими гению. Правильно замечено, что его «Анналы» отнюдь не история, а простой перечень римских присутственных мест. Разве я не прав, господин Виланд? Но я вам надоедаю. Мы здесь не для того, чтобы разговаривать о Таците. Посмотрите, как прелестно танцует император Александр!
Ланн и Маре[146] заезжали к Гёте. На следующий день поэт устроил в их честь парадный завтрак, потом обедал у Бертуха с посланником Боргуэном, Виландом, Тальма и его женой. Веймар был в восторге. Наполеон очаровал Гёте, и все только и говорили о знаменитой встрече. 14 октября, в годовщину сражения при Иене, Гёте и Виланд получили крест Почётного легиона.
На следующий день поэт, сияя от радости, принимал у себя за завтраком супругов Тальма. Положительно, невозможно было устоять против обаяния французов. Актёр и поэт осыпали друг друга комплиментами. Почему великому Гёте не принять приглашение великого императора? Приехал бы он в Париж, Тальма устроит его у себя. Кто не позавидует тому, что у него остановится автор «Вертера»?
Автор «Вертера»! Как странно звучало это напоминание в ушах шестидесятилетнего старца. Его мысль унеслась в далёкое прошлое. Прошло тридцать пять лет. Неужели этот молодой человек в голубом фраке, прогуливающийся под яблонями Гарбенгейма и читающий Оссиана, был он? Да, потому что он признается Тальма: «Такую вещь не напишешь, не вложив в неё часть самого себя». Но целая жизнь отделяет Гёте от его романтического героя. Он мельком оглянулся на ряд лет, приведших его от бурной и мятежной юности к порогу безмятежной и осыпанной почестями старости. Вехами на этом долгом пути были прекрасные произведения: «Гец фон Берлихинген», «Вертер», «Клавиш», «Стелла», «Ифигения», «Торквато Тассо», «Вильгельм Мейстер». Этот коварный путь был усыпан бесчисленными цветами лиризма, народными песнями, одами, балладами, элегиями, посланиями, эпиграммами, кантатами и так далее, привёл поэта к его лучшему созданию: в год созыва Эрфуртского конгресса вышла наконец в свет в полном собрании сочинений Гёте трагедия Маргариты — первая часть «Фауста».
Здание сооружалось медленно, и несколько раз приходилось останавливать работу. Но архитектура пролога, подобно величественному портику, указывала на величие всего плана. Весь свой опыт светского человека и государственного деятеля, философа и учёного бросил поэт в горнило пламенного созерцания. Без устали собирал он со всех концов царства духа материал для поэмы. Непримиримые стремления своего существа, противоречия и враждебные стихии своей двойственной натуры, диссонансы, которые он стремился претворить в высшую гармонию, — всё это он отразил в своём герое, то соблазняемом Мефистофелем, то ищущем Бога. Одиночество гения, всепожирающий полёт мысли, мучения любви, опьянение красотой, победы воли — всё это в конце концов отразится в драме искания и томления человеческого. Из-за сырых стен темницы Маргариты Гёте уже видел вдали, среди гор Спарты и перед дворцом Менелая, хор пленных троянок — шествие служанок Елены.
Готический собор первой части Фауста говорит о томлении и бессилии человека, о повергнутом ниц экстазе, о неизмеримости мечты и падения. Но поэт сумеет в этом хаосе найти путь к белому акрополю. Автор «Вертера»? Наполеон и Тальма не подозревали о пройденном пути. Он был, он будет автором «Фауста»!
Глава XIIВНЕ ВОЙНЫ
За год до Эрфуртского конгресса Гёте посетила оригинальная гостья — девушка, которая стала женой поэта Арнима[147] и шумной музой германского романтизма, Беттина Брентано[148]. Мог ли он нс принять её благосклонно? Она приехала из его родного города, была дочерью той Максимилианы, которую он когда-то любил, и внучкой Софи де Ларош. Двадцать два года! Но она вела себя с подчёркнутой непосредственностью резвого ребёнка. Натура одновременно восторженная и расчётливая, странная смесь кокетства и искренности, вся порыв и манерность, скорее чувственная, чем страстная, она вполне заслуживала прозвание «неистовой Орланды», данное ей князем фон Пюклером. В течение десяти дней она буквально была опьянена Гёте, тормошила его своими ребячествами и деланным оживлением, окружала шумным, фамильярным и лирическим восхищением. Его немного оглушала эта подчёркнутая нежность и безудержная болтовня, но вместе с тем её живость забавляла его, а поклонение льстило. Но, во всяком случае, после отъезда Беттины Гёте почувствовал потребность в отдыхе, покое и мирной работе. Он на месяц уехал в Иену. То было в декабре 1807 года.
Зима привела с собой метели и снег. Ночь наступала рано, поэтому, поработав над отрывком «Пандоры», поэт охотно шёл коротать вечер к своему другу, учёному книготорговцу Фромману[149]. Над стенами сада он видел освещённые окна островерхого дома, убранного инеем, а когда входил, его охватывали волны тепла и благосостояния. При свете большой зелёной лампы кружок весёлых и образованных людей толпился около стола, и в ожидании чая Минна Херцлиб[150], приёмная дочка хозяина, играла сонату Моцарта[151]. Потом показывали волшебный фонарь, спорили о литературных стилях (Фромман только что издал «Сонеты» Петрарки), устраивали даже конкурсы стихов.
Бывал там часто один гость, которого Гете познакомил со своими друзьями и который безусловно был самым экстравагантным типом, какой только можно себе представить. Молодой ещё, с нечистым и бледным лицом фавна, с глазами, горящими под густой зарослью бровей, он был высок, худ и уже сутулился. Странная внешность — и смешная, и отмеченная печатью гениальности. В дополнение всего — грубый померанский выговор. Этот чудак, женившийся на публичной женщине и окончивший свой жизненный путь ролью монаха-проповедника в Риме, был после смерти Шиллера самым знаменитым германским драматургом. Звали его Цахария Вернер[152]. В пламенных и загадочных словах лжепророк предвещал царство любви и при этом вытаскивал из кармана грязные бумажонки, на которых были написаны его последние поэмы. Гёте, которому он показался вначале «интересным и любезным», выносил его потому, что рассчитывал завербовать для Веймарского театра. Но вскоре Вернер стал мешать ему. Он начал декламировать стихи, на которые вдохновляла его Минна Херцлиб. Гёте, пришпоренный соперничеством, может быть ревностью, несмотря на своё давнее отвращение к сонетам, принял участие в конкурсе.
Минна Херцлиб! Вот она была настоящим ребёнком, совершенно непохожим на Беттину. Она вырастала на глазах поэта, он по-отечески баловал её и вдруг теперь почувствовал своё сердце пронзённым цепкими стрелами любви. Восемнадцать лет! Большие чёрные глаза с очень длинными ресницами, свежий цвет лица блондинки, тонкая и хрупкая талия, всегда стянутая белым платьем, и тяжёлые, туго заплетённые тёмные косы. Нежное и томное очарование, печать мечтательности, таинственности и меланхолии — в ней было то, что впоследствии будет в картинах английских прерафаэлитов. Сердце «милого старого господина», как она называла Гёте, затрепетало. Он чувствовал себя помолодевшим и написал в эти две недели трепетной страсти восхитительную серию из семнадцати сонетов. Беттина приписала их себе и переложила в прозу в своей лживой «Переписке Гёте с ребёнком». Но поэт испугался пробуждения Эроса: как-то утром он запаковал свои вещи и рукописи и, не прощаясь, уехал из Иены. Он унёс с собой нежный образ, который вскоре появился в «Изобразительном сродстве». Героиня повести Оттилия заимствовала у Минны Херцлиб её самые трогательные черты.
Гёте осушил кубок любви и молодости! Этот шестидесятилетний человек переживал вновь пору любви. Каждая хорошенькая женщина волновала его. «А Кристиана?» — спросит читатель. Поэт был ей верен, пока она была его любовницей. Но теперь, когда она стала его законной женой, у неё были, кажется, основания сомневаться в его верности. О, конечно, он не поддавался каждому соблазну: он вступил уже на тернистый путь отречения. Над человеком тяготеет жестокий закон, заставляющий его смиряться, если он не хочет разбить свою судьбу и погубить своё скромное счастье, — эта печальная нотка под сурдинку звучит в вариациях «Изобразительного сродства» и в «Годах странствования Вильгельма Мейстера».
После болезни, приковавшей Гёте к креслу во время агонии Шиллера, он каждый год ездил на лето в Карлсбад. Четыре-пять летних месяцев, проведённых в прелестных садах богемских курортов в элегантном и изысканном обществе, давали ему силы переносить зиму в Веймаре. К тому же это предоставляло возможность менять обстановку, отдыхать от прозаической и однообразной домашней жизни и освобождаться на время от Кристианы. Гёте больше любил её издали, посылал ей ленты и ожерелья, стараясь утешить её, огорчённую злобой и сплетнями досужих языков. Когда он был в Карлсбаде, его прелестные веймарские приятельницы, принимая госпожу Сталь, не пощадили его жены. Кристиана жаловалась мужу. «Не надо ни удивляться, ни огорчаться, — отвечал он ей, — надо смеяться над людскими толками и жить по-своему».
Мудрые слова, которым он сам, однако, не следовал. Вместо того чтобы оставить Кристиану копошиться в саду или в кухне, он упрямо заставлял её выезжать. По его приказанию советница фон Гёте должна была появляться в обществе, делать визиты — «хотя бы на четверть часа», принимать у себя. Её сочный тюрингский говор с заметным акцентом плохо вязался с жеманным языком гостиных. В 1808 году госпожа фон Штейн впервые согласилась встретиться с «этой тварью», правда, ценою большого усилия над собой. В доме на Фрауэнплан был устроен званый чай, на который было приглашено до тридцати гостей, в том числе и вдова Шиллера, не сложившая оружия и продолжавшая распускать по адресу «толстой половины» Гёте самые ядовитые сплетни. Наконец — верх торжества — Кристиана была принята при дворе. После этого Гёте решился взять её с собой в Карлсбад и представить там герцогине Курляндской и принцессе Гогенцоллерн.