[442]. Неспокойно было и в Грузии, где приверженцы царевича Александра хоть и были уже к лету 1813 г. почти разгромлены, однако возможность рецидивов сохранялась. Проявляла признаки активности и Османская Турция. Несмотря на заключение еще в 1812 г. Бухарестского мирного договора, Порта, весьма произвольно трактуя его положения, требовала теперь «возвращения» Абхазии, Имеретии, Мингрелии, Гурии, часть Северного Кавказа. Летом 1813 г. турками стали стягиваться к границе войсковые соединения. Трапезуднский паша требовал сдачи Редут-кале, Сухум-кале, Анаклии и.д. И вскоре, турецкие отряды вступили на территорию Абхазии. Усиление русских войск в Имеретии и в Абхазии привело к отступлению турок[443]. Но в соответствии с быстро менявшейся военно-политической обстановкой в Европе и это отступление могло иметь временный характер. Кроме того, следовало учитывать и деятельность Франции на Среднем Востоке, продолжавшей, несмотря на не слишком благоприятную для нее ситуацию в условиях упавшего престижа, раздувать реваншистские настроения как в самой Порте, так и в приграничных районах. Как отмечает А.Р. Иоаннисян «Бесспорно и то, что не только в 1812 г., но и 1813 г., французское посольство в Константинополе и французские консульства в Трапезунде и других пограничных с Россией районах прилагали максимальные усилия, чтобы разжечь эти настроения»[444].
В последнее время стали появляться публикации, авторы которых, выдвигают ряд интересных вопросов, которые напрямую, как представляется, имеют отношение к общей международной обстановке того времени. В контексте рассматриваемой темы, таковой представляется является одна из публикаций С. Тарасова, посвященная рассматриваемой теме. Имеет смысл (дабы не заниматься выборочным цитированием) привести ее практически целиком. Так, он пишет «В начале июня 1810 года иранские войска вторглись в Карабах, но вскоре были оттуда вытеснены. После этого вновь возобновились переговоры о мире, которые продолжались и в 1811 году. Когда в 1812 году начался военный поход Наполеона на Россию, Санкт-Петербург решил отказаться от прежних требований и соглашался заключить мир на основе «статус-кво». По логике событий, мир можно было бы завершить подписанием «громкого» – с точки зрения психологического воздействия на персов – в столице Карабахского ханства Шуше – документа, чтобы уже с этого «дипломатического плацдарма» иметь возможность в дальнейшем наступать на Эривань. Или же после взятия Ленкорани, учитывая, что ранее иранская сторона предлагала провести переговоры в 80 верстах от фактически сложившейся границы. Но генерал от инфантерии, русский главнокомандующий в Грузии Николай Ртищев, несмотря на давление Санкт-Петербурга как можно быстрее подписать мир с персами, не согласился на такой сценарий, хотя ещё и летом 1813 года в Тифлисе по-прежнему шли предварительные переговоры с перспективой выхода на подписание российско-персидского договора. При этом к переговорному процессу активно подключился и английский посланник в Персии – сэр Гор Оусли. Он добивался того, чтобы мир был подписан в Санкт-Петербурге. Из набора этих фактов можно смело делать вывод о том, что место подписания мирного договора с Персией приобретало для России принципиальное значение. Действуя в союзе с Лондоном, Санкт-Петербург мог бы принять и такой проект английского посла Оусли – подписать в Тифлисе предварительный мирный договор «в целом с соблюдением принципа Status quo ad praesentem», a позднее, в Петербурге, с участием посланника шаха заключить окончательный фундаментальный трактат. Почему генерал Ртищев отказался от штурма Эривани, хотя к 1813 году на Кавказ прибыло подкрепление из Франции – русский оккупационный корпус графа Воронцова? Нет ответа и на вопрос, почему, заключив 1 октября 1813 года перемирие с персами на 50 дней, он, спустя всего несколько дней, 12 октября в спешке подписал мирный договор с Персией именно «в урочище Полистан при речке Зейве», то есть в Карабахе. Армянские исследователи придерживаются мнения, что к тому времени в Гюлистане, а не в Тифлисе, находился центр российской секретной дипломатической переписки, а в самом регионе сохраняли устойчивую власть Мелик-Бегларяны. Так на сцену большой политики в регионе выходил карабахский фактор. Видимо, не случайно и то, в 1817 году именно русский генерал армянского происхождении, карабахец Валериан Мадатов был назначен военно-окружным начальником Карабахского, Шекинского и Ширванского ханств, а не преемник Ибрагим-хана Карабахского, Мехти-хан, имевший к этому времени чин русского генерала и, в отличие от Мадатова, закрепленные в Кюрекчайском договоре «определенные ханские права». Еще одна загадка. Ст. XI Гюлистанского мира «По подписании сего Трактата, уполномоченные обеих Высоких Держав взаимно и без отлагательства отправлять во все места надлежащее о сем известие и повеления о немедленном всюду прекращении военных действий. Доставление же оных ратификованных сего Трактата экземпляров иметь последовать взаимно присылкою от Высоких сих Дворов к вышесказанным их Уполномоченным сроком через три месяца». В июне 1814 года Александр I подписал этот договор, но только 18 июля 1818 года Россия решила предать огласке содержание этого документа. Почему? Гюлистанский договор содержал 11 гласных статей и так называемый «секретный акт»… В то же время «сепаратный акт» давал возможность Персии обратиться к России с просьбой о пересмотре условий этого мира. Эту задачу должен был выполнить подписавший вместе с Ртищевым этот документ иранский посол Мирза-Абуль-Хасан-хан. Во время беседы с императором Александром I он получил сообщение, что «к шаху чрезвычайным послом отправляется вновь назначенный на Кавказ корпусным командиром А. П. Ермолов», которому «высочайше повелено во всем, сколько возможно, споспешествовать желанию шаха и сохранить его дружбу». Ермолов прибыл в Тифлис 10 октября 1816 года. И почти сразу отправился в свою первую инспекционную поездку по региону – в Карабах. Так начиналась еще одна, еще не совсем ясно прописанная историками, новая острая геополитическая интрига»[445].
Изложение безусловно интересное, тем не менее, как представляется, собственно «загадок» там было не так уж и много. Как уже было показано выше, сам Гюлистанский мир должен был подписываться при крайне зыбкой политической обстановке, которая складывалась на европейском театре и оказывала свое непосредственное влияние и на русско-персидские дела. Там было много потайных ям, туманных предположений и всякого рода «если» на пути к окончательной победе над Францией. Отсутствовало доверие между союзниками по VI антифранцузской коалиции (кстати, немногим позже, во время Венского конгресса, длившегося с сентября 1814 г. по июнь 1815 г., это проявилось весьма ярко, когда 3 января 1815 г. был подписан секретный сепаратный договор между Францией, Англией и Австрией, направленный против Пруссии и России)[446]. Здесь можно упомянуть и заключение (несмотря на некоторое похолодание в 1813 г. во взаимоотношениях) и Тегеранского англо-иранского договора от 13 (25) ноября 1814 г., который был направлен против России же[447]. Между тем, как будет показано ниже, в самом договоре ни о каком английском посредничестве речи нет. Было значительное английское влияние и де-факто вмешательство, но российская дипломатия всегда избегала фиксации де-юре какого-либо посредничества, будь оно французским, или же британским. И это было не случайно, так как это уже и юридически означало бы право англичан на вмешательство. Как уже было отмечено, инструкции, данные императором Александром I четко требовали не принимать английского медиаторства, и чтобы содействие английской дипломатии «в сближении нашем с Персией было ограничено только добрыми его на тот конец услугами; но отнюдь не имело бы вида медиаторства или гарантии, которых принимать не следует по уважениям, что и другим державам в разных случаях было в том отказано»[448]. Нежелательного медиаторства де-факто в силу ряда причин, избежать не удалось, однако де-юре, к чести русской стороны, оно не было зафиксировано.
Кроме того, как уже было сказано, Россия также, несмотря на победы, сама нуждалась хоть е небольшой передышке. Поэтому, исходя из анализа складывавшейся ситуации, представители российской дипломатии нередко считали нужным «торопиться не спеша», т. е. – действовать максимально осторожно. В рассматриваемый период времени, они также, в основном, действовали в зависимости от складывавшейся обстановки, от наличия лимита политического времени (а категория эта, как известно, отлична от физического времени, и в зависимости от ряда факторов ускоряется или замедляется). Что касается несколько «противоречивой» в этом контексте позиции самого Н.Ф. Ртищева, то, как известно, начиная с 1806 г., всегда имели место инструкции и пожелания заключить насколько возможно выгодный мир, но вместе с тем, полнота свободы действий оставлялась за главнокомандующими, лучше осведомленными по части наибольшей выгоды текущего момента. Мы неоднократно видели, что во время смен главнокомандующих, основной направляющей мыслью всех инструкций МИД-a, и лично императора являлось добиваться заключения мира. Но как это было возможно осуществить, если Иран, поддерживаемый то Францией, то Англией, и снабжаемый ими военными специалистами, вооружением и финансово, был нацелен на продолжение войны? К чести тогдашних «творцов» российской внешней политики следует отметить, что они неплохо представляли всю сложность складывавшейся ситуации. Петербург высказывал пожелания, но не особо «прессовал». Поэтому, о каком либо особом «давлении» на Н.Ф. Ртищева, отличном от «давления» на прежних главноко