дой издатель по имени Эрнст Ровольт. Тем, кто когда-либо интересовался немецкой литературой XX столетия, хорошо знакомо издательство «Ровольт», выпустившее в свет огромное количество произведений немецких авторов, в том числе самых выдающихся.
Рассказчик сообщает, что только газета «Берлинер тагеблатт» упомянула о литературной деятельности погибшего и тот факт, что у него недавно вышел томик стихов «Вечный день» (единственный прижизненный сборник).
Большинство экспрессионистов, особенно молодых, с восторгом встретили Первую мировую войну. Им наскучило затянувшееся однообразие буржуазной жизни, утомило «долгое мирное лето», хотелось освежающих бурь. И чем всё кончилось! Одни из них, пошедшие добровольцами на фронт, погибли, другие быстро поняли, что война — это не освежающая буря среди надоевшего мирного лета, а грязь, вонь, ядовитые газы, раны и смерть.
Вот и о Гейме рассказчик говорит: «Он, у кого всё военное вызывало глубокое отвращение, несколько недель назад добровольно записался в Метце в Эльзасский пехотный полк. Хотя и был исполнен совершенно других планов. Собирался, как мне доподлинно известно, писать драмы».
Собственно, едва ли не все отобранные Грассом истории, касающиеся видных фигур литературной жизни, так или иначе окрашены трагизмом. Это относится и к упоминаемому в двух новеллах Паулю Целану, бесконечно талантливому и не до конца оцененному немецкоязычному поэту, автору знаменитой «Фуги смерти». С ним Грасс был знаком и дружен. Строго говоря, новеллы, относящиеся к 1967 и 1968 годам, посвящены не столько Целану, сколько бурным временам студенческих волнений, подъема молодежного движения в Германии, возникшего на волне политизации общественной и культурной жизни и эту политизацию усилившего.
Об этом времени разговор особый, но именно в связи с ним возникло у Грасса имя Пауля Целана, который вообще-то никакого сколько-нибудь значимого участия в реальной жизни ФРГ не принимал, а жил (после тяжелой юности на грани гибели в годы нацизма) в Париже и в возрасте 50 лет (в 1970 году) утопился в Сене.
Одно из самых знаменитых стихотворений Целана «Фуга смерти» — это эмоциональное, глубокое поэтическое переживание постигшей мир катастрофы, ужасов фашизма и войны, переданных в зашифрованно-метафорической форме. Его сборники «Песок из урн» и «Мак и память» (для романтиков «мак» был символом забвения, поэтому в русском переводе используется название «Память и забвение») — это прежде всего скорбное воспоминание о жертвах, о страданиях, выпавших на долю человека в годы фашизма и войны. Стихи Целана, очищенные, как правило, от бытовой конкретики, — метафорический выплеск потрясенного ума и сердца, страданий, для которых не подходят обычные слова и образы, привычная грамматика и метрика. Здесь нужна емкая, часто плохо поддающаяся расшифровке символика, способная передать всю непостижимость происшедшего в XX веке.
Повествование ведется от имени университетского профессора, руководителя некоего филологического семинара. Имя Пауля Целана возникает здесь в странной связи с именем философа Мартина Хайдеггера. Как сообщает рассказчик, в июне 1967 года поэт после долгой болезни прибыл во Фрайбург, дабы «усладить» участников семинара «торжественным чтением своих стихов». Упоминает профессор и «анекдотец» о том, что поэт согласился встретиться с философом, «чье сомнительное прошлое внушало ему недоверие». Образ Хайдеггера, изрядно подыгравшего в свое время нацистам, не раз возникает в творчестве Грасса, как правило, в иронически-гротескном виде.
Рассказчик признается, что некий «разговор в хижине» между Целаном и Хайдеггером существовал лишь в его воображении. Это был «предполагаемый разговор», ибо «между бесприютным поэтом и «Мастером из Германии» (так «обозвал его» Целан, заведя тем самым речь «о смерти»), между евреем с невидимой глазу желтой звездой и бывшим ректором Фрайбургского университета «с круглым и точно так же стертым партийным значком» не могло возникнуть диалога. Да и вообще, нашлась ли бы для них тема для разговора при всем демонстрируемом послевоенным Хайдеггером интересе к поэзии?
А ведь время-то было бурное — убит студент Бенно Онезорг, общество политизируется, молодежь всё больше демонстрирует радикализм. «Нет, нет, никаких злободневных разговоров: скажем, беспорядки в Берлине и недавно преданная гласности смерть одного студента» — всё это не стало темой беседы. Ну, хотя бы потому, что беседа была лишь в мыслях рассказчика.
Характерное для Грасса соединение несоединимого — это часть его творческой манеры. Может быть, именно потому самые «экстремальные» годы послевоенной истории связаны у него с именами людей, внешне столь далеких от политики, хотя, наверное, сыгравших в ней не последнюю роль — каждый по-своему, словами, мыслями, образами.
В воспоминаниях профессора переплетаются воедино самые разные события и фигуры тех «бурных лет» — помимо Пауля Целана и Мартина Хайдеггера с их воображаемой беседой в лесной хижине, это иранский шах, с демонстраций против которого в Западном Берлине началось, по существу, студенческое движение; убитый студент Онезорг и убивший его полицейский Куррас; Адорно и Хабермас, кумиры студенческой молодежи той поры; здесь же конец «Освенцимских процессов» и вступление в Чехословакию «ограниченного контингента» из социалистических стран во главе с СССР.
Будущий профессор с его юношеским радикализмом так и не стал реальным участником студенческих волнений, о чем он и размышляет на фоне упомянутых событий и имен — то ли с удовлетворением, то ли с огорчением. Во всяком случае, его задевает, что одна пытливая студентка явно разочарована в своем руководителе семинара.
И уж если продолжить писательско-поэтическую линию, прочерченную в книге, стоит обратиться к новелле, соотнесенной с 1956 годом, когда, как уже упоминалось, почти одновременно в разных частях разделенного города Берлина скончались два корифея немецкой литературы XX века — Готфрид Бенн и Бертольт Брехт. Брехту было всего 58 лет, Бенну — 70. Не будем, хотя бы даже бегло, рассуждать о их творчестве: каждый заслуживает как минимум монографии, об обоих таких монографий в избытке, и не только в Германии. Интересно то, что в новелле Грасса, где повествователем является некий студент, изучающий германистику, происходит — возможно, тоже воображаемая, как и в случае с Целаном и Хайдеггером, — встреча двух почтенных мэтров у могилы Клейста «в уединенном местечке с видом на Ванзее».
Вполне допустимо, что они, как утверждает студент, втайне договорились о встрече, и не исключено, что с помощью посредниц — своих жен. Случайным был «студентик на заднем плане», который с любопытством и не без восхищения наблюдал эту встречу и даже слышал, о чем говорят его великие современники.
Бенн был «лысый и похожий на Будду», Брехт казался «хрупким и уже отмеченным печатью болезни». Важнее другое: в условиях жесткого противостояния того времени им отводилась важная идеологическая роль. Бенн имел все возможности этому противостоять и не вовлекаться в политические игры, что он, в общем-то, и делал. Брехт такого права был лишен.
Он был важной частью идеологического истеблишмента ГДР, из которой не мог — а скорее всего уже и не хотел — вырваться. «Если один из них числился в западной части города литературным, то есть некоронованным королем, то другой был усиленно цитируемой инстанцией в восточной его части». Брехт был «инстанцией», и это, не совсем удачно, хотел показать Грасс в своей пьесе 1966 года «Плебеи репетируют восстание». Поскольку в те годы шла война, хоть и называвшаяся «холодной», «их обоих натравливали друг на друга, и подобная встреча вне предписанных боевых порядков могла состояться лишь благодаря удвоенной хитрости. Моим идолам явно нравилось хоть на часок выйти за пределы навязанной роли», — говорится в новелле.
Добавим, что тогда знаменитой Берлинской стены еще не существовало — она была воздвигнута в 1961 году — и теоретически им не так-то сложно было встретиться. Их рандеву, по наблюдению студента, не характеризовалось враждебностью, скорее двусмысленностью. Они цитировали друг друга, в частности Брехт вспоминал строки из едва ли не самого знаменитого, пугающего и потрясающего стихотворения «Мужчина и женщина идут через раковый корпус» (вошедшего в не менее знаменитый сборник «Морг» 1912 года).
От студента, прячущегося неподалеку, мы узнаем, что оба великих не пощадили третьего, быть может, более великого. Кто возьмется тут расставлять всех по ранжиру, но так или иначе Томас Манн уже давно был нобелевским лауреатом. Это не помешало участникам тайной встречи начать «насмехаться над умершим в прошлом году Томасом Манном, пародируя его “недолговечные лейтмотивы”». Из всего написанного Грассом раньше мы знаем о его отношении к Брехту (как минимум двойственном, если судить по упомянутой пьесе «Плебеи репетируют восстание»), а Томас Манн, судя по многим грассовским интервью, вовсе не был близок ему как художник. Да это и понятно. Томас Манн с его плавной эпической прозой вряд ли мог импонировать любителю острого гротеска и пародийно-очуждающей манеры Грассу.
Так или иначе, наш юный наблюдатель отмечает, что те двое, стоявшие у могилы Клейста, «собственных политических грехов не поминали» и друг друга в этом смысле щадили. Хотя и подкалывали один другого. Бенн припомнил Брехту «две строчки из партийного славословия» «великому бригадиру советского народа Иосифу Сталину», который «трактовал про удобренья, засуху и просо…», другой же в ответ помянул «былые восторги первого по адресу государственной диктатуры» (то есть нацизма), выраженные в одном из его «пропагандистских писаний». Так что, судя по всему, щадили они друг друга очень относительно. Во всяком случае, студент, незаметно прислушивавшийся к их беседе, «ожидал от своих идолов более глубокого толкования их поучительных заблуждений».
Потом они поговорили о здоровье (Бенн был профессиональным врачом), про завещания, про то, как спастись от официоза после смерти и еще больше от собственных эпигонов. Разочарованный студент замечает: «И ни звука про политическую ситуацию. Ни слова о гонке вооружений в западном, ни слова о гонке вооружений в восточном государстве». Лишь остроты про живых и мертвых коллег. Покинув могилу Клейста, они разошлись.