Джонси Пол выглядит почти ровесником Уолтера, но во время войны он что-то делал с подлодками и потому должен быть моложе. По настоянию врача он курит самые слабые “Эл-энд-Би”, все же отрывая при этом фильтр. Он рассказывает старому Бену Брэдли, что если любой из многочисленных кораблей, завозящих радиоактивные отходы в британские порты, затонет, рак выкосит прибрежное население на долгие годы.
— А еще пугают какими-то там жалкими сигаретками.
— Домино, — говорит Уолтер и сдает костяшки.
Старому Бену Брэдли всего пятьдесят три. Его зовут старым Беном, потому что четырнадцать лет назад его первый сын Бен стал профессиональным игроком и начал играть за Лигу регби в “Халл Кингстон Роверз”. В прошлом году все семейство Брэдли сидело в ложе в Уэмбли и смотрело финал Кубка “Силк Кат Челлендж”. “Роверз” были не в форме и проиграли.
Прямо сейчас я завидую трубке Уолтера. Завидую “Эл-энд-Би” без фильтра Джонси Пола и “Джей-пи-эс” старого Бена Брэдли. Прямо сейчас я завидую всем, везде и во всем, что, конечно, глупо, но именно это я чувствую.
Люси постепенно выматывала меня, мое сопротивление иссякало. Иногда она намеренно меня провоцировала, уходя в соседнюю комнату покурить с Джулианом. Я слышал за стеной их голоса, прерывавшиеся молчанием на время, достаточное для затяжки или быстрого поцелуя. Я спрашивал Люси, о чем они говорят.
— О сигаретах.
— А чем занимаетесь?
— Курим.
Если я упорствовал, она опять уходила в соседнюю комнату. Я нервничал. Тонкими пальцами она извлекала каждую “Мальборо” из пачки, словно приз, который всегда одинаков и всегда приносит удовлетворение. Она спокойно закуривала каждую сигарету, а я метался между средствами самообороны: горами статистики, присланной моей матерью; мерзким вкусом “Эмбасси Ригал” мисс Брайант; смертью дяди Грегори в 48 лет; платой за материнскую любовь.
Но что толку быть во всеоружии, когда Люси говорила только на дымчатом языке “Привет, малышка”, который легко понять. Она играла роль средневековой принцессы, которую можно завоевать и выиграть, а выкурить сигарету — то же самое, что раньше переплыть озеро, залезть на гору, пристукнуть дракона. Она обрабатывала меня, чтобы я поверил, будто сигареты в одночасье могут изменить все, будто для того, чтобы в итоге оказаться с девушкой и собственным тапером, нужно всего лишь курить, как Хамфри Богарт.
Я уже гадал, не изменились ли сигареты со времен мисс Брайант. Потому что как в противном случае Люси Хинтон, Джулиан Карр и 33 % населения (!), о которых я никогда прежде не думал, научились курить, явно получая от этого удовольствие?
От паба мы двинулись через захламленный пустырь к пятиэтажке посреди трущоб. Тео вручил мне одну хозяйственную сумку, и меня поразила ее легкость. Я все озирался, высматривая разбойников и грабителей, но, видимо, было слишком холодно. На всякий случай я продолжал озираться.
Как ни странно, в пабе оказалось довольно весело. Тео обладал незримой, но убедительной неуязвимостью чуточку странного, необычного человека. С ним я чувствовал себя в безопасности и держался к нему поближе. Мы сыграли в пинбол, и длинные пряди его седых волос дрожали, когда он пытался загнать свой шарик в нужные коридоры, почти всегда успешно. Он обыграл меня на двести девятнадцать миллионов очков.
В доме мы поднялись в обшарпанном лифте на четвертый этаж. Там тянулся коридор: пронумерованные двери и матовые окна между ними. Перед самой дальней дверью стояла очередь из трех-четырех женщин, и мы с Тео подошли к ним. Тео сказал мне вполголоса: “Называй меня доктором Барклаем”.
Он поздоровался со всеми женщинами и представил меня как своего нового помощника. Никто не обратил особого внимания. Затем он достал ключ из кармана пальто, открыл дверь под номером сорок семь и пригласил всех внутрь.
Я так и не понял, зачем Джулиан это сделал. Вряд ли он нуждался в деньгах.
Он серьезно посмотрел на меня, чуть выпятив квадратную челюсть.
— Это дело принципа. В противном случае лекарства испытывали бы на животных, а это совершенно бессмысленно.
— Опять из-за принуждения?
— Нет. Из-за того, что кролики не покупают мужские противозачаточные пилюли. Если хочешь поучаствовать в испытаниях, я это устрою.
— Нет уж, спасибо, Джулиан.
— За десятинедельный курс заработаешь до полутора тысяч фунтов.
— Нет, Джулиан, не стоит.
— Я знаю, ты на мели. С полутора тысячами фунтов ты мог бы съездить куда-нибудь вместе с Люси на каникулы. Свозил бы ее на Карибы.
— Мы никуда не едем вместе на каникулы. К тому же мы всего лишь хорошие друзья.
— А семейная история безумия? В семье были случаи рака?
— Джулиан, я не собираюсь этим заниматься. Посмотри, что стало с тобой.
— Аллергии нет? Никаких проблем с выпивкой. Солиден и надежен. Идеальный кандидат. Послушай, если тебе вдруг понадобятся деньги, просто подумай о животных, которых ты спасешь.
Я всегда мог определить, какое из писем матери для нее важнее, по количеству восклицательных знаков, причем каждый прямо-таки кричал со страницы. В одном письме я насчитал их тридцать семь штук, плюс четыре статьи о курении, что тоже рекорд.
Плохие новости заключались в том, что 15–20 % всех смертей в Англии оказались связаны с курением.
Недавно открыли новую опасность — ампутацию конечностей, вызванную сосудистыми заболеваниями.
Упоминались болезнь Бюргера, хронически повышенное слюноотделение и закупорка легких. Бензопирен. Невидимый холокост ежегодно уносил жизни ста тысяч человек. По крайней мере, можно утверждать, что дети, регулярно посещающие церковные службы, меньше предрасположены к курению. Так говорилось в одной из статей.
Хороших новостей не было. Только витамин А, содержащийся в моркови, вносил крошечное разнообразие в попытки одолеть рак легких.
Я, конечно, сразу понял, что это письмо и вырезки — особый всплеск любви. Мать давала мне знать, насколько она меня любит. Лишь в самом конце третьей и последней страницы она мимоходом упоминала предположительно секретную информацию о том, что моею отца (Торговца табачной продукцией мистера Симпсона! Нашли кого!) за услуги, оказанные обществу, предварительно номинировали на Орден Британской Империи.
Сегодня утром, на пятый день без сигарет, впервые с похорон Тео позвонил доктор Джулиан Карр. Он прекрасно понимал: я знаю, что это он. В тишине я слышал, как он затягивается.
Он дал мне послушать, как он курит. Мне было нечего ему сказать, но трубку я не положил. Наконец он очень тихо прошептал:
— Ну что, чувствуем себя малость не того?
Тогда я положил трубку.
В каком-то смысле фильмы правы. Если бы я выкурил сигарету и занялся любовью с Люси, то к утру не свалился бы замертво. Но мечтателям трудно свести мир к календарным сегодня и завтра, и я боялся свалиться посреди церемонии награждения в далеком будущем.
К тому же, возможно, Люси играет со мной. Возможно, использует меня в качестве первой ступени плана по соблазнению Джулиана. Возможно, уже переспала с ним. Возможно, до сих пор с ним спит. Возможно, когда она уходит в соседнюю комнату, они вовсе не разговаривают, а падают друг другу в объятия и с безумной страстью занимаются любовью, а звуки, доносившиеся через стену, лишь звучат как беседа. Ее беседы со мной могли быть уловкой, наподобие ее беременности. Откуда мне знать, что, стоит мне довериться ей, лишь один раз вдохнув не воздух, она не поднимет меня на смех, — возможно, еще до того, как дым успеет осесть в моих легких?
Тот раз, когда она прикинулась беременной: было поздно, я напился, но она меня провела. Из-за нее я почувствовал себя легковерным, неопытным и глупым. Я не хотел, чтобы это повторилось, но и курить я тоже не хотел. Я спросил ее, знает ли она, что делает со своим здоровьем.
— Знаю, знаю. Я умру в тридцать, и мои дети тоже. Я убиваю прохожих на улицах и совершенно незнакомых людей в ресторанах. Я несу личную ответственность за убийство детей в городских парках. Хуже-то уже не будет, так ведь?
Помещение оказалось квартирой из двух комнат одна за другой, затем шла кухня, а за ней — ванная. Все комнаты располагались по одной линии, как вагоны поезда. В первой комнате вдоль стен стояли кресла, а на низком столике лежали журналы: приемная. Сама клиника находилась во второй комнате. Я сварил кофе и включил газовый камин. Затем уселся позади Тео и наблюдал.
Люди входили по одному и задерживались на пять-десять минут. Тео сидел за столом посреди комнаты, его “пациент” — напротив через стол, что напомнило мне посещения в тюрьме, виденные по телевизору. Все входившие называли его доктором Барклаем, и за три часа, что мы там провели, каждый визит строился по одной и той же схеме. Человек входил, садился, объяснял Тео, почему начал курить и почему продолжает, а в конце Тео выдавал им сигареты. Все формально, никаких благодарностей.
К концу приема у нас остался единственный блок с 200 “Кенситас”. Я вызвал такси: оно останавливалось только у паба, и, пока мы возвращались через пустырь, Тео сказал:
— Лучше держи рот на замке.
— Хорошо, Тео.
— Не слишком-то красиво это выглядит. Табачные люди раздают сигареты.
— Да, я понимаю.
— Ранние работы Фрейда были о рыбе. Он специализировался на рыбьих носах.
— Не знал.
— Никто больше не любит Фрейда.
— Точно.
— Но в одном он прав. У каждого есть история.
— Да, — сказал я. — Это я тоже понимаю.
У закусочной Лилли нищий все просил милостыню. Тео отдал ему блок “Кенситас”.
День6
Время, память; обычные трудности.
Я помню ее косточки. В моих снах у нее вообще не было косточек, и я не ожидал, что ее талия и ягодицы окажутся такими твердыми. Не ожидал, что она будет столько двигаться.
Но это было потом. Сперва мне пришлось смириться — это было неизбежно, когда каждое утро я просыпался, и у меня тоскливо сосало под ложечкой. Как будто все сны, которых я не помнил, втихомолку заканчивались плохо, и только Люси могла изменить этот финал. Но тогда Люси означала выкуривание сигареты.