Напрягало, что пришлось оставить без присмотра автомобиль. Под снежной шубой и сигнализацией, на которую все равно некому отреагировать. Но, черт возьми, неужели я должен теперь сидеть возле него, как привязанный, не в состоянии позволить себе прогулку на лыжах?! Не дождетесь. Даже если придется сменить еще пару шин.
Лыжи скользили легко, почти не зарываясь в рыхлый снег. Видимости хватало на узкую полоску сизого моря, растворяющуюся в мутной белизне. Пожалуй, лыжню стоит прокладывать подальше от обрыва, подумал Олег, беря немного вправо. До ограды санатория — и…
И, видимо, обратно. Не перелезать же через решетку на лыжах. Тем более что Ильма, скорее всего, сидит у себя в номере. Скорее всего, у окна. Локти на подоконнике, лоб к стеклу: наклонная линия, как у сосен. Смотрит на снег.
Началась сосновая мелочь, некоторые деревца замело почти по верхушки, трогательно торчащие из снега, словно хохолки озябших птиц. Олег пошел медленнее, в белой молочной мути запросто въехать лыжей в ствол. А на своих ногах отсюда уже не очень-то и выберешься…
Или разворачиваться, не дожидаясь решетки?
— Олег! — донеслось звенящее, птичье. Совсем близко, на за занавеса метели. — Ты здесь?
Заспешив, проехал еще пару метров, и она проявилась, как на старой фотографии — тонкая фигурка по ту сторону решетки, постепенно обретающая детали: опушка шапочки, улыбка, глаза. Надо же, как повезло встретиться. Несколько шагов или минут туда-сюда — и разминулись бы. Почему она вообще гуляет по территории в такую погоду?
— Ильма, — попробовал начать строго.
— Иди туда, — она махнула тонкой рукой вдоль ограды. — Там калитка.
Олег послушно развернулся, оставляя на снегу хризантему, тут же смягченную новым снегом. Ильма шла рядом, по другую сторону решетки, и ее следы казались не глубже лыжни, они сглаживались быстрее, чем набиралась цепочка больше четырех-пяти узких отпечатков.
Всему бывает будничное объяснение, думал Олег; наверное, и таким вот мимолетным следам на рыхлом снегу по колено. Только сейчас не хотелось его искать. Просто не хотелось.
— Вот, — сказала Ильма. — Проходи.
Но ему пришлось немало попыхтеть, прежде чем калитка, неотличимая от остальной ограды, сдвинулась с места, пропарывая толстенный снежный слой, и образовалась достаточная щель, чтобы он мог в нее протиснуться. Ильма стояла чуть в стороне и смотрела; почему-то не покидало ощущение, будто она при желании сдвинула бы эту махину одним пальчиком, затянутым в перчатку. Что, конечно, тоже можно было бы как-то объяснить.
— Пойдем в беседку? — спросил он.
Ильма кивнула. И что сейчас делать в беседке? — запоздало подумал Олег. Хотя, если разобраться, что я вообще здесь делаю?.. А ведь она точно знала: я приду. Она ждала меня там, у ограды. И в прошлый раз, когда пошел снег, она тоже меня ждала… а в общем-то, какая разница?
— Любишь гулять под снегом?
— Под снегом? — серьезно переспросила Ильма; глянула под ноги. — Я никогда не пробовала. Его пока еще не так много.
— Ну, я не совсем то имел в виду.
— Ты непонятный, — сказала она.
Я-то как раз понятный, усмехнулся Олег. То ли дело она сама, странная девочка, о которой я знаю только ее имя и не хочу узнавать ничего больше. Которую вижу второй раз в жизни — не считая наклонной фигурки из окна — и не могу в это поверить.
Беседку замело наискосок: с подветренной стороны огромный сугроб высотой до парапета, занимающий половину внутреннего пространства, — а с противоположной снега не было совсем, только тоненькие полоски в щелях между досками пола. Ильма вошла, оставляя на дереве белые отпечатки — узкая лодочка и пятнышко каблучка. Олег отстегнул лыжи и вошел следом. Сверху беседка продувалась точно так же, как и открытое пространство, но ниже пояса было безветрено и тихо — странное ощущение, словно тебя разделили пополам.
— Ты давно здесь живешь? — спросил он. Не потому что хотел получить ответ. Просто чтобы она сказала что-нибудь.
— Давно. То есть нет. Не помню. Это неинтересно.
Моря почти не было видно. Справа и слева нависали под углом огромные стволы сосен, уходящие в белую мглу.
— Они когда-нибудь полетят, — сказала Ильма.
— Почему ты так думаешь?
— Они приготовились.
Встала лицом к парапету посередине беседки, на границе снега. Наклонилась вперед, как всегда, как сосны.
— Тоже готовишься полететь?
— Нет, — она не обернулась. — Людям нельзя. Это неправильно, но так есть, и я должна. С некоторыми неправильными вещами приходится соглашаться.
— Это точно. А деревьям разве можно?
— Но они же не люди.
Олег подошел ближе, встал рядом с ней и тоже подался вперед. Ее профиль вился тонкой линией между опушкой шапочки и поднятым воротником шубки. Совсем маленьким кусочек лица с голубоватым изгибом века и темной черточкой ресницы. Едва достает мне до плеча — а издали кажется высокой. Так странно говорит. Так удивительно ложится на мою жизнь — не элемент, не кусочек, не паззл, а что-то вроде оттеночного фильтра в графической программе, вуали, наброшенной на картину. Хорошо, что я здесь.
— Хочешь спрятать ветер? — спросила Ильма. — Смотри.
И присела на корточки — словно сложилась, уменьшилась одним мимолетным движением. Олег улыбнулся и присел тоже. Ветер действительно исчез. Остались только падающие сверху снежинки, медленные, кружащиеся.
— И часто ты его прячешь?
— Да. Я люблю ветер, но он надоедает.
Получается, когда я не вижу ее в окно, это еще ни о чем не говорит, подумал Олег. Она может все равно быть здесь, уменьшенная, невидимая. Теперь у меня есть право представлять, будто она здесь всегда. Постоянный, неснимаемый жизненный фильтр.
— И еще неудобно, если книга, — добавила Ильма. — Перелистывает страницы, и потом трудно найти.
— Ты читаешь книги?
Удивленно раскрыла глаза:
— Конечно.
— Бумажные книги? Где ты их берешь?
Пожала плечами:
— Не знаю. Они есть.
— В санатории?
Она не ответила — без малейшей тяжести в воздухе, словно не отвечать на прямой вопрос было так же логично и естественно, как и ответить. Сидела на корточках, свесив с колен руки в перчатках, слишком тонких на вид для такого холода и снега. Ей пора домой, то есть в номер, в палату, или где она там живет. Не позволять же ребенку простудиться только потому, что мне с ней так хорошо.
Поднялся навстречу метели; поборол малодушное желание снова сесть, спрятаться, свернуться в комочек. Протянул руку Ильме:
— Пошли, я тебя провожу.
Вскинула темные глаза:
— Зачем?
— Как зачем? Ты совсем замерзнешь.
— Да, — она встала тем же мгновенным движением. — Людям нужно тепло, я помню. Но зачем — чтобы ты провожал?
Тоже правда, признал Олег. Со своей странной логикой, детской спонтанностью и сумбуром, она почему-то все время оказывается права. Сколько я ее знаю.
Давно?..
Ильмы уже не было, только следы на снегу. Олег попробовал ближайший отпечаток обратным концом лыжной палки: она ушла в снег глубоко, сантиметров, наверное, на сорок-пятьдесят. Когда он кончил пристегивать крепления, это отверстие еще виднелось плавной ложбинкой, — а следы пропали, как будто, кроме него самого, никого здесь и не было.
Ну уж я-то сюда еще приду. Я буду часто сюда приходить.
(за скобками)
За соседним столиком сидели парень с девушкой. Взяли кофе, но не пили, а разговаривали взахлеб, держась за руки. Им было хорошо.
А Оксана до сих пор не пришла.
Она никогда настолько не опаздывала.
Было темно и дымно, а раньше здесь не разрешали курить, жалко, придется искать другое хорошее место. Женька в сто двадцать пятый раз посмотрел на часы. Нет, мало ли что, надо еще подождать. Не может она не прийти.
— Вы разрешите?
— Занято, — не глядя, бросил он.
Ваша девушка просила передать, у нее сегодня не получится, — сказал голос. — Очень переживала, что не смогла предупредить вас заранее.
— Вы знаете Оксану?
Женька вскинул глаза. Мужчина улыбался; в дымном полумраке было трудно разглядеть его как следует. Отодвинул стул напротив и повторил:
— Вы разрешите?
Подрулила официантка. Вопросительно глянув на Женьку и приняв, по-видимому, его молчание за согласие, незнакомец заказал два эспрессо. И надо было перебить, отказаться, сделать заказ самому, тем более что эспрессо он терпеть не мог — но Женька протормозил, решая, кем этот дядя может приходиться Оксане. Для отца, пожалуй, молодой. Старший брат? — но брат у нее как раз младший. Сосед, знакомый, друг?..
— Хорошее место, — сказал человек. — Тут всегда собирается молодежь, друзья, влюбленные. И сам чувствуешь себя моложе лет на десять…
Женька заерзал на стуле. А если… никакое не «если», так оно и есть, потому она и не пришла. Сейчас этот хлыщ заявит: я люблю ее. И она любит меня, а тебе, мальчик, лучше убираться своей дорогой. И он, Женька, уберется, потому что Оксана — свободный человек, и он не имеет права…
Но почему она не сказала сама?!
— Недавно нашел здесь на столике потрясающую вещь, — продолжал незнакомец. — Хотите, покажу?
Расщелкнул на коленях дипломат. Женька тоскливо смотрел, как он возится за крышкой, шелестя бумагами — и вдруг на столе очутилась тонкая глянцевая брошюра. В красноватой подсветке ламп ее обложка казалась почти серой.
— «Пять шагов к свободе», — прочитал человек. — Невероятно! Какая риторика, стилистика, какое знание психологии молодого поколения!.. Вы когда-нибудь видели нечто подобное?
Женька напрягся. Нечто подобное лежало у него в сумке, двадцать экземпляров следующего выпуска, парочку из которых он собирался оставить в кафе, когда они с Оксаной будут уходить. Может быть, дать ему одну, раз он так интересуется?
Найти единомышленника, нового товарища — а значит, вечер не потерян зря. Да и мало ли кто он Оксане, может, просто…
Незнакомец смотрел. Ждал, отставив в сторону кофе.
И Женька понял.