— Поступайте, как вам совесть подсказывает. А я вами зело довольным остаюсь. И с болью в сердце расстаюсь с вами.
— И мы можем то же самое сказать.
С тревожным ожиданием Ерофей Павлович шёл на встречу с Палицыным. Задавал себе вопрос — неужели и этот окажется корыстолюбцем и вымогателем. Вроде бы не чета Кокореву. А всё же... в душу к человеку не заглянешь.
Палицын начал со слов:
— Помнится, ты говорил нам, Ерофей Павлович, что горазд в грамоте.
— Не то чтоб зело горазд, а по складам Библию аль Четьи-Минеи прочесть сумею. И бумагу деловую составлю.
— Это хорошо, коль бумагу деловую составишь. Прочти-ка мне вот это.
Палицын протянул Ерофею Павловичу увесистую книгу в кожаном переплёте с медными застёжками. Это оказались жития святых. Текст книги был рукописный, а не печатный. Писец выписывал буквы с затейливыми завитками.
Ерофей Павлович, напрягаясь, начал читать не очень уверенно, несколько раз спотыкался, но постепенно, строка за строкой, обрёл уверенность и стал читать быстрее.
— Можешь не продолжать, — остановил его воевода, — вижу, что правду сказал. Нам нужны такие грамотеи. Отправился бы снова на Таймыр? — спросил он опешившего гостя.
— Не знаю, что и ответить, — развёл тот руками, — пребываю в раздумье. Трое моих ватажников не пожелали продолжать промысел. Настроились вернуться домой в Тобольск.
— Почто так? Разве плох был промысел на Таймырской земле?
— Промысел-то был отменный. Да вот разобиделись мои людишки на воеводу Кокорева.
— Понятно. Такой умеет разобидеть. Вымогательствовал?
— Грех на воеводу жаловаться. Всевышний оценит его прегрешения.
— Всевышний-то оценит. Боюсь, что мангазейцы взбунтуются. Ну ладно... об этом потом. Хотел бы снова в Таймырскую землю податься?
— Хотел бы. Да как без людишек? У меня остались только брат Никифор, да ещё два мужика — маловато для ватаги.
— А как посмотришь, коли предложу тебе место таможенного целовальника в дальней хетской зимовке? Человек ты грамотный, смышлёный и, видать, трудолюбивый. Будешь на государевой службе. Согласен с моим предложением?
— Не знаю, что и ответить тебе, Андрей Фёдорович. Добираться-то как туда стану? Я ведь ездовых собак имел, да избавился от них.
— Дорога к месту твоей службы станет нашей заботой. Отправишься за казённый счёт.
— Ещё дозволь спросить, воевода... Коль окажусь я на такой службе, промышлять пушного зверя уже не смогу?
— Не сможешь. Персона на государевой службе не наделена правом заниматься промыслом. У тебя будет много своих служебных обязанностей.
— Значит, конец моей промысловой жизни?
— С тобой ведь здесь брат?
— Да. Никифор.
— Вот ему и поручишь возглавлять промысловую ватагу.
— Ватага-то, почитай, рассыпалась. Из всех ватажников осталось только двое.
— Пополнишь её в Мангазее. Пусть этим займётся твой брат.
Посовещавшись с Никифором, Ерофей Павлович ответил на предложение Палицына согласием. Получив согласие Хабарова отправиться на Таймыр в качестве таможенного целовальника, Андрей Фёдорович Палицын обстоятельно наставлял Ерофея Павловича, вводил его в обширный круг его новых обязанностей, давал практические советы. Воевода терпеливо объяснял ему, как обращаться с местными жителями, строить с ними добрые отношения и не скупиться для пользы дела на подарки. Говорил и о том, что необходимо строго следить за торговыми людьми, не допускать, чтобы они выманивали шкурки пушных зверей у коренного населения прежде сбора; в том случае если торговцы и промышленники утаили пушнину, дабы избежать таможенного сбора, целовальник вправе наложить на злоумышленника штраф, а утаённая пушнина должна конфисковываться в пользу казны.
После этих наставлений Палицын решил проверить, всё ли усвоил Хабаров.
— А теперь скажи-ка мне, Ерофей, как ты поступишь, коли торговый человек нарушил наши правила? Например, припрятал в своём дорожном скарбе пару соболей, а ты эти шкурки обнаружил, — задал вопрос воевода.
— Известное дело, сперва бы я пристыдил того торгового человека, припрятанные шкурки бы отобрал в пользу казны, а самого оштрафовал. Я прав, Андрей Фёдорович?
— Вижу, усвоил мои наставления. Вот так и действуй.
Весной 1629 года отряд во главе с Ерофеем Хабаровым вышел из Мангазеи и направился на восток. Его сопровождали два казака-стражника и брат Никифор, пополнивший свою ватажку людьми. До Енисея добирались на оленях. Верхний слой земли ещё не оттаял, а под ним залегала вечная мерзлота, не поддававшаяся ни весеннему, ни летнему солнцу. Поэтому дорога через тундру на оленях затруднений не вызывала. Приходилось лишь объезжать болотца и озёра, образовавшиеся от таяния верхнего слоя снега.
В устье Енисея застали купеческое промысловое судно — коч под парусами, — приплывшее Студёным морем из Архангельска. Ерофей Павлович показал купцу бумагу, подписанную воеводами. Бумага содержала предписание оказывать таможенному целовальнику Ерофею Хабарову, сыну Павлову, всяческое содействие в достижении места службы на реке Пясине. Купец поворчал, пожаловался на переполненность коча, однако же Ерофея с двумя казаками и Никифора с ватажкой на коч взял. Невыполнение предписания воевод могло означать ссору с властями Мангазеи и серьёзные неприятности для купца. Судно вышло из устья Енисея, не удалялось далеко от берега, поскольку в прибрежной полосе море очистилось ото льда и на пути попадались лишь отдельные льдинки, отколовшиеся от огромного ледяного поля, всё ещё сковывавшего море к северу от берега.
Коч пришёл к устью реки Пясины. Целью пути Хабарова было Хетское зимовье на реке Хета. Она, сливаясь с другой рекой, образовывала более полноводную Хатангу. Чтобы достичь Хетского зимовья, требовалось прежде всего обогнуть морем обширный Таймырский полуостров и углубиться в Хатангский залив, врезающийся остриём вглубь материка. Купец, владелец коча, не захотел плыть далее Хетского устья.
— Не хочу с жизнью расставаться. Не желаю людей гробить, — заявил он решительно и упрямо твердил: — Плавание вокруг Таймыра опасно. Сколько мореплавателей здесь сгинуло, нашло себе могилу.
Все усилия Хабарова уговорить упрямого купца плыть Студёным морем далее ни к чему не привели, хотя Ерофей Павлович и ссылался на бумагу, подписанную воеводами. Под его напором купец всё же пошёл на уступку таможенному целовальнику.
— А ты, однако ж, упрямец... сделаю тебе уступку. Поплывём вверх по Пясине пока глубина этой реки позволит кочу пройти.
— Но мне не на Пясину надо, а на Хету, — возразил Хабаров.
— Из Пясины подымешься правым притоком, а сей приток близко подходит к средней Хете. Остаётся лишь преодолеть небольшой волок.
— Вижу, не переубедить тебя, купец. Плывём вверх по Пясине.
Доплыли до прибрежного селения. Здесь удалось нанять проводника якута с оленьими упряжками. Якутов, откочевавших с Вилюя на Таймыр, стали называть долганами. Они говорили на своём наречье, отличавшемся от наречья жителей средней Лены. В роли проводников якуты выступали не раз, один из них и вывел караван к Хетскому зимовью. Здесь на высоком берегу стояли две избы, срубленные из выкидника, и амбары.
Навстречу каравану вышел рыжеволосый с проседью немолодой человек, сопровождаемый собаками, которые встретили Хабарова и его спутников разливистым лаем.
— Цыц, вражины! Умолкните! — прикрикнул он на собак. Псы послушались хозяина и смолкли.
— С прибытием! Я Ириней, здешний ясачный сборщик, — такими словами встретил отряд Хабарова рыжеволосый. — Вы чьих будете?
— Направлен сюда воеводами таможенным целовальником. Зовут меня Ерофей Хабаров, — представился Ерофей Павлович. — Изволь, батюшка, познакомься с сей бумагой.
Ириней неуверенно взял у Ерофея бумагу.
— Извини, человек хороший. Не разумею, что тут написано. В грамоте я не силён.
— Не велика беда, Ириней. Помогу тебе ясак собирать и отчитаться.
Так началась таможенная служба Ерофея Павловича Хабарова. Одну из изб зимовья занимала семья Иринея, жена которого долганка нарожала ему трёх ребятишек-полукровок, шумливых и непоседливых. Другую избу занимал казак-стражник, и в ней останавливались промышленные и торговые люди. Теперь население этой избы увеличилось за счёт Хабарова и прибывших с ним стражников, а также Никифора с ватажниками.
Первым делом Ерофей Павлович отдал распоряжение своим сподвижникам срубить из выкидника небольшую избу для себя. Выкидник приносила с верховьев и выбрасывала на берег река. Стены избы возвели за три дня, внутри быстро сложили из камня очаг, окно затянули рыбьим пузырём. Никифор с ватажкой не собирался долго засиживаться в зимовье и вскоре отправился на промысел. А Ерофей стал вникать в дела.
Через некоторое время зимовье посетили долгане и самоеды (так в ту пору русские называли ненцев), привезли ясак, и Ерофей Павлович пожалел, что не может изъясняться на их языках. Толмачом стал Ириней, правда, он довольно сносно говорил по-долгански, научившись этому языку от жены, а вот самоедскую речь разумел с затруднениями.
Прибывшие приветствовали обитателей зимовья и с поклонами сложили перед амбаром привезённый ясак — шкурки соболей, лисиц и медведей.
— Наши подарки белому царю, — важно произнёс старый долганин, старейшина поселения. — Пусть боги хранят белого царя.
— Доброй охоты тебе и твоим людям, — ответил в тон ему Ириней.
— Кланяемся белому царю.
— И белый царь Михаил Фёдорович шлёт тебе и твоим людям ответный поклон.
— Далеко ли живёт отсюда белый царь?
— Зело далеко. На другом конце земли нашей. В большом городе за каменной стеной. А обитает в том великом городе людишек во сто крат больше, нежели можно насчитать всех долган и самоедов.
Старейшина выразил своё удивление причмокиванием и стал расспрашивать, а каково жилище у белого царя, похоже ли оно на большую русскую избу или на туземный чум?