Хабарову осталось только промолчать. Зиновьев выразил явное неудовольствие Ерофеем Павловичем и долго ворчал, не скрывая угроз. Всякий спор с Зиновьевым, вызывавший его гнев, мог закончиться для Хабарова плачевно: не только потоком брани, но и физической расправой.
В течение всего путешествия Зиновьев вызывал недовольство казаков своим откровенным вымогательством, если не сказать грабежом. Одной из первых его жертв стал Хабаров, которому всё же удалось сохранить кое-что из имущества, нажитого на Амуре, и взять с собой в дорогу. Вообще Зиновьев не скрывал своего постоянного раздражения Хабаровым, постоянно придирался к нему, занимался вымогательством. То отбирал у него беличью шубу, то шапку, то соболиные пластины. У Ерофея Павловича не было возможности сопротивляться этим наглым поборам. Многие казаки видели это, возмущались в душе, но не решались его поддержать. Многие сами были жертвами корыстного Зиновьева. Перечень пострадавших от его поборов мог бы стать весьма внушительным. Отбирал он у казаков соболиные шкурки, меховую одежду, а иногда и наличные деньги. Там, где Зиновьев усматривал наиболее подходящее для предполагаемого побега Хабарова место, он приказывал надевать на него смыки, т.е. кандалы, и держать его отдельно от всех его спутников.
Широкое недовольство охватывало весь отряд Зиновьева, от алчности которого пострадали даже закоренелые недруги Хабарова Степан Поляков, Константин и Степан Ивановы. Эту троицу Зиновьев взял с собой в Москву, надеясь воспользоваться их распрями с Хабаровым и полученными показаниями для кляузных обвинений Ерофея Павловича.
Обиженные и обобранные Зиновьевым казаки вскоре пересмотрели свои взгляды на случившееся. Каждый из этих трёх в душе уже сожалел, что писал под диктовку Зиновьева кляузные челобитные на Хабарова и обещал главе отряда выступить в Сибирском приказе против Ерофея Павловича.
Константин Иванов, улучив момент, на одном из привалов ухитрился незаметно поговорить с Хабаровым.
— Не суди нас строго, Ерофеюшка... Шибко виноваты мы перед тобой. Были у нас с тобой споры, разнотолки, не без этого. Ты бывал мужиком жёстким, приходилось тебе держать нашу вольницу в крепкой узде — не без этого. Бог нас рассудит. А это, аспид окаянный, грабитель...
— Можешь не продолжать, Константин. Всё мне ведомо.
— Что же нам теперь делать? Посоветуй, ты человек бывалый.
— Коли совесть в каждом из вас пробудилась и обиду на Зиновьева в своём сердце вынашиваете...
— Вот-вот, Ерофеюшка. Ты подскажи, что нам делать.
— А вот что делать: как доплывём до Енисейского острога... Там, надо полагать, будет долгая остановка... Тамошний воевода Пашков, как ходят о нём слухи, толковый, к просителям внимательный и справедливый. Вот и подайте ему свои челобитные, в которых изложите все свои обиды на Митьку. Ежели воевода найдёт ваши челобитные убедительными, обязательно перешлёт в Москву.
— Непременно поступим так, как советуешь, батюшка.
— А что было меж нами неладного, забудем. Беда нас сближает и заставляет забыть о прежних обидах.
— Истинно рассуждаешь, Ерофеюшка.
Миновали Илимск, бурную Ангару с её порогами и вошли в широкий Енисей, вскоре на его левом низменном берегу показались стены и башни Енисейского острога.
Прибывших разместили на постоялом дворе. Зиновьев сразу же по прибытии в Енисейск куда-то сгинул. У него были какие-то дела с местными купцами. Оказалось, что он пытался сбыть купцам неправедными путями нажитую пушнину.
Хабаров воспользовался тем, что в Енисейске надзор за ним со стороны людей Зиновьева был ослаблен — его надзиратели отлучились побродить по лавкам, — отыскал воеводский особняк на высокой подклети. У входа стоял вооружённый бердышом казак. Хабаров представился и сказал ему, что хотел бы повидаться с воеводой Пашковым. Воевода в этот момент вышел на высокое крыльцо и, увидев Ерофея Павловича, воскликнул:
— Ужель Хабаров собственной персоной? Наслышан, наслышан.
Был воевода невысокого роста, поджарый, подтянутый и чем-то располагал к себе.
— Такому именитому гостю завсегда рады. Прошу в палаты, — приветливо предложил он, приподняв бороду клинышком, тронутую ранней проседью.
— Не именитый гость. Вроде узник перед тобой, — неохотно ответил Хабаров воеводе, пропускавшему его в палаты.
Прошли в переднюю, где находилось несколько стражников, потом в просторную комнату Пашкова, служившую и приёмной. Посреди её стоял огромный стол, заваленный бумагами, вдоль стен тянулись широкие лавки, покрытые коврами и медвежьими шкурами. Воевода провёл Хабарова дальше, в небольшую горенку, находившуюся позади приёмной. Здесь одну из стен занимал целый иконостас из самых разных икон, некоторые из них были заключены в серебряные оклады. Перед ними теплились лампады. Из мебели здесь находились только резное кресло с высокой спинкой и большой сундук, покрытый стёганым одеялом.
Широким жестом Пашков указал Хабарову на кресло, а сам сел на сундук.
— Прошу.
— Неловко как-то, батюшка... Кресло-то воеводское, а я бы мог и на сундуке, — возразил воеводе Хабаров.
— В кресло обычно усаживают гостей, — ответил Пашков. — А сам предпочитаю сундук, Коль устану в делах праведных, бывает, и голову на нём преклоню, посплю чуток. Ну, так жду твоего рассказа, покоритель Амура.
— Коли подробно рассказывать, долгим рассказ получится.
— Вот и хорошо. Нам спешить некуда. Сперва скажи мне по совести, не проголодался ли с дороги?
— Да как сказать...
— Вижу, изрядно проголодался. Это мы мигом исправим.
Пашков приоткрыл дверь во внутренние покои и зычным голосом позвал прислуживавшего ему казака:
— Николка, передай-ка, чтоб на стол накрыли. Мы с гостем трапезовать будем. И ещё... принеси-ка жбан холодного кваса из погреба.
— Слушаюсь, воевода, — ответил казак и поспешно удалился.
— К Амуру-реке, Амурскому краю пробудился великий интерес у наших людишек, — продолжал беседу воевода. — Многие казаки и промысловики из Енисейска и других городов желают отправиться для службы и промысла на Амур. Дошли до них добрые слухи о твоих деяниях. Они и всколыхнули народ.
— Отрадно сие слышать, — отозвался Хабаров.
— Ещё бы не отрадно. Понимаю тебя. А теперь расскажи, каковы дела на Амуре.
Ерофей Павлович принялся не спеша рассказывать о действиях своего отряда, об обращении в российское подданство приамурских народов, о столкновениях с маньчжурскими соседями, о природных богатствах края. Пашков внимательно слушал его, иногда прерывая вопросами.
— Я так понял из твоего рассказа, Ерофеюшка, что Приамурье суть край большого будущего. Край хлебный, с богатыми охотничьими промыслами, с великим добром, скрытым в его недрах и нам ещё малоизведанным. Речь может идти и о золотишке, и о серебряной руде.
— Знающие люди уверяют, что в недрах Приамурья немало скрыто сиих сокровищ.
— Не жалеешь, Ерофей, что связал свою судьбу с Амуром?
— Пошто жалеть?
— Давай, однако, прервём нашу беседу. Обед на столе нас ждёт. Перейдём в трапезную, — предложил Пашков.
За столом он прекратил свои расспросы и дал возможность гостю насытиться. Сам же воевода, как видно, уже успел отобедать и лишь не спеша потягивал из серебряной кружки холодный квас.
После обеда Пашков и Хабаров остались в трапезной. Воевода повернул русло разговора в ином направлении.
— Об Амуре, Ерофеюшка, можешь больше не рассказывать. Зрею, что край зело богат, для Руси полезен. Будем содействовать, чтоб людской поток в Приамурье не прекращался, а возрастал.
— Разумно рассуждаешь, воевода.
— А теперь расскажи мне, что у тебя получилось с Зиновьевым? Кажется, был человек направлен Сибирским приказом на Амур не ради праздного любопытства, не для того, чтобы поглазеть, что за река, какие туземцы там обитают. А провёл он там всего месяц или даже без малого месяц. Что ж успел сделать за такое время? Нахапал соболей и в обратный путь?
— Это ты верно подметил, воевода. Нахапал. Людей обобрал. Я больше всех пострадал. Но я не единственный.
— Скажу откровенно, Ерофей Павлович... Сей Зиновьев, шибко не понравился мне. Уклонился от таможенного досмотра груза. Бумаг на грузы не представил. Это, мол, всё моё, личное. С чего бы это?
— Я объясню — с чего.
— Любопытно. Послушаем твои рассуждения.
— Зиновьев ограбил многих казаков. Я ведь не единственный пострадавший. Порасспросите других и убедитесь, что я прав. Никаких бумаг на награбленное у него нет и не может быть.
— А скажи, Ерофей Павлович, откровенно, пошто Зиновьев так взъелся на тебя, что, как ты говоришь, держит чуть ли не за узника?
— Неужели не понятно?
— Коли было бы понятно, не спрашивал.
— Тогда слушай мою правду. Люди подтвердят её. За время амурской службы кое-что сумел я поднакопить. Правда, оказался в долгу как в шёлку. Задолжал прежнему воеводе Францбекову изрядную сумму, взятую у него, когда принялся я снаряжать амурский отряд. Долги выплачивал, но кое-что оставлял и себе. Зиновьев проведал про то и обвинил меня во всех смертных грехах, чтоб опорочить, увезти с собой в качестве узника и ограбить безнаказанно. Поплатились и другие, ежели поговоришь с людьми, убедишься, что я не вру.
— Порасспрашиваю. А к имуществу Зиновьева придётся стражу приставить. Пусть Сибирский приказ разбирается, что там краденое, что благоприобретенное.
— Разумно поступишь, батюшка.
Беседа Хабарова с енисейским воеводой продолжалась ещё долго. На следующий день Пашкова осаждали жалобщики, приносившие свои челобитные. Воевода выслушивал взволнованные и горькие рассказы о корыстолюбии и мздоимстве Зиновьева. Среди жалобщиков оказались бывшие недруги Хабарова Степан Поляков, Константин и Степан Ивановы.
Не спеша ознакомившись со всеми челобитными, Пашков удивлённо произнёс:
— Сердито!