тоящая мама Уот моего папу Эрлика, ну, Куль-отыра, у тетушки Калтащ отбила, или они к той поре уже расстались? Ты не знаешь, Донгар?
Черный шаман только мотнул головой, похоже, он даже не слушал, весь уйдя в свои переживания. Хотя ему-то что? А вот Хадамахе… Мальчишка вздохнул. Смутно кольнуло любопытство: с чего это Аякчан зовет Уот, создательницу Огня, мамой, Эрлика Нижнего – папой, а Калтащ – тетушкой, но так, едва-едва… Все было ерундой перед сокрушительным пониманием, что он-то не повелитель верхних небес или Нижнего мира. И не герой – победитель змеев. Зачем золотокосой такой простой лесной парень, как он?
– Пойду я, – поднимаясь, мрачно буркнул Хадамаха. – Как что узнаю – появлюсь.
Свиток 20,о том, как Хадамаха попадает в Храм Голубого огня и едва спасается от Алого пламени
Хадамаха брел по улице, хмуро пиная попадающиеся под ноги обломки и осколки. Вот недаром женщинам запрещено ходить на охоту! И не потому, что они плохо охотятся – его мать, например, отлично охотится, хоть и выросла в городе! А потому, что при них мужчины начинают плохо охотиться! Им запрещено, а они все равно приходят! Прямо в голову к тебе забираются и едут в ней, куда бы ты ни пошел! Ему вот о важном надо, а он думает только о золотокосой девчонке!
Будет думать об Аякчан, которая сказала, что надо разрушить храм. Тоже, кстати, красивая, хотя, конечно, не такая красивая, как золотоко…
Стоп! Храм, думаем о храме. В здешнем храме есть Рыжий огонь, это уже понятно. Черный шаман и компания не врали и не морочили его. Ведь как-то же попал Рыжий огонь в тело одного посредственного игрока в каменный мяч, делая его лучшим. И другой каменный мяч, полный черной воды и Рыжего пламени, очутился в лапах тигрицы-Амбу. Хадамаха со страхом взглянул на ледяной тротуар под ногами. Где-то там, глубоко-глубоко под коркой мерзлой земли, и даже еще глубже, раскинулось Озеро черной воды. И Рыжее пламя металось между ломаных зубчатых скал. Трясясь и подпрыгивая, железная труба тянула его сюда, в Средний мир, и ее дрожь передавалась по всей Югрской земле – и лезли на поверхность то чэк-наи, то мэнквы, то эти… как их… кули. Разрушить храм, разнести трубу вдребезги и закрыть проход… Ну и как ты его разрушишь? Там ведь и храмовая стража, и жрицы, и еще эти… которых он в Нижнем мире видел. Хадамаху передернуло, когда он вспомнил спустившихся по трубе жутких тварей. Кто они такие? Откуда взялись?
– Ты-ы! – воющий, на слезе, вскрик заставил Хадамаху резко остановиться.
– Ты где шлялся, негодник?
Воинственно уперев кулаки в бока, перед Хадамахой возвышалась бабушка. То есть доставала она ему едва ли до подбородка, но все равно возвышалась. Парень ошалело повертел головой – он стоял на своей улице. Перед дядиным домом. И какого же куля он сюда забрел? Теперь от скандала не отвертишься никакими силами – разве что повернуться и бежать!
– На работе, бабушка! – кротко сказал Хадамаха.
– Какая там работа, какая работа – по улицам шляешься целый День! – моментально сорвалась она на крик. – Тебя соседи видели! – обрушила она сокрушительный аргумент ему на голову.
– Бабушка, я стражником работаю, – все так же кротко напомнил Хадамаха.
– Так что, если стражник – по улицам шляться, когда мне на голову дом рушится? – немедленно парировала она.
Хадамаха посмотрел на дом – тот был совершенно цел. Видно, бабушка успела его обратно построить. Сквозь мутную прозрачность ледяных окошек окрестных домов просматривались розоватые пятна лиц – соседи наблюдали за развитием скандала.
– Я тут с ума схожу! Может, ты уже мертвый давно! – и бабушка обвиняюще заплакала.
– Погоди… – Хадамаха сдвинул брови. – Тебе ж соседи сказали, что меня видели! Они мертвым меня видели? И дядя тоже живой – он во дворце был, но вовремя…
– Вот! – не слушая, с глубоким удовлетворением в голосе выдохнула бабушка. – Целый День по улицам шляешься, а потом приходишь и бабушке гадости говоришь! Ты за этим явился, да? Так вот я тебе скажу – топтать себя ногами не позволю!
Несколько физиономий высунулись из приоткрытых дверей – убедились, что никакого топтания ногами не наблюдается, и разочарованно спрятались.
– Ты… ты просто измываешься надо мной, а я этого не хочу, не хочу, оставь меня наконец в покое! – продолжала разоряться бабушка. – Видеть тебя не могу! – и она отчаянно, как спасаясь от преследующего ее монстра, кинулась в дом.
Хадамаха вздохнул. Ну да, раз он оказался живой, поесть, смыть гарь и тем паче выспаться нормально ему уже не светит. Хадамаха зевнул – аж челюсти скрипнули. О том, чтобы войти в дом, и речи быть не могло – сквозь распахнутую дверь слышались яростные рыдания. Потом громким шепотом – а то еще Хадамаха не услышит! – выдохнула:
– Мерзавцы, сволочи! Что он, что мать его!
А вот тут Хадамаха почувствовал, что терпение его лопнуло.
– Бабушка! – делая шаг к двери, гневно вопросил он. – Ну ты это… за что же? Ну я не знаю… Тебя же никто сволочью не называет! – выпалил он.
– Меня? – бабушка возникла на пороге, как дух-юер, – вот ее не было, а вот она уже есть. – Конечно, меня никто так не называет, потому что я очень хороший человек! – с глубокой убежденностью сказала она. – А тебе полезно правду о себе узнать – может, задумаешься! – и дверь перед носом у Хадамахи с треском захлопнулась.
– А ведь она действительно неплохой человек. Ну была хотя бы, – облокотясь на невысокий заборчик, сказала соседка-кожевница. – Мы когда тринадцать Дней назад сюда приехали город строить, кабы не помогали друг другу, пропали бы все как один. Бабка твоя работала, как ездовая лайка в походе: и дом они с твоим дедом строили, и в помощи никому не отказывали. Тут же, считай, сплошная тайга была – храм только посреди вырубки стоял, да и тот не до конца отлитый. Даже шамана ни одного, а твоя бабка знахарка хорошая – всех лечила. Хоть мороз лютый, хоть пурга, она сумку с травами в руки – и бегом. Не знал?
– Знал, – кивнул Хадамаха. – Мама рассказывала. Бабушка – хороший человек. Поэтому все, что она говорит да делает, – хорошо. А если кому не нравится, так они счастья своего не понимают, бабушка дальше будет делать, что решила, – пока не поймут.
– М-да, мама твоя… – кивнула кожевница. – Была б она жалкая какая, беспомощная – бабушка б на заботу о дочери жизнь положила. А мать твоя сама о ком хочешь позаботиться могла, получалось, что бабушка вроде как не у дел. Нет, мы, конечно, видели, что между ними нелады, но чтоб бабка мать твою так обидела, что та ушла по-медвежьи жить – не ожидали! – она покрутила головой.
Хадамаха поглядел на женщину с любопытством:
– Вы – знаете?
Кожевница махнула рукой – глаза ее блеснули:
– Чего тут знать-то? Даром, что ли, дядька твой куртку на два размера больше заказал? Кто у тебя батька, догадаться не сложно. А то, что Мапа к себе только несправедливо обиженных, кому уж и идти некуда, принимают, всем известно. Бабка твоя потому и не сознавалась, куда дочь делась. Мы думали, пропала она, как и все остальные.
– Какие – остальные? – спросил Хадамаха.
– И-и, парень, то такая история страшная была! Девчонки у нас пропадать стали. Молоденькие совсем, вот как ты сейчас. И такие… непростые… умненькие и с характером – вроде твоей матери. Мы потому и подумали, что она тоже пропала, хотя она и постарше остальных была.
– Что значит – пропадали? В тайге? – затаив дыхание, спросил Хадамаха.
– Да в тайге-то понятно – волки задрали или медведь, не в обиду твоей родне будь сказано…
Хадамаха только резко мотнул головой, показывая, что не обижается.
– Прямо в городе пропадали! – продолжала кожевница. – Города-то тогда еще не было – лес рубили, чумы ставили. О ледяных домах никто и не помышлял – все бедные были. И народу вовсе немного – все на виду. А девчонки – вот она тут, родители на нее глядят, с подружками она пересмеивается. А потом… в чум зайдет, за поленницей наклонится или еще что – в общем, потеряют ее из виду хоть на мгновение… И все! Исчезла, как в воздухе растворилась!
Хадамаха сильно потянул носом воздух. Ему казалось, что запах добычи усилился, а след стал заметней.
– А эти девчонки… они не возле храма пропадали?
– Да что ты, Эндури с тобой, при чем здесь храм? – махнула на него загрубелой ладонью кожевница.
Хадамаха разочарованно сник.
– Хотя в храм те девчонки ходили, – неожиданно сказала она. – Жриц у нас тогда едва ли с пяток было, вот они и искали девчонок. Но не подошли, ни одна – нету, сказали, силы к Голубому огню.
– К Голубому, – повторил Хадамаха и вдруг, круто повернувшись, зашагал прочь.
– Эй, ты куда? – удивленно окликнула его соседка. – Хочешь, зайди ко мне – поспишь, я тебя накормлю.
Хадамаха остановился, провел ладонью по лицу, будто стряхивая невидимую паутину.
– Нет, спасибо, я в караулке пару свечей посплю, я всегда так делаю. А вы не помните… этих пропавших сколько было?
– Раз с твоей матерью все в порядке, выходит, трое, – слегка озадаченно ответила женщина.
Хадамаха молча кивнул и едва ли не бегом рванул вдоль улицы. Трое, трое… Тринадцать Дней назад, когда посреди зачинающегося города стоял только храм, пропали три девчонки. Три особенные девчонки. Такие, как его мама. Хадамаха вспомнил преследоваших их на Огненном Озере трех жутких пауко-теток с черно-рыжими патлами и вдруг испытал острое облегчение. Кто знает, не сбеги мама из города, может, и она… Он передернул плечами. И что? Теперь они, все три, и еще один, который мужик, так и разгуливают по Храму Голубого огня на четырех ногах, размахивая жалами на хвостах и пыхая во все стороны Рыжим пламенем?
А ведь и сейчас первых добравшихся до Сюр-гуда беженцев, особенно тех, что уцелели в чэк-наях, здешний храм забирал к себе – и больше их никто не видел!
Хадамаха остановился, с сомнением глядя на сполохи Голубого огня над мерцающими под луной башнями Храма. А ведь он вполне может войти в храм – и не только в Зал Огня, куда всем ход дозволен, но и в обычно закрытые для молящихся помещения. Например, поискать знакомую жрицу Кыыс. Доложить о результатах расчистки развалин, спросить, нет ли поручений. Здоровьем поинтересоваться. Конечно, Хадамаха не рассчитывал, что из-за какой-нибудь храмовой колонны мелькнет хищное жало твари, но… стоя в переулке, много не выяснишь. Хадамаха зашагал к храму.