Мадам Отман представляла собой раскрепощенную арабскую женщину, получившую образование во Франции, носившую элегантную французскую одежду и обращавшую на себя внимание. И все же под западной фанеровкой мадам Отман была арабской женщиной с арабским мужем. Хотя ей не надо было работать, ей не позволялось участвовать в некоторых общественных мероприятиях. Центром ее жизни была бесконечная болтовня в единственном в городе жалком загородном клубе. Ей никогда не позволялось выходить за пределы душного мира невольных раскрашенных птичек, гуляющих в расточительных птичьих домиках, которые на самом деле были клетками и лишь иначе назывались. Когда не нужны были автоматические рукопожатия и улыбки, она становилась печальной и унылой женщиной, запертой в своей ненужной жизни.
Хамди Отман гордился тем, что все его слуги были из числа беженцев, все четырнадцать. Хамди Отман не был ни добрым, ни великодушным. Заработки были пустяковые, и то, чего не хватало для его расходов, легко можно было получить манипуляциями через его контроль над бюджетом ЮНРВА и всемогущие продовольственные карточки. Слуги его жили в казарме, условия были суровые.
Его шофер, садовники, телохранители, дворецкий, слуги-мальчики занимали одну спальню. Шесть мужчин-служащих жили уединенно, как монашки, в казарме, разделенной занавесками. Четыре были помощниками на кухне. Еще была личная горничная мадам Отман, и еще Нада.
Нада была нянькой двух дочек Отманов, трех и четырех лет, и их пятилетнего сына. Когда прошли первоначальная тревога и культурный шок, Нада приняла свое положение твердо и довольно радостно. К большому облегчению мадам Отман, Нада наконец забрала детей из ее рук, освободив ее для лишних часов в загородном клубе и перед зеркалом в гардеробной.
Дети Отманов, изголодавшиеся по ласке, вскоре стали за один день получать любви больше, чем когда-либо давали им родители. Нада была чудесной няней. Она пела им песенки, читала то, что могла прочесть, смеялась вместе с ними, рассказывала им страшные и таинственные истории, тискала их, целовала. Когда надо, она бывала очень строгой, но никогда не шлепала. Она управлялась с ними простым повышением голоса. И они задавали сколько угодно вопросов и играли в сколько угодно игр. Нада не жаловалась. Нада работала. Прелестная маленькая драгоценность!
Кроме личной горничной мадам, Нада была единственной из женского персонала, кому позволялось заходить в главную часть виллы. Это бывало, когда она бывала при детях в игре и трапезах, при вечерних парадах перед отцом, чтобы он погладил их по головке или показывал их гостям.
У нее было свое, отделенное занавеской, пространство в комнате с другими служанками, но спала она на матрасе на полу в комнате девочек.
— Нада!
— Нада!
— Нада! — кричали они по утрам на бегу, обгоняя друг дружку, чтобы попасть к ней первыми.
— Ну-ка, посмотрим, смогу ли я держать сразу троих безобразных медвежат!
И она их держала.
Жизнь раскрылась для нее. Она была нужна этим трем хорошеньким и беспомощным маленьким существам, и ей не надо было растить их в Акбат-Джабаре.
— Почему у тебя нет волос, Нада?
— Чтобы тебя рассмешить.
Вилла Отмана, прежде принадлежавшая видному английскому чиновнику, насчитывала больше двадцати комнат и специальный офисный комплекс, где Отман работал со своим персоналом. Самым заметным среди этого персонала был его личный секретарь, молодой французский дипломат по имени Бернар Жокс. Бернар старался перенять шарм своего хозяина и раболепствовал перед ним. Его собственные холостяцкие апартаменты находились на втором этаже виллы. Он составлял элегантную свиту мадам Отман, когда ее муж отправлялся в поездку. На вечерах коктейлей он был незаменим — мишень флирта, хотя в арабской стране надо быть в этом крайне осмотрительным.
В распоряжении служанок находился отгороженный двор с умывальней и открытым душем. Работницы предостерегли Наду, что двор не совсем недоступен взорам. Бернар Жокс мог взглянуть из своей комнаты вниз в маленький уголок двора, так что надо соблюдать большую осторожность.
Дом значительно оживился с появлением Нады. Бернар Жокс внезапно обнаружил симпатию к детишкам, дергал их за носики, подбрасывал в воздух и ловил маленькие вопящие тельца, изображал лошадь, ищущую маленьких всадников.
Нада и Жокс обменивались незначащими веселыми словечками. Но глазам она позволяла сказать больше. Возможно, Бернар Жокс не осознавал риска подкрадывания к молоденькой арабской нетронутой мусульманке. А возможно, и осознавал. У него была приятная мальчишеская усмешка, и он не очень-то скрывал свою темпераментность. Игра началась.
Наде снились сладкие сны.
Целый мир был заключен в случайных встречах, случайное прикосновение овладело ее думами. Оба они думали о том, где, когда и как случится, что они бросятся друг к другу. Ее глаза приводили его в трепет. Внезапный прилив крови к лицу, когда они сталкивались друг с другом, повернув за угол; его глаза, прикованные к ее спине, когда она, покачиваясь, проходила мимо; его робкое запинание, когда он пытался заговорить…
Ночью Нада лежала на своем матрасе, чувствовала свое тело и воображала, как держит его в объятиях. А потом: «Ты же глупая. Бернар Жокс — себялюбивый и тщеславный молодой человек, сюсюкающий над своим хозяином. Он происходит из мира, который совсем неизвестен. Должно быть он любил многих девчонок и еще больше будет любить. Я для него не больше, чем мимолетная забава».
«Ну, а чего же ты хочешь, Нада? Вечной любви в лачуге Акбат-Джабара? И разве достанется тебе хотя бы это? Ты возьмешь то, что даст тебе Ибрагим. И будет ли это чудесно?»
«Чего же жаждешь, Нада? Ты это знаешь. Ты теперь вдали от глаз Ибрагима. У тебя есть место, время, молодой человек, болтающий чепуху. Так… да? Нет? Да… — сердце ее сильно забилось… — да?»
«Я не стану делать этого в страхе. Пусть это будет и свободно, и дико, или пусть не будет совсем. Я не стану носить в себе стыд».
«Так да?»
У Нады было больше свободы, чем у остальных служанок. Она стала принимать душ в такое время, когда во дворе никого не было и когда, она знала, Бернар Жокс находился у себя. Чуть-чуть проворности, и можно выставить влажную руку или ногу там, где она была бы видна. Она инстинктивно чувствовала, когда он смотрит, и становилась все смелее.
Однажды она вышла из душа голая и стала сушиться, наслаждаясь солнышком, в полном виду верхних апартаментов. Она посмотрела туда и долго не отрывала взгляда.
— Ты меня сводишь с ума, — прохныкал Бернар Жокс.
— Ну и? — спросила Нада.
— Это очень опасно, ты же знаешь, — сказал он.
— Ну и? — повторила она.
— Ради Бога, что же мне делать?
— А что ты хочешь делать?
Он испустил ужасный вздох, всплеснул руками и поник головой. Она не отводила от него глаз. Он сглотнул. Нада дотронулась до его щеки и прижалась к его рубашке, он почувствовал мягкость ее чудесных больших грудей. Он обнял ее, закрыл глаза и застонал от счастья. Поцелуй был сладостным.
— Мне это нравится, — взволнованно сказала она.
— Тут надо остановиться. Мне надо быть уважаемым. А ты не даешь мне остаться уважаемым человеком, — пробормотал он.
— Скажи мне, Бернар, ты со многими женщинами занимался любовью?
— Смешной вопрос.
— Нет. Я хочу, чтобы меня взял мужчина, который умеет это делать, и нежный.
— Нада, в самом деле, ты понимаешь, как это сложно?
— Да.
— Я… я… не может быть речи… чтобы причинить тебе зло. Нам нельзя влюбляться. У меня моя карьера, надо и о моих родителях подумать. Скандал — это несчастье.
— Так ты не хочешь делать этого со мной?
— Конечно хочу, но…
— Бернар, мне совсем ничего от тебя не нужно, кроме твоей нежности, и еще — проводить чуточку времени вместе. Я хочу красоты. Если ты будешь терпелив, я очень быстро научусь. Тебе не надо беспокоиться, что ты разобьешь мне сердце или что я создам тебе трудности.
— Зачем, Нада, зачем?
— Это долгая история, Бернар, но мне надо знать любовь и я не буду в этом маленькой девочкой.
Он нервно дернулся.
— Ты добрый и внимательный, мне это нравится, — сказала Нада. — Давай станем любовниками, а когда будет надо, я упорхну.
— Не смотри на меня, Нада. Я не могу выдержать, когда ты на меня смотришь. Не жми на меня так…
Она рванулась от него.
— Думаю, я приму душ, — сказала она, уходя.
— Нада!
— Да?
— У Отманов вечером официальный обед в индийском посольстве. Их не будет допоздна.
— Я знаю, — сказала она. — Я сегодня очень много играла с детьми. Они будут спать как убитые.
— Принимай свой душ. Дверь в мою комнату будет открыта.
Он целовал ее тело и не мог остановиться.
— Ты милый, — сказала Нада. — Было совсем не так больно, как я думала. Какая же у меня была дурацкая жизнь, что надо было душить такое чудесное… Бернар, ты милый. Ты очень чуткий.
— Это ты, Нада. Как же ты стала такой свободной, такой… такой простой.
— Теперь я буду еще свободнее. И ты можешь попробовать все, всему научить меня. Я хочу всего этого. Дай мне знать, какие места возбуждают тебя, и как тебя возбудить. Я хочу все это делать. Я хочу съесть тебя живьем.
— О да, Нада… да, да, да.
— Входи, Нада, садись, — сказал Хамди Отман.
— Да, сэр.
— Ты вся сияла этот последний месяц, — сказал он, открывая свою коробку с сигарами и приступая к ритуалу обрезания, увлажнения, разминания, зажигания.
— Я очень счастлива с детьми, — сказала она.
— Только с детьми?
Она взглянула в его худое жизнелюбивое лицо, его искрящиеся глаза, чуточку жестокие, чуточку напряженные.
— Жизнь здесь куда добрее, чем в Акбат-Джабаре. Надеюсь, что и работала я подобающе.
— Дети тебя обожают, ты знаешь. Не снимешь ли ты свой платок?
— У меня не так много волос.
— Тебя это беспокоит?
— О нет, но когда люди на меня смотрят, они, кажется, испытывают неловкость.