— Я это подозревал. Думаю, ты общалась с неприличными девицами, у которых нет должного уважения к своим отцам. Ты никогда больше не будешь говорить со мной таким тоном, и ты выйдешь замуж там, тогда и за того, за кого я скажу. — Он хлопнул в ладоши, чтобы его жены и Фатима вышли.
— Подождите! — скомандовала им Нада. Они в удивлении замерли. — Я не выйду замуж, пока сама не захочу, — повторила она, — и за того, за кого захочу.
Ибрагим поднялся. Он ударил ее по лицу.
— Ты закрывала лицо на людях, как я приказывал?
— Нет.
Он опять ударил ее и сдернул с ее головы косынку.
— Ты опять отрастила слишком длинные волосы. Я нахожу это отвратительным. Агарь, достань ножницы.
— Нет, отец, ты не будешь стричь мне волосы.
— Агарь! Принеси сейчас же ножницы. Позволь мне сказать тебе, Нада, что честь и целомудрие этой семьи будут соблюдаться.
— Тебе не надо больше беспокоиться о своей чести и моей целомудренности, — сказала она.
— Успокойся, Нада! — воскликнула мать.
Ибрагим сердито взглянул, не веря.
— Что ты имеешь в виду?
— Я больше не невинна.
Раздались причитания женщин. Рамиза упала в обморок. Глаза Ибрагима безумно расширились.
— Ты лжешь! — нелепо закричал он. Он в недоумении замахал руками. — Это правда, что ты говоришь?!
— Да.
— Тебя изнасиловали, взяли против твоей воли. Так это случилось!?
— Нет, отец, я сама хотела.
— У тебя… у тебя ребенок!
— Возможно, но может быть и нет. Какая разница?
— Кто он?
— Они, отец.
— Ты это сделала нарочно, чтобы унизить меня!
— Да, так, отец.
— Нарочно… чтобы унизить меня… лишить меня чести… Ты это сделала…
— Я слышала много раз, как ты спрашивал: кто скажет льву, что его дыхание плохо пахнет? Ты дикарь, отец. Если сейчас ты чувствуешь боль, то чувствуй ее глубоко и сильно, потому что это та боль, которую ты причинял мне каждый день моей жизни. Я не боюсь за свою жизнь, потому что она никогда на самом деле не начиналась. Ее никогда не было. Я никогда не жила для себя, только для тебя. Так что исполняй свой благородный долг.
— Нада, очнись!
— Иди к черту, отец.
— Нада!
— Когда-то Ишмаель читал мне об иерихонской шлюхе, которая прятала шпионов Иисуса Навина. Так что отомсти за позор, который принесла тебе твоя дочь-шлюха. Я пойду гулять по улицам Иерихона. Ты меня найдешь.
Она вышла, а Ибрагим бросился в свою спальню и вернулся, застегивая пояс с висевшим на нем кинжалом. Он рванулся к выходу. Агарь загородила ему дорогу, упала на колени, обхватила его руками.
— Нет, Ибрагим! Прогони ее. Мы никогда не произнесем ее имени!
Рамиза повисла на нем, обняв его руками. Он яростно отшвырнул их, отпихнул обратно. Они скорчились на полу, рвали на себе волосы, а он, шатаясь, вышел вон.
Тело Нады нашли в канаве на следующее утро. Шея у нее была сломана и горло перерезано. Ее волосы были грубо острижены.
Глава тринадцатая
Увидев у моста Алленби доктора Мудгиля с мукой на лице, я без слов понял, что случилось.
— Нада, — только и сказал он.
Как странно. Я не заплакал. Доктор Мудгиль просил меня не ходить в дом отца. Он просил меня уехать вместе с ним в Лондон.
— Нет. Сейчас я пойду домой.
Странно… я не мог плакать… и не был испуган…
Я заметил ужас в глазах матери, прикованных ко мне, когда я проталкивался через испуганных соседей. Я вошел в гостиную.
Хаджи Ибрагим сидел в своем большом кресле, ожидая меня. Его глаза в красных жилках были вдвое больше, чем обычно. Лицо отражало причудливые тени от мерцающего света свечей перед фотографиями Омара и Джамиля. Я смотрел на него, наверно, целый час. Не было слышно ни звука, кроме нашего хриплого дыхания.
— Говори! Говори! Я приказываю тебе говорить! — сказал он чужим голосом.
Прошел еще час. Его глаза вкатились обратно в голову. Он выкарабкался из своего кресла и неровной походкой подошел к столу. Он распахнул одежду, вытащил свой кинжал, еще со следами крови Нады, и воткнул его в стол.
— Ты… ты когда-то был моей надеждой… — проскрипел он. — Но у тебя нет храбрости женщины. — Он подошел ко мне и обнажил горло. — Давай, Ишмаель, сделай это!
— О, да, да. Я собираюсь убить тебя, отец, но сделаю это посвоему. Твой кинжал мне не нужен. Я просто буду говорить. Я буду говорить с тобой — на смерть. Так что открой свои уши, отец, и слушай очень внимательно. — Он уставился на меня. Я начал. — В Яффо я сам видел, как обеих твоих жен и Фатиму насиловали иракские солдаты!
— Ты лжец, — прорычал он.
— Нет, отец, я не лгу. Их было восемь или десять, и они один за другим подходили к женщинам, и я видел, как в них входят их огромные мокрые скользкие члены!
— Лжец!
— Они бросались на голые тела твоих жен. Они хохотали и шлепали их по задницам! Они отлично провели время!
— Лжец!
— Продолжай, отец! Вытащи из стола свой кинжал и убей меня. Убей нас всех!
Внезапно Ибрагим схватился за грудь и вскрикнул, как будто его пронзила острая боль. Он стал хватать ртом воздух:
— Сердце… мое сердце…
Он закружился по комнате, натыкаясь на все. Он упал. Я встал над ним.
— Не можешь вытащить из стола свой кинжал, отец? Нет? Плохи дела. Я видел, как полдюжины их трахали мать на полу! Трахали на полу!
— А-а-а-а-а!
Он стоял на четвереньках, ползая, извиваясь и давясь, и сопли свисали у него из носа, из глаз, изо рта.
— А-а-а-а-а-а!
Он добрался до стола и попытался встать. Он обхватил рукоятку кинжала и дернул. Он не поддался. Стол опрокинулся. Он лежал и булькал, вскрикивал, потом затих совсем.
Глава четырнадцатая
Семья потянулась обратно в дом, и всех знобило от ужаса. Я ждал, что они станут причитать и бушевать при виде тела Ибрагима у моих ног. Странно, но ничего этого не было. Они посмотрели на меня и отпрянули в страхе. Внезапно мне пришло в голову, что в тот момент они приняли меня за своего нового хозяина. Я оставался бесстрастным, почти отстраненным. А потом возникло ощущение восторга. Я отомстил за свою любимую сестру, и я сделал это, сломив самого сильного, самого устрашающего вида человека из всех, кого когда-либо знал. Я мог кричать от радости от того способа, которым я его убил. Он умер в муках, как будто тысяча муравьев впилась ему в подмышки.
Но Боже… ведь я все еще любил его… можете вы это понять? Я любил его.
Слухи и будоражащие новости выгнали людей из кафе и лачуг, и большая толпа собралась у нашего дома. Я вышел на веранду, без страха, и посмотрел на них сверху вниз. Там были сотни, и многие подходили. Но никто не произнес ни слова против меня. Не было никаких пересудов о том, что произошло. Конечно, все это еще будет, разве не так? Все, что они знали, это было то, что я, Ишмаель, покончил с хаджи согласно освященному временем обычаю и что я, Ишмаель, — это сила, с которой надо считаться.
— Хаджи Ибрагим оставил нас, — произнес я почти ласково. — Он умер от сердца.
Самый славный момент истории хаджи Ибрагима наступил после его смерти. Излияния гуманности и выказывание скорби во время его похорон были из того сорта, который обычно приберегают для людей священных или высоких глав государств. Они приходили из всех лагерей Западного Берега и Иордании сотнями тысяч. Наконец-то арабы чтили и обожали его, поклонялись ему, но по-настоящему никто не знал, за что. В этот момент они лишь знали, что хаджи Ибрагима больше нет и что без него они беззащитны.
У подножия Горы Соблазна со стороны Акбат-Джабара уже сооружали могилу и маленькую мечеть. Здесь его положили на покой, и здесь поклялись отомстить евреям, хотя я не знаю, за что. Все время этого испытания я сохранял хладнокровие и отчужденное молчание. За моей спиной болтали много грязных слов, но никто не отважился обвинить меня в лицо. Они поняли, кто их новый лидер, когда столкнулись с ним. Они знали мою силу. Они пресмыкались передо мной, выражая свое горе. Они целовали меня в щеку, а неряшливые целовали мне руку.
Будущие поколения будут приходить на эту могилу как на священное место, а когда пройдет время, хаджи станет святым.
Когда закончились похороны и все разъехались по своим крысовникам, на меня напала жуткая тошнота. Мне надо было уйти. Я отправился в единственное место, к единственному человеку, кто дал мне теплоту и уют. Было заметно, что Нури Мудгиль боится за меня. Я снова и снова бормотал, что все еще люблю Ибрагима. Кажется, он знал, что я сломаюсь. Понимаете, я не говорил о Наде после ее убийства. Я заставил себя не думать о ней. А потом я произнес ее имя и без сил упал ему на руки.
— Скажите мне, где она, доктор Мудгиль. Я должен забрать ее туда, где она будет покоиться в мире.
— Нет, — сказал он, — ты не сможешь этого сделать.
— Я должен.
— Ты не сможешь, — твердо повторил он.
— Что же вы пытаетесь мне сказать?
— Не теперь, Ишмаель, потом…
— Скажите. Я требую, чтобы вы мне сказали!
— От нее ничего не осталось. Ее разбросали в ста местах в этой ужасной свалке возле реки. Пожалуйста, больше ни о чем не спрашивай…
Я закричал:
— Я отомщу!
Он тяжело вздохнул.
— Да, — тихо сказал он, — конечно, ты отомстишь… конечно, ты отомстишь…
Я забегал по комнате, хотелось лопнуть. Я стоял перед ним и трясся…
— Почему я не могу плакать… я хочу плакать… Почему я не могу плакать! — Я упал на колени и ухватился за него. — Что мы наделали! — крикнул я. — Зачем! Зачем! Зачем! Зачем!
Он держал на коленях мою голову, гладил меня, и я рыдал, пока не осталось больше слез. Вспышка умирающего солнца заполнила комнату, и вслед за ней мы остались в темноте.
— Почему? — шептал я, — почему?
— Вы были трое прекрасных людей, которые страстно любили друг друга. Но вы родились в такой культуре, где нет места для выражения такой любви. Мы прокляты среди всех живых существ.
— Что будет со всеми нами? — сказал я, и это был не то вопрос, не то стон.