Гидеон глубоко затянулся из маленькой трубки, издал «а-а-а» и лег навзничь на землю.
— Нам есть чем гордиться. Во время погромов в долине сохранялся мир.
— Разве есть выбор? — сказал Ибрагим. — Твоя рука лежит на нашем водяном вентиле.
— А допустим, что не было бы этого соглашения о воде. Ты бы поощрял своих к мятежу?
— Летняя жара моих людей измочаливает. Их тревожит осенняя уборка урожая. Они истощены. Они загнаны. Они должны взорваться. Ничто так не направляет недовольство, как ислам. В этой части мира ненависть священна. И она вечна. Если они воспламенятся, то я всего лишь мухтар. Видишь, Гидеон, вот почему вы себя обманываете. Вы не знаете, как с нами иметь дело. Годами и десятилетиями мы можем быть вроде бы в мире с вами, но всегда где-то на задворках нашего сознания тлеет надежда на отмщение. На самом деле ни один спор не решается в нашем мире. А евреи дают нам повод продолжать войну.
— Разве мы, имея дело с арабами, думаем так же, как сами арабы? — задумчиво сказал Гидеон.
— В том-то и дело. Вы не умеете думать по-арабски. Ты лично — может быть. Но не твой народ. Вот тебе пример. В нашем соглашении о воде есть пункт, о котором мы не просили. Он гласит, что действие соглашения может быть прекращено только в том случае, если доказано, что кто-нибудь из Табы совершил преступление против вас.
— Но допустим, что это сделал кто-то из людей муфтия. Может ли это быть поводом отключить вашу воду? Мы не допускаем, что всю деревню можно наказывать за то, чего вы не совершали.
— Ага! — сказал Ибрагим. — Это как раз и доказывает, что вы слабы, это и приведет вас к гибели. Вы помешаны на том, чтобы распространить на нас ваше милосердие, чего вы никогда не получите в ответ.
— Евреи просили о милосердии миллионы раз в сотнях стран. Как мы можем теперь отказывать в милосердии тем, кто просит нас об этом?
— Потому что это не страна милосердия. Великодушию нет своей доли в нашем мире. Рано или поздно вам придется заняться политическими играми, заключать союзы, тайные соглашения, вооружать одно племя против другого. Вы все больше начнете думать так же, как и мы. Здесь не действуют еврейские идеалы. Вы, евреи, пришли и расстроили тот порядок, который мы создали в пустыне. Может быть, базар кажется вам беспорядком, но нам он подходит. Может быть, ислам кажется вам фанатичным, но он дает нам средство переносить жестокость жизни и подготовиться к лучшей жизни после нее.
— Не надо, чтобы земная жизнь при исламе не имела бы никакого смысла, а вы жили бы лишь в ожидании, когда умрете. Может ли так быть, хаджи Ибрагим, чтобы ислам для вас был оправданием ваших неудач, оправданием того, что вы спокойно принимаете тиранию, оправданием того, что не пытаетесь потом и смекалкой сделать из этой земли что-нибудь путное.
— Послушай, Гидеон. Что произойдет, когда мой бедный народ научится читать и писать? Они станут желать того, что для них невозможно. Все деньги, что вам нужны, вы получаете от мирового еврейства. А что даст нам Фавзи Кабир без того, чтобы отхватить выгоду для себя? Нет, Гидеон, нет. Евреи разрушают тот образ жизни, к которому мы приспособлены. Разве ты не понимаешь… всякий раз, как здесь появляется посторонний, он приносит с собой то, с чем мы не можем справиться.
— В том-то и дело, Ибрагим. Ислам больше не может прятаться от всего мира. Раз евреи здесь, мы можем дать вам окно в мир, чего вам не избежать.
Ибрагим покачал головой.
— У нас всегда возникали неприятности, когда приходили сюда посторонние и говорили, как нам жить. Сначала крестоносцы, потом турки, англичане, французы… и все нам говорили, что в нашей жизни ничего хорошего нет и надо ее переменить.
— В одном ты не прав. Евреи принадлежат этой стране. Мы потомки одного отца. Оба мы — сыновья Авраама. В доме нашего отца должно быть место и для нас. Одна маленькая комната — вот и все, чего мы просим.
— Посмотри на цвет своих глаз, Гидеон. Ты чужой и из чужого места.
— В Палестине всегда были евреи и арабы, и всегда будут. Наши голубые глаза мы получили, пока странствовали по враждебному миру, и некоторым из нас надо вернуться сюда.
— А с нас требуют платить за преступления, которые совершили против вас христиане, — сказал Ибрагим.
— Платить? Но это не ваша земля, Ибрагим. Нам она была дана давным-давно. Вы никогда не дрались за нее, не трудились ради нее, даже не называли ее своим именем.
— Вы пытаетесь создать Палестину своего воображения. Вы толкаете нас в мир, которого мы не знаем. Нам нужно то, что мы понимаем, с чем можем соперничать. Вы нас сбиваете с толку, — сказал Ибрагим.
— Почему бы вам не сделать маленькое начало, скажем, отправить кого-нибудь из ваших детей в нашу клинику? Не должны же они умирать из-за желудочных или сердечных болезней или становиться на всю жизнь слепыми из-за трахомы.
Впервые Ибрагим почувствовал раздражение и желание поскорее окончить встречу.
— Такова воля Аллаха, чтобы среди нас не было слабых.
Он подошел к своей лошади, щипавшей траву, и взял поводья. Гидеон встал и вздохнул.
— У нас в киббуце новый сильный генератор…
— Нет, — прервал его Ибрагим, — нам не надо вашего электричества.
— Я всего лишь имел в виду бросить единственный провод к вашему кафе. Тогда можно было бы поставить радио.
— Ох, Гидеон, знаешь ты, как меня соблазнить. Радио… ты хорошо знаешь, что оно сделало бы меня в глазах людей лишь чуточку не таким великим, чем пророк.
«Радио, — подумал Ибрагим. — Гидеон медленно, но упорно строил список благодеяний. Наверняка он их осуществит. Так устроен мир… но радио!»
— Принимаю, — сказал Ибрагим.
— Еще одно. На следующей неделе после субботы я беру себе жену. Ты придешь со своими мухтарами и шейхами? — спросил Гидеон.
Ибрагим вскочил в седло. Он покачал головой.
— Нет, это нехорошо. Мои люди увидят, как мужчины и женщины вместе танцуют, вместе едят. Это нехорошо.
Они поскакали галопом к воротам киббуца. Часовой узнал их и открыл ворота.
Ибрагим проехал и обернулся.
— А я приду, — крикнул он, — потому что ты мой друг.
Глава десятая
1931 год
В традициях аристократических и богатых купеческих семей в Германии было посылать третьего или четвертого сына за границу. Крупные, богатые, влиятельные немецкие поселения имелись везде. Немцы были особенно заметны в Центральной и Южной Америке.
В Палестине влиятельное немецкое присутствие началось с Тевтонского ордена, который сражался в рядах крестоносцев. В середине XIX столетия различные группы переполненного Старого Города начали свое соседство за городскими стенами.
Первыми были евреи, строившие свои кварталы как укрепления для защиты от мародеров-бедуинов. Сообщавшиеся между собой жилые помещения образовывали внешнюю стену с зарешеченными окнами. Войти можно было только через железные ворота, которые с заходом солнца запирались. Вокруг центрального внутреннего двора строились синагога, школа, больница и общественные пекарни.
Немцы распространились за пределы Старого Города, чтобы построить приют для сирийских сирот. За ним последовали больница для прокаженных и школа для арабских девочек.
В 1878 году немецкие храмовники (тамплиеры), члены сомнительной секты[4], основали немецкую колонию к юго-западу от Старого Города. В отличие от крепостей еврейских кварталов, немецкая колония состояла из красивых домиков на одну семью и широких улиц, обсаженных деревьями.
На главном гребне, там, где Масличная гора сходится с горой Скопус, немцы построили межевой комплекс — больницу Августы-Виктории. В Старом Городе, на земле, приобретенной вблизи Святой гробницы, Голгофы и Могилы Иисуса, была возведена немецкая лютеранская церковь Христа Спасителя. Немецкое присутствие в Иерусалиме было подчеркнуто визитом кайзера Вильгельма в конце столетия, прошедшем в обстановке ослепительной роскоши. Кайзер торжественно открыл землю, купленную немецкими католиками для будущего бенедиктинского аббатства на том месте на горе Сион, где, как гласит легенда, скончалась Мария.
Влияние немцев достигло вершины перед и во время Первой мировой войны, в которой они были союзниками турок. Комплекс Августы-Виктории они сделали своей штаб-квартирой, и город был наводнен немецкими военными и инженерами, прибывшими строить турецкую оборону.
В течение нескольких поколений предки графа Людвига фон Бокмана, продолжая традиционное германское присутствие, посылали младших сыновей в Иерусалим. Молодой Густав Бокман, офицер-подводник, остался в живых в Первой мировой войне, а после нее взял на себя семейные дела в Иерусалиме. Он поселился на вилле с садом, одном из самых красивых домов в немецкой колонии. В середине 1920-х гг. германская разведка вышла на Бокмана, чтобы создать небольшое подразделение для прикрытия шпионажа за британским мандатом и координации с прогерманскими элементами в соседних арабских странах. Используя в качестве прикрытия разного рода импортно-экспортные компании и Немецкий банк, Бокман показал себя знатоком в этом деле. Внешне Бокман выглядел респектабельным бизнесменом и опорой религиозной общины храмовников.
Когда в начале 1930-х Адольф Гитлер захватил власть, Бокман с легкостью примкнул к нацистам. В первый же год воцарения Гитлера стало ясно, что в Германии идет полным ходом тотальное притеснение евреев. К 1934–1935 гг. тысячи евреев оставили родину. И многие направились в Палестину.
Новая волна иммиграции вызвала яростную реакцию со стороны арабов, которыми снова верховодил иерусалимский муфтий. Хаджи Амин аль-Хуссейни, осужденный за устройство погромов и резни в 1929 г., был выпущен на свободу и новое десятилетие встретил восходящей звездой исламского мира. Организовав в Иерусалиме показную мусульманскую конференцию, он съездил в Индию, Иран и Афганистан, повсюду проповедуя ненависть к евреям.
Раз англичане проявили к нему деликатность, то муфтий теперь стал открыто их поносить. И находил поддержку везде, где были сильны антибританские настроения.