— Ко мне обратились, чтобы помочь образовать новую Всепалестинскую партию, — сказал Ибрагим, — и спрашивали, войдут ли в нее Ваххаби.
— Ты живешь, как в яблочке мишени. Что хорошего в деревне? А я ухожу в пустыню. Для меня без разницы, кто пытается управлять Палестиной.
— Но, дядя, когда кончится большая война, здесь начнется новая. Англичане рано или поздно уйдут. Они потерпели неудачу и очень устали. Мы должны быть готовы войти и захватить Палестину.
Валид Аззиз долго хранил молчание, как в пустыне.
— Ослиная моча, — наконец сказал он. — Ты правишь своей деревней. Я правлю Ваххаби. Остальное — ослиная моча. На расстоянии отсюда вон до того дерева не найдется двух арабов, что пришли бы к соглашению. Мы на этой земле с тех пор, как солнце на небе, и ни один араб никогда не правил Палестиной. Ты поосторожнее теперь с политическими союзами.
— Когда англичане уйдут, евреи наверняка не смогут приняться за весь арабский мир.
— Может, и нет. Из всех неверных, которые сюда приходили, нет для нас более противных, чем евреи. Что-нибудь против евреев — для нас как молоко жизни. Теперь, в первый раз за сотни лет, может быть мы кого-нибудь и сможем победить в войне. А что потом? Передаст ли арабская нация Палестину твоей чудесной новой политической организации? Или Сирия захватит Галилею, а Египет Негев? Уберется ли Арабский легион обратно через реку Иордан или останется на Западном Береге? А как насчет Каукджи и муфтия? И чем кончится наш палестинский национализм? Он кончится тем, чем кончается всегда — личным желанием одного человека захватить власть. Будь осторожен с союзами, — повторил он, — и будь осторожен с конференциями; они всегда кончаются крикливым соперничеством и угрозами.
Старый шейх снова погрузился в молчание. Караван был виден на горизонте на расстоянии нескольких миль. Горизонты казались витриной для верблюжьих горбов.
— Дядя, — вернул его к действительности Ибрагим. — Дойдет до войны между нами и евреями. Это неизбежно.
— Да, придется нам драться с ними, — согласился Аззиз, — потому что они неверные, а мы мусульмане. Ни одному неверному нельзя позволить править хотя бы дюймом земли, на которой существует ислам. Однако дерись с евреями очень осторожно.
— О чем ты, дядя?
— Все остальные чужеземцы пришли в Палестину, чтобы эксплуатировать нас. Евреи пришли, чтобы остаться. Они сделали стране благо. Им больше можно верить, чем кому-нибудь другому, в том числе нам самим. В конце концов лучше иметь дело с Гидеоном Ашем, чем с сирийцами, иорданцами, англичанами, со всеми. Конечно, где-нибудь на публике надо орать про присутствие евреев. Однако, поднимая оружие против них, убедись, что плохо прицелился, и убедись, что им известно, что ты вовсе не хотел в кого-нибудь попасть. Аллах запрещает мне возвращаться обратно под египетское правление.
Цепочка верблюдов качнулась перед ними. Старик поднялся на ноги, обнял своего племянника и взобрался в седло.
— Мы не можем действовать как страна. Мы никогда не умели управлять собой. Наш способ всегда был в людях вроде нас с тобой, бравших задачу на себя. С евреями веди себя спокойно. Это наш лучший шанс.
Он повернул свою лошадь и, пришпорив ее, поехал к каравану.
Глава семнадцатая
После войны мой отец стал внушительной персоной. Он не только пережил восстание муфтия, но и нанес позорное поражение бандитам Каукджи. Вошло в легенды, как он поджег поля Табы, воспользовавшись ветром в сторону противника, и об этом славном сражении были написаны тысячи, даже миллионы стихов.
После того, как прошли первые яростные приступы вожделения к Рамизе, ему захотелось вернуться к знакомому комфорту большого женского тела моей матери, и он снова позвал ее к себе постель.
Агарь сделала, как ей приказали, ведь у нее не было выбора, но без слов дала понять, что хаджи Ибрагим никогда больше не увидит от нее прежней страсти и она не будет с ним делить удовольствие так, как это было раньше.
Это бесило отца. Сначала он угрожал развестись с ней и выгнать ее навсегда. Избавиться от нежеланной жены было для мужа-мусульманина делом совсем простым. Хаджи Ибрагим, однако, был практичен. Хотя Рамиза и красива, она бедуинка, а значит, гораздо более грубая, чем деревенские женщины. В кухонных делах и исполнении своих обязанностей она была неумелой и неуклюжей. Хаджи Ибрагим говорил, что старую корову не выгоняют, пока новая не станет давать молоко. Он желал, чтобы ему должным образом доставлялись удобства и еда. И моей маме позволили остаться.
К концу войны мне было девять лет. Подталкиваемый мамой, я пристал к Ибрагиму и уговорил его позволить мне ходить в школу. Научившись читать и писать, я сумел посмотреть деревенские записи и документы и убедиться, что Камаль и дядя Фарук больше не обманывают отца.
Школа в Рамле была начальная, примитивная. После Камаля я был первым ребенком из Табы, который ходил в арабскую школу. Дядю Фарука научили читать и писать христианские миссионеры.
Школа состояла из единственной темной, голой, облупленной комнаты, куда в жаркие безветренные дни часто проникали извне запахи уборной. Школьный двор — клочок утрамбованной земли, ненамного больше классной комнаты. Его нельзя было назвать игровой площадкой, там не было ни качелей, ни салазок, ни какого-нибудь спортивного оборудования. Не знаю, существовало ли это вообще, разве что много позже. На переменах мы большей частью проводили время во дворе и ели наши завтраки, прислонившись к стене в тени. Изредка кто-нибудь из мальчиков гонял мяч или играл в пятнашки, но большей частью мы просто сидели в тени стены или кидали через нее камешки, если замечали какого-нибудь старого еврея, проходящего мимо.
В школе было шестнадцать мальчиков в возрасте от восьми до двенадцати лет и ни одной девочки. Я был самым младшим, но решил учиться хорошо, потому что иначе у меня в перспективе была бы самая плохая работа в семье — пасти коз. Никто так сильно не хотел учиться, как я, и частенько другие мальчики сбивали меня с ног и били, стараясь заставить меня отказаться от такой прилежной учебы.
Учителем был господин Салми, тощий нервный человек с блестящей лысиной и ниточкой усов. Казалось, от указки он получал больше удовольствия, когда ею бил нас, чем когда обращал наше внимание на содержание урока. Мне, сыну хаджи Ибрагима, не доставалось столько ударов, как другим мальчикам, зато разницу они вымещали на мне во дворе. Прошло несколько месяцев, и я понял, что надо постоять за себя, иначе придется покинуть школу.
В кармане у меня всегда было полно камней, и бросать их я умел так же метко и сильно, как при худшем шиитском уличном бунте. Я был очень здоровый. Однажды, когда дела мои шли особенно гадко, я стащил один из чудесных отцовских кинжалов и спрятал его под одеждой. Когда меня загнали в угол во дворе, я в отчаянии выхватил кинжал и, размахивая им, чуть не чиркнул по лицу вожака. После этого они мне больше не досаждали.
Учебников было мало. Иногда одной книгой одновременно пользовались четверо. Курсы были небольшие. Господин Салми удивлялся, что я так быстро учусь. Часто, когда Агарь приходила со мной, он гладил меня по голове и говорил ей, что я одарен Аллахом. Господин Салми был вторым взрослым, кто гладил меня по голове, ведь взрослые обычно не обращали на нас внимания. Однажды отец все-таки погладил меня по голове, когда я ему доказал, что его обманывают Камаль и дядя Фарук. Я никогда не забуду прикосновения руки господина Салми. Это было очень приятно. Но когда мы были одни и он гладил меня по голове, я очень нервничал, потому что одновременно он бросал на меня странные взгляды.
К тому времени, когда мне исполнилось девять, я знал наизусть многие суры — главы Корана. Все свободное время я упражнялся и мог умножать и даже делать длинное деление в уме, без бумаги и ручки.
Кроме Корана, были еще две главные темы обсуждения. Во дворе все мальчики говорили о совокуплении. Старшие мальчики без конца хвастали своими проделками, а младшие с благоговением им внимали. Все это они выдумывали. А я хоть и знал, что они врут, но понимал, что им надо производить впечатление мужественности. На самом деле и для взрослых мужчин самым главным, кажется, было производить впечатление мужской силы. В Табе, подойдя к группе старших мальчиков или холостых мужчин, я непременно слышал разговоры о совокуплении. Пока я не пошел в школу, я слышал об этом только одно: что это грязно, опасно и противно воле Аллаха. Я знал, что между нашими собственными кланами годами длилась вражда из-за мальчиков и девочек, которые всего лишь с интересом взглянули друг на друга. Прикосновение к девочке могло быть причиной кулачной драки и даже убийства. Однажды во дворе один мальчик рассказал, как его братья убили сестру из подозрения, что она вступила в связь без замужества и тем самым обесчестила семью. Я слышал, что до моего рождения такое случалось и в Табе.
В то время как на школьном дворе без конца превозносились сексуальные подвиги, нечто противоположное говорили в Табе. «Держись подальше от девочек; не дотрагивайся до девочки, не улыбайся девочке, не играй с девочкой, не разговаривай с девочкой кроме как по важным деревенским делам. Честь семьи зависит от сохранения невинности твоей сестры. Твое собственное мужское достоинство полностью зависит от того, сохранит ли твоя жена девственность до первой брачной ночи».
Это столь прочно укоренилось в нас, что мальчики и девочки очень боялись друг друга. Но мужчин, кажется, больше всего интересовало то, со сколькими женщинами они переспали.
Другой главной темой школьных разговоров были евреи и то, что называли сионизмом. В Табе мой дядя Фарук был священнослужителем — имамом. Молился он за то, за что ему велел молиться мой отец. Субботняя проповедь не обходилась без проклятий евреям за их возвращение в Палестину. Я знал, что евреи убили всех пророков, оболгали Авраама и исказили Библию. И все мы, дети, это знали. Отец же ничего не хотел от евреев, и хотя мы были вынуждены жить с ними по соседству, это никогда не причиняло нам беспокойства. В Табе неприязнь к евреям была не так уж сильна. Какие они зло