Не знаю, чего я ждал, но меня трясло от страха, когда мы проходили сторожевой пост киббуца. Увиденное сбило меня с толку. Впервые я увидел множество такого, чего никогда не видел раньше, хотя Таба и Шемеш жили бок о бок.
Я никогда не видел зеленого газона.
Я никогда не видел не дико растущих цветов.
Я никогда не видел улиц без ослиного или козьего помета — даже в Рамле.
Я никогда не видел настоящей игровой площадки с разными мячами для детей и такими вещами, как качели, горки и песочницы.
Я никогда не видел плавательного бассейна.
Я никогда не видел библиотеки с сотнями книг специально для детей.
Я никогда не видел игрушек.
Я никогда не видел ни музея, ни научного школьного кабинета с микроскопами, магнитами, горелками и склянками с химикалиями.
Я никогда не видел туалета.
Я никогда не видел медицинской клиники.
Я никогда не видел мастерской.
Я никогда не видел ничего, подобного большому амбару, полному тракторов и орудий и автоматических машин для доения коров.
Я никогда не видел электрического света, лишь только издали — с шоссе или из киббуца. И часто удивлялся, как эти лампочки действуют. В нашей классной комнате была электрическая лампочка, но она не действовала.
Я никогда не видел картины, нарисованной рукой человека.
Я никогда не был в комнате, где было бы по-настоящему тепло зимой.
Я никогда не видел пруда, где выращивали рыбу для вылова.
Я увидел большой дом для цыплят, который освещался все время, чтобы цыплята перепутали день с ночью.
Как вы легко можете представить, дорогой читатель, я сделался для господина Салми незаменимым, и к концу четвертого визита я самостоятельно учил нескольких малышей — ведь мне хотелось возвращаться сюда.
Евреи были очень дружелюбны. Сначала я подозревал, что они пытаются заманить меня в ловушку, но со временем стал им чуточку доверять. Я смотрел в оба, чтобы они не смогли меня внезапно схватить, и всегда находился на расстояния крика от господина Салми.
Там была еврейская девочка по имени Хана, которая приехала из Сирии и немного говорила по-арабски, помня это со своих ранних лет. Она стала моей помощницей в классе. Как и Нада, Хана была на несколько лет старше меня. Когда она в первый раз взяла меня за руку, я отдернул ее, и во рту у меня пересохло. Конечно, кто-нибудь видел, как она дотронулась до меня, и теперь меня убьют.
И вот тогда я увидел самое странное. Мальчики и девочки, старше меня и моложе, держались за руки и играли. Они становились в круг, танцевали и пели вместе. Они часто целовались и обнимались. Может быть, это начало тайной оргии? Увиденное так поразило меня, что я даже забыл про голые ноги девчонок. А Хана вовсе не стыдилась своих.
Но труднее всего было понять поведение господина Салми, когда он был с евреями. Он смеялся и шутил, когда учил их. С нами в Рамле он никогда этого не делал.
Со многими из евреев господин Салми, казалось, был на дружеской ноге. Он частенько гладил детей по голове, если они давали правильные ответы. Я видел, как он обнимал некоторых евреев, как это делают арабские мужчины, приветствуя друг друга. Я даже видел, как еврейская женщина смеялась, положив руки ему на плечи, а ее муж стоял рядом с ними! Евреи всегда отпускали его на автобус с корзиной, полной овощей, фруктов, яиц, иногда цыплят. А на следующий же день в Рамле он исходил яростной ненавистью к евреям.
Мой рассудок готов был помутиться от всей этой сумятицы. Неужели киббуц Шемеш — это фокус сатаны, чтобы совлечь нас, мусульман, с дороги праведной веры? В конце концов, наше дело — обратить их либо убить. Так велит нам Коран. О Боже, мне надо кого-нибудь спросить. Однажды я поймал на себе взгляд господина Гидеона Аша, и мне так хотелось поговорить с ним. Но я не смел, ведь он мог бы сказать хаджи Ибрагиму, что я там был. Он был в дружбе с моим отцом, и поэтому я не мог ему доверять. Все, что я знал, — это что кто-то говорит мне неправду, и что знать правду для меня опасно.
Мысль о Шемеше настолько завладела мной, что я частенько просто мечтал сходить туда. Если евреи в самом деле занимались человеческими жертвоприношениями и устраивали оргии, то делали они это так, что никто этого не видел, и к концу моего пятого посещения я уже сомневался в том, что они это делают.
Невзирая на опасности, я все же решил выяснить истину, и тут-то как раз и случилась беда. В тот ужасный вечер я попытался проскользнуть через двор на кухню, как делал всегда, возвращаясь из киббуца. Но отец загородил мне дорогу. Я уклонился от первого взмаха его посоха, но он ухватил меня и швырнул на землю. Он нависал надо мной, как великан, пиная меня ногами, с искаженным яростью лицом и срывающимися с губ проклятиями.
— Я тебя убью, если еще раз увижу возле евреев! Пусть тысяча муравьев вопьется тебе в подмышки!
Он остановился, лишь когда выбежала Агарь и закрыла меня собой, умоляя о пощаде. Несколько дней я еле мог двигаться. Я дополз до печи в кухне и весь день проплакал. Небо наказало меня. Отец забрал меня из школы.
Это продолжалось пару недель. Хотя синяки стали проходить, сердечные мучения не утихали. Однажды я услышал, как мама говорила одной из своих родственниц, что положит этому конец, а то еще я заморю себя голодом до смерти.
В первый раз после того, как отец взял в жены Рамизу, моя мать была очень ласкова с ним. Она касалась его, слегка покачиваясь, трогала его за плечи и остальное делала глазами. Она отпускала намекающие словечки, как бывало до Рамизы. Она соблазняла отца со всей чувственностью, какую могла в себе возбудить, и в ту ночь он позвал ее в постель. На следующее утро хаджи Ибрагим был другим человеком. Гнев против меня внезапно прошел. И на ночь мама снова отправилась к нему в постель. А на следующее утро отец великодушным жестом руки позволил мне вернуться в школу.
В конце концов я разобрался, кто сказал моему отцу о том, что я хожу в Шемеш. Это был мой лучший друг Иззат. Он всегда поджидал меня на автобусной остановке, и начал подозревать, почему раз в неделю я ему говорил, чтобы он не приходил. Иззат увидел, как я выходил из киббуца. Его семья была вроде деревенских прокаженных. Годами с ними никто не разговаривал. Вот Иззат и подумал, что сможет добиться для них передышки и расположения моего отца.
Он преподал мне урок: никогда никому не доверяй, а особенно лучшему другу. Я не доверял своим братьям, особенно Камалю — моему главному сопернику. Я не доверял даже маме, хотя очень любил ее. Она постоянно что-нибудь придумывала, чтобы использовать меня против отца. Кажется, я доверял Наде.
Только один раз я вернулся в Шемеш… но это уже другая история.
Глава восемнадцатая
Пасти коз мне не хотелось, хотя некоторые козы мне нравились. Мы дружили с нашей домашней козой, и когда Ибрагим велел мне помочь Джамилю ее зарезать, я не смог этого сделать. Не только потому, что был козьим пастухом — самая низшая из всех работ; просто мне не нравилось убивать животных. Хаджи Ибрагим сказал мне, что надо научиться убивать, и трижды заставлял резать коз. Я делал это, потому что он за мной следил, но потом убежал и меня вырвало; всю ночь я проплакал.
В школу я вернулся с еще большей решимостью стать очень ученым. Ясно, что господин Салми мало чему сможет еще меня научить. Он был беден, и в его личной библиотеке было всего несколько книжек. Я их быстро проглотил. Я уговорил его оставлять мне его газету после того, как сам он с ней покончит.
Евреи говорили на своем собственном языке — иврите. Мы, конечно, говорили между собой на арабском, а когда приходилось иметь дело с евреями, почти всегда объяснялись по-английски. Ни мы, ни евреи не любили говорить на английском, ведь англичане управляли нашей страной вместо нас. Однако на английском было столько вывесок и делалось столько дел, что всем нам приходилось немного его знать.
Господин Салми умел читать и писать по-английски, но книг у него не было. На базаре в Рамле у нескольких евреев был свой бизнес. Один, его звали Иегуда, имел склад утиля, он собирал и продавал старые газеты и журналы. Это был дружелюбный старик, совсем не похожий на евреев из киббуца. Большую часть дня Иегуда проводил в своей крошечной конторке, читая молитвенник. Он позволял мне рыскать по его газетам в поисках палестинской «Пост» на английском языке. Я приноровился после школы проводить полчаса на складе, чтобы почитать перед автобусом в Табу. Это было нечто удивительное, а изучение английского в конечном счете спасло мою семью. Чтение палестинской «Пост» надо было держать в тайне от отца, ведь газету издавали евреи.
К третьему году школы я уже совсем хорошо писал. Господин Салми предложил мне писать о своей деревне и всяком другом, что мне известно. Почти каждый вечер я сочинял по новому рассказу. Некоторые рассказы были в стихотворной форме, как Коран. Мы, арабы, часто пользуемся поэзией для самовыражения. Мои писания стали как бы дневником повседневной жизни Табы, нашей религии, обычаев и бед. Но многие истории и мысли я оставлял про себя, потому что мог бы навлечь на себя неприятности. Многое из того, что я пишу сейчас, я узнал годы спустя. Все смешалось, как в самом Коране; но мне хотелось бы рассказать о нас. Добро пожаловать в мой рассказ.
Моя родная деревня Таба, как и большинство арабских деревень, построена на высоком месте из соображений обороны от бедуинских набегов и нападений враждебных племен. Самые ранние мои воспоминания о Табе — это ее запахи. Топая босиком по грязной улице, я ощущал постоянный поток ароматов острых специй, кофе с кардамоном, фимиама.
Но больше всего я помню запах навоза. Любой трехлетний ребенок укажет вам разницу между пометом ослов, лошадей, коров, коз, овец или собак, и все это засоряло улицы, тропинки, поля и исчезало разве что только с зимними дождями. И на улицах всегда было грязно.
Навоз был для нас — весьма нужная вещь. Он шел у нас на удобрение, а Агарь и деревенские женщины делали из него большие коричневые плоские лепешки и сушили их у себя на крыше. Это было главное топливо для готовки и отопления жилищ. Древесины было мало, собирать ее было долго и утомительно — работа большей частью для старух, у которых не было семьи, что заботилась бы о них.