Каждый год весной, когда дома просыхали после зимних дождей, на них наносили новый слой глины и побелки, чтобы заменить отвалившуюся и треснувшую. Для придания прочности глину смешивали с навозом. Остатки навоза продавали бедуинам, у которых не было ни дров, ни достаточно своего навоза. Мой отец и кое-кто еще в деревне были достаточно зажиточны, чтобы жечь керосин, но все-таки он был предметом роскоши.
Все дома в Табе были построены одинаково: квадратные с плоской крышей для сбора воды в сезон дождей и для сушки урожая в теплую погоду. Господин Салми говорил, что они выглядят так же, как и тысячи лет назад. Дома бедняков, которых в деревне было большинство, строили из глиняных кирпичей, а после ежегодной побелки вокруг дверей и окон наводили светло-голубой контур. Это делали для того, чтобы отваживать злых духов.
В оборонительных целях дома ставили близко друг к другу. В Табе было пять кланов племени Ваххаби, и у каждого была своя часть деревни и своя часть кладбища, где хоронили мужчин. Женщин хоронили отдельно.
У отца и дяди Фарука дома были каменные, как и у глав кланов и некоторых других видных жителей деревни — плотника, жестянщика, сапожника, корзинщика и ткача.
В Табе был еще один каменный дом — очень необычный, потому что он был построен вдовой и принадлежал ей. Звали ее Рахаб, она была деревенская швея. В арабских деревнях каждый должен жениться и иметь детей. На бездетность смотрят как на трагедию. Заботу о вдовах брали на себя ее сыновья, обычно старшие, наследовавшие землю и долги отца. Но в каждой деревне была и вдова вроде Рахаб, у которой не было никого, кто присматривал бы за ней, и еще несколько таких, что не могли выйти замуж — хромых, сумасшедших или слепых, и если у них не было семьи, то за них отвечал клан.
Рахаб была старая, толстая и беззубая, но у нее была ручная швейная машина, проделавшая путь из Англии под именем «Фристер и Россман». Деревенские женщины были ревнивы и побаивались Рахаб. Не только потому, что она неплохо зарабатывала на жизнь — ее машина работала без остановки, но и потому, что, как поговаривали, она много прелюбодействует. Коран предписывает строжайшие наказания за прелюбодеяния, и тем, кто ими занимается, уготован огонь в День Воскрешения. Мой отец смотрел на прелюбодеяния Рахаб сквозь пальцы, потому что она это делала только с вдовцами и теми, кто не мог жениться.
Хотя Рахаб и была безобразна, возле ее каменного дома постоянно околачивалось множество представителей мужского пола, большей частью мальчишки вроде меня. У нее был большой пакет со сладостями, и мы занимали очередь, чтобы вертеть ручку большого колеса швейной машины. Рахаб так наклонялась на своей скамейке, что ее груди терлись о мальчиков, вертевших колесо, и от этого наши «указки» вставали. Я помню исходивший от машины запах масла, помню, что она всегда пела, когда шила. Она была единственная женщина, которая пела не только по случаю праздников. Думаю, Рахаб была самая счастливая женщина в Табе. Она была единственная женщина, которой позволялось одной, без сопровождения мужчины ездить в Рамле. Женщины болтали, и думаю, с завистью, что она платила молодым мужчинам в городе, чтобы спали с ней.
Собственные наружные туалеты имелись только в каменных домах. В каждом клане была пара брошенных домов, и их использовали как туалеты и помойки. Один дом предназначался для мужчин, другой для женщин. Я был рад, что в нашем доме есть свой туалет.
Средоточием общественной жизни была деревенская площадь с живописным колодцем и вытекающим из него маленьким ручейком. В ручье женщины стирали семейное белье. Рядом с колодцем была общественная пекарня, частично подземная — там были печи. Колодец, ручей, печи — там в основном встречались и болтали женщины.
На противоположной стороне площади стояла наша мечеть с маленьким минаретом. Священником, или имамом, был дядя Фарук. Он был также и деревенским парикмахером. Один из старых глав кланов был муэдзином, он каждый день взбирался на верхушку минарета, чтобы созывать нас к молитве.
На третьей стороне площади было кафе, лавка и хан, принадлежавшие моему отцу и дяде Фаруку. В хане — двухкомнатной гостинице — одна комната была для мужчин, другая для женщин, и имелось место, где привязывали верблюдов.
Хан всегда был готов принять любых членов племени Ваххаби. Все арабы в высшей степени гостеприимны, и даже в самом бедном доме есть куча матрасов, чтобы бросить на пол для приезжих родственников. Кроме того, в хане торговали навозом в те времена, когда появлялись погонщики верблюдов — по праздникам и в сезон жатвы.
Думаю, хаджи Ибрагим держал хан и из тщеславия. Для него это было место, где можно собрать в Табе глав кланов из других деревень, чтобы обсудить с ними общие дела, а также рассказывать свои небылицы.
Если колодец и печи принадлежали женщинам, то кафе — мужчинам. Радио там вопило от зари до зари: восточная музыка, проповеди, новости из Иерусалима и Дамаска. В ночное время можно было даже слушать Багдад и Каир.
С одной стороны кафе была деревенская лавка. Женщинам позволялось делать там покупки. До прихода евреев в Палестину в лавке все было заграничное: табак из Сирии, сардины из Португалии, спички, бритвенные лезвия и швейные иголки из Швеции, луженая посуда из Англии. Были там и некоторые лекарства — аспирин, сода, но, будучи мусульманами, мы не очень-то в них верили. Болезни вызываются злыми духами, и старухи в деревне делали специальные отвары и лечебные травы. Главным товаром в лавке был керосин, но лишь немногие семьи могли его себе позволить. В киббуце Шемеш евреи завели специальный цех и консервировали много своих фруктов и овощей. В лавку мой отец их не допускал. Говорили, что наверно они стали бы продавать нам отравленные консервы, чтобы мы все умерли, а они завладели бы нашей землей.
В деревне каждый был что-нибудь должен лавке — деньги, часть урожая. Отец был весьма либерален, разрешая жителям все больше залезать в долги, по теории «тот, кто тебе должен, не сможет назвать тебя собакой, потому что он сам собака и должен повиноваться». Не раз отец пользовался задолженостью, чтобы склонить человека согласиться с ним по какому-нибудь вопросу.
Остальную часть площади занимал общественный ток. Это было любимое место младших, одно из тех немногих мест, где мальчики и девочки могли без страха общаться между собой. Когда сгружали снопы и оба пола работали бок о бок на молотьбе, они нередко были вынуждены касаться друг друга, правда, быстро и слегка. Это стало местом флирта. Все на току имело двойное значение: случайные касания, встреча взглядов, разговоры. Поскольку девочкам не позволялось обнажать ничего, кроме рук и части лица, за них говорили их глаза. Ни одна женщина в мире не может так много сказать глазами, как арабка.
Таба была достаточно велика, чтобы каждые две недели устраивать собственный рыночный день. Из тележек, запряженных осликами, выходили на площадь торговцы с товарами в больших глиняных горшках.
Кувшины и горшки были настоящими произведениями искусства. Многие из них были в форме женщины, то полногрудой, то беременной, то стройной и худощавой.
Были там зеркала, гребешки, амулеты от джиннов — злых духов. Были лекарства и зелья, обещающие излечение от всех болезней и дающие мужскую силу. Были кучи ношеной одежды, обуви, сбруи, соблазнительные рулоны тканей.
Коробейники чинили кастрюли, ножи, ножницы, сельскохозяйственные орудия. Оружейники чинили наши запасы оружия. В каждой деревне имелось тайное оружие, хранимое в мечети или «могиле пророка». Ведь араб не станет красть из такого святого места, а англичане не станут искать там оружие.
Раз в год приезжали армяне с рисовальной машиной. В каждом доме, неважно, сколь бедном, было несколько фотографий. Обычно это был портрет главы дома в полный рост и в праздничной одежде, сделанный, скажем, в день свадьбы. Предметом большой гордости моего отца была коллекция фотографий, изображавших его в наряде воина или наездника или пожимающим руки важным чиновникам. Был и портрет со всеми сыновьями.
А еще один коробейник приходил только раз в год. У него были кипы старых журналов из разных стран. В большинстве из них были изображения голых женщин. Отец прятал свои в большом шкафу в спальне, но все мы, мальчики, рисковали взглянуть.
От площади дорожка вела к шоссе и автобусной остановке. У дяди Фарука там был ларек, где работал один из его сыновей. Он платил водителям автобусов, чтобы они останавливались у Табы, благодаря чему он мог продавать пассажирам безалкогольные напитки, фрукты и овощи. Ребятишки торговали черепками, которые не купил музей Шемеша, мусульманам предлагали четки, христианам — крестики. Они говорили пассажирам, что наконечники стрел остались от того сражения, когда Иисус Навин просил солнце остановиться.
Когда нечего было продать и нечего делать, ребята прибегали на остановку попрошайничать. Они окружали путников и хватали их за одежду, чтобы привлечь внимание, пока те не начинали отбиваться от них, как от мух. Слепые, уроды и калеки пользовались своим ужасным видом, чтобы вытягивать деньги. Хаджи Ибрагим не разрешал попрошайничать никому из своих сыновей и дочерей, но остановить других было невозможно.
В домах большинства жителей деревни в гостиной, объединенной со столовой, были коврики из козьих шкур на полу и длинная скамья из глиняных кирпичей, на которую усаживались члены семьи и гости.
В кухне находился открытый очаг для приготовления пищи. В зажиточных домах можно было видеть керосиновые печки, их делали палестинские евреи. Главной утварью были каменные ступка и пест. И еще — несколько блюд, оловянные инструменты и котлы. И обязательно — такие прелестные вещи, как кофейный финджан и чашки.
Вдоль стены стояли глиняные кувшины с солью, кофе, бобами и другими главными продуктами. Возле двери — большие кувшины или жестянки из-под керосина, в них приносили воду из колодца. В кухне стояли глиняные лари с зерном, орехами, сушеными фруктами и другими не портящимися продуктами.