Наш дом был зажиточным, и в кухне имелся даже котел для варки виноградного сиропа и вытапливания бараньего сала, которое применялось для приготовления большинства блюд.
В остальных помещениях находились спальни. Это были всего лишь большие квадратные комнаты с тонкими тростниковыми циновками и козьими шкурами для спанья.
По мере того, как рождались дети, а старшие сыновья приводили домой своих невест, добавлялись новые спальни. Таким образом, каждый как бы находился внутри своего гарнизона в той части деревни, которая принадлежала его клану. У одного из деревенских, имевшего девять женатых сыновей, в расширенном доме жило пятьдесят два человека.
В доме моего отца было много такого, чего не имели другие. В его гостиной были деревянные, а не глиняные, скамьи с подушками, покрытыми искусными узорами, вышитыми в Вифлееме. У нас еще были два очень красивых обтянутых кресла западного типа, одно для Ибрагима, другое — для почетного гостя. Нам сидеть на них не позволяли.
В окнах у нас были стекла, а у других — деревянные ставни. У отца была единственная приподнятая кровать, а когда он женился на Рамизе, появилась еще одна.
За домами и деревенской площадью начиналась неразбериха мелких сельскохозяйственных построек, которые при наследовании много раз делились и переделились. Вид урожая соответствовал времени года. Зимний сбор пшеницы, ячменя, чечевицы предназначался главным образом для собственного потребления. Шамбалу выращивали на фураж. Летом собирали урожай на продажу. Мы выращивали чудесные арбузы с ручным поливом, цыплячий горошек, сезам и множество овощей.
Многие наши поля и сады были общественными. Для Палестины земля Табы была исключительно богата. Нашей гордостью были фруктовые деревья, миндаль, грецкий орех, а главным образом — наши старые оливковые рощи. Последним собирали урожай винограда, и он тоже был общим, как и пастбища для коз и баранов.
До наступления времени грузовиков несколько раз в год появлялись погонщики верблюдов, увозившие урожай и привозившие известь для очередного оштукатуривания жилищ. Главным образом погонщики и выменивали у нас лишний навоз. Будучи первейшими во всем мире контрабандистами, бедуины обычно платили за навоз гашишем.
Каждый участок земли, каждое приметное дерево, камень или перекресток носил свое название, например, «место, где умерла старуха», «испорченная смоковница», «лягушкин камень», «дерево вдовца», «могила пророка», «место огненного сражения», «курган Навина», «швейное место» — каменный дом Рахаб.
У моего отца были единственные в деревне часы; правда, едва ли он умел узнавать по ним время и придерживаться его. В этом и не было смысла, потому что ежедневно с заходом солнца он ставил часы на двенадцать. Время узнавали по положению солнца.
У отца был и единственный календарь, но им он тоже не пользовался. Время года узнавали древним способом — по фазам луны.
Отец был достаточно богат, чтобы жечь керосин для освещения. Его лампа горела гораздо ярче, чем те, что были с фитилем из овечьей шерсти, опущенным в пузырек с оливковым маслом. Но в спальне у него была и маленькая масляная лампада, чтобы отгонять злых духов.
При каждом доме был двор, где содержали домашнего ослика, корову, дойную козу, иногда еще и пару волов. Нередко волы находились в совместной собственности с другими семьями того же клана, и пользование ими давало поводы для множества семейных склок. Крестьяне смотрели на домашних животных как на нечто вроде родственников. Нередко в поле они разговаривали с ними. Большинство хлевов открывалось в дом, чтобы животные отдавали туда свое тепло, и это было важно для поддержания тепла в доме. За хлевом находился небольшой огород с овощами, иногда несколько фруктовых деревьев и куры. Куры и яйца были в распоряжении жены. По традиции им позволялось продавать лишние яйца и оставлять себе деньги. Все маленькие личные дворики имели наружную изгородь из кактусов.
В Табе каждый считал каждого братом или сестрой по племени, а старших — тетками и дядями. Настоящим проклятием арабской жизни были схватки между членами семьи, клана или племени, хотя каждый должен был нести ответственность за любого другого, ведь Коран предписывает верующим любить друг друга. Не было клана или племени, у которых не было бы множества врагов.
Я знал, что ходить в школу и заниматься такими вещами, как сочинение стихов и рассказов и изучение иностранных языков для меня очень опасно, так как это вызывало зависть моих братьев. Я был единственным из детей в Табе, кто хотел учиться. У нас не было организованного школьного обучения и развлечения, так что дети околачивались возле взрослых и каждый лепился к тому мужчине или женщине, кого впоследствии заменял по положению в семье.
Камаль упорно оставался рядом с отцом, потому что хотел стать после смерти Ибрагима мухтаром и главой дома и клана. Омар, работая в ларьках на базаре, должен был со временем стать содержателем кафе и лавки и обычно находился возле дяди Фарука, стоял за столами и торговал за прилавком. По мере того, как я медленно завоевывал доверие отца, возрастала угроза со стороны братьев.
Для крестьян Табы земля, деревня, семья и религия — все это было едино. Деревня просыпалась к утренней молитве, к которой звал с минарета муэдзин. Завтракали хлебом, козьим сыром, оливками, инжиром, чабрецом и кофе, после чего каждый, кроме моего отца, принимался за работу.
Из-за того, что мы жили близко друг от друга, постоянно возникали драки. У каждого из пяти кланов был свой шейх, он же и деревенский старейшина. Обычно шейх был в состоянии сдерживать ссоры внутри семьи. Это случалось, когда два клана спорили до кровной вражды, длившейся иногда целыми поколениями.
Мухтаром хаджи Ибрагим был могущественным. Он творил справедливость скоро и окончательно. Лучший способ держать кого-нибудь на своем месте — подвергнуть его и его семью публичному унижению. Унижение для араба — высшая мера наказания.
Унижение семьи Иззата было особенно жестоким. Его отец Тарек был членом нашего собственного клана Сукори. Между жатвами большинству мужчин приходилось уходить на поиски работы. Многие уходили в Газу на сбор урожая апельсинов, оставаясь вблизи палаток Ваххаби. Другие, у кого были родственники в Яффо, работали в доках в периоды мореходства. Поскольку у евреев теперь было много поселений, нетрудно было найти дополнительную работу во время жатвы на их полях, оставаясь поблизости от дома. Хаджи Ибрагим, однако, всем в Табе запретил работать у евреев. И когда Тарек нарушил запрет, отец запретил ему входить в кафе и посещать мечеть, закрыл кредит, не позволял участвовать в праздниках и отказал в равной доле в общественном доходе. Бедную его жену так ругали женщины у колодца и печи, что она решалась ходить туда только после ухода других. Деревенским мальчишкам запрещалось играть с сыновьями Тарека, но я продолжал дружить с Иззатом.
Тарек терпел все это почти три года, совсем спятил и удрал в Трансиорданию, бросив семью. У арабов такая изоляция от родственников равносильна смерти при жизни.
За мужчинами и женщинами были пожизненно закреплены роли, которых невозможно было ни избежать, ни изменить. Мой отец объяснял, что только принимая все это вслепую человек может рассчитывать прожить эту жизнь, не сойдя с ума. И все же многие сходили с ума.
Стоило зайти в Табе в любой дом, в кафе или около печей, чтобы убедиться, что никто не получал удовольствия от своего тяжелого труда. Работу считали худшим в мире проклятьем. Моему отцу работать не было нужды, в арабской жизни он достиг высшего положения. Выживание было поводом, чтобы работать, но не было повода улучшать дом или землю, потому что лишь немногие владели ими; большинство же было лишь привязано к ним.
Хотя у женщин была своя тайная субкультура, они были обречены прожить от рождения до смерти без позволения удовольствия. При общественных событиях их всегда отделяли от мужчин. На свадьбах им нельзя было петь и танцевать, кроме как в сторонке, в собственном обществе. Они никуда не могли поехать без сопровождения мужчины — члена семьи, следившего за семейной честью. Некоторые мужчины из деревни один или два раза в год ездили в кино в Лидде, но женщинам это запрещалось.
Мужчины могли собираться в кафе, на празднования дня рождения святого, на свадьбах или похоронах. В таких случаях они давали выход своим огорчениям и разочарованиям. Женщины же могли встретиться только за работой. Почти каждый день происходили драки между женщинами у колодца или возле печей. Язык у них был зачастую еще злее, чем у мужчин.
Времена года у нас особенные: одни влажные, другие сухие. В марте дожди прекращались и наступало время готовить почву, высаживать новую лозу и деревья. Избавление от зимней сырости — большая работа. Ни один из наших домов, даже каменных, не был ни достаточно теплым, ни достаточно сухим. Многие дети еще в грудном возрасте умирали от простуды. После сезона дождей все домашнее добро, циновки, одежда, коврики из козьих шкур, одеяла были в плесени. Пока дом приводили в порядок, их раскладывали на крыше для просушки.
Сажали садовые участки, стригли овец. Многие старухи все еще пряли шерсть ручным веретеном. Отсыревшую шерсть выбрасывали из одеял и заменяли новой.
В середине лета собирали жатву. Когда поступал урожай зерна, в Табе воцарялось настроение срочности. Каждый прикладывал руку к работе, кроме моего отца и некоторых старейшин: боялись, как бы из-за дождя не сгнило зерно. Мы лихорадочно сортировали зерно, сушили его на крышах и относили на ток, работая днем и ночью.
Зимние запасы зерна, чечевицы, бобов сортировали на козьих шкурах и хранили в больших глиняных ларях, пристроенных к дому. Ренту платили половиной урожая, а что оставалось от собственного потребления, продавали.
Портящиеся продукты — баклажаны, помидоры, инжир сушили на солнце, чтобы сохранить на зиму.
К сентябрю мы завершали последний сбор урожая — общественный сбор винограда. Многое продавали бенедиктинскому монастырю в Латруне, в нескольких милях вверх по дороге. Безумные монахи делали знаменитое вино. Никому из них, кроме главного, не позволялось разговаривать.