— Врач Рамле находится в далекой деревне, и они не знают, когда он вернется.
Последовали дальнейшие телефонные звонки.
— Один из наших врачей приедет из Иерусалима. В такой дождь это может занять время.
— Нет! — воскликнул я. — Это должен быть арабский врач.
— Но, Ишмаель…
— Нет! Отец не согласится!
— Попробуйте в Лидду, сержант. Радируйте в наш полицейский участок, посмотрим, что можно сделать.
Ответ из Лидды был не лучше. Врача найти не смогли, а в маленьком госпитале был только санитар. Ближайший арабский врач был только в Яффо, и в такую бурю ему не добраться до деревни раньше утра. Солдаты предложили оставить осла и отправить меня обратно в Табу на грузовике, но теперь я сам был как безумный. Моя одежда высохла над печкой. Я оделся, выбежал из здания и бросился на ворота.
— Мальчик, вернись!
— Выпустите его. Он боится отца.
Стояла непроглядная темень. Ливневый поток хлынул из Баб-эль-Вад, покрыв почти всю дорогу. Было очень трудно разглядеть, где я иду. Я старался оставаться на одной стороне дороги, но меня несколько раз чуть не сбили проезжающие машины, окатывая водой с головы до ног. Увидеть что-нибудь можно было только от автомобильных фар, и я быстро отбегал к кювету и старался разглядеть дорогу. Казалось, целый месяц рамадан прошел, пока мне удалось заметить первые белые домики на холме Табы.
В этот момент свет фар упал на вывеску с надписью «Киббуц Шемеш». И меня потянуло туда как магнитом. Я помнил, что входить мне запрещено, но если бы я упросил евреев не говорить отцу, то может быть, они смогли бы отыскать врача-араба. От сторожевого поста киббуца сквозь завесу дождя горели прожекторы, снова ослепив меня. Внезапно меня окружили евреи, наставив на меня винтовки. Они впустили меня через ворота.
— Что он говорит, Ави?
— Что-то о больном ребенке.
— Кто-нибудь его знает?
— Это не один ли из детей табского мухтара?
— Позовите кто-нибудь Гидеона!
— Что здесь происходит?
— Это ребенок из Табы. Он твердит, что сильно заболел младенец.
Должно быть, я лишился чувств. Когда я пришел в себя, то увидел, что нахожусь в грузовике, и господин Гидеон Аш поддерживает меня рукой, а другой человек за рулем пытается взобраться по разбухшей улице к центру деревни. Грузовик вертелся и буксовал на одном месте.
— Они живут там наверху!
— Дорога непроезжая. Придется идти пешком.
Я упал в грязь и не мог подняться. Господин Гидеон Аш поднял меня своей доброй рукой, и мы трое, бегом, скользя и падая, пустились к дому моего отца. Оба еврея протолкнулись через множество людей, столпившихся под дождем.
Господин Гидеон Аш с другим человеком стояли в жилой комнате. Я упал на руки Нады, но мне удалось сохранить сознание. Господин Гидеон Аш объяснил, что прибывший с ним человек — врач.
Хаджи Ибрагим встал посреди комнаты, загораживая дверь в комнату Рамизы. После странного молчания Агарь и Нада, отец и дая стали орать все вместе.
— Замолчите вы все! — проревел господин Гидеон Аш, покрывая голоса.
— Где ребенок? — спросил врач.
Хаджи Ибрагим сделал несколько угрожающих шагов в мою сторону и поднял кулак.
— Я же тебе говорил! Я велел тебе идти в Латрун!
— Отец! Мы не смогли раздобыть врача ни из Рамле, ни из Лидды! — крикнул я, защищаясь. — Я не знал, что делать.
— Пожалуйста, позвольте мне осмотреть ребенка, — обратился врач.
— Нет! — заорал отец. — Нет! Нет! Нет! — Он угрожающе показал на меня. — Ты привел их сюда, чтобы показать им, что мы ниже их!
— Ибрагим, — сказал господин Гидеон Аш, — прошу тебя, успокойся. Перестань болтать, как дурак. На карту поставлена жизнь ребенка.
Женщины начали судорожно причитать.
— Никакой жалости от евреев! Ни жалости! Ни милостей! Не желаю, чтобы вы в моем доме показывали свое превосходство!
Господин Гидеон Аш сделал движение к спальне, но отец загородил дорогу.
— Не делай этого, Ибрагим! Я тебя заклинаю! Ибрагим! — Отец не пошевельнулся. — Ты совершаешь большой грех.
— Ха! Грех — это получать жалость от еврея! В этом грех!
Господин Гидеон Аш поднял руки и покачал головой в сторону доктора. Отец и женщины застонали громче: он — чтобы заставить их уйти, а они — чтобы удержать доктора.
Вдруг воцарилась странная тишина. Рамиза, белая как мел, похожая на привидение, бессознательно разевая рот, вошла с младенцем на руках. Врач оттолкнул моего отца и взял младенца, она рухнула на пол, и женщины упали возле нее. Доктор приложил ухо к груди младенца, похлопал по ней, вдохнул ему в рот, открыл свой чемоданчик и снова послушал.
— Ребенок мертв, — прошептал доктор.
— Это место полно злых духов, — сказал мой отец. — Такова была воля Аллаха, чтобы ребенок умер.
— К черту! — крикнул Гидеон Аш. — Ребенок погиб из-за грязи и небрежности! Пошли отсюда, Шимон.
Они вышли из дома под проливной дождь, а хаджи Ибрагим орал им вслед и потрясал кулаками. Больше я ничего не слышал, но слышали другие.
Оба еврея скользили и старались удержать равновесие, спускаясь по каменистой тропинке, поливаемой дождем, а мухтар шел позади них.
— Как мы жили, так и живем! Мы здесь жили тысячи лет без вас! Наше существование хрупко, как горная тундра! Нечего приходить и учить нас, как жить! Мы вас не хотим! Вы нам не нужны! Евреи!
Гидеон хлопнул дверцей со стороны водителя и нащупал зажигание. Доктор вскочил на соседнее сидение, а хаджи Ибрагим заколотил в дверь и продолжал кричать.
Гидеон закрыл глаза, подавил слезы и на мгновение опустил голову на руль.
— О Боже, — пробормотал он. — Я забыл дома свой протез. Я не могу править этой проклятой машиной.
Прежде чем доктор сумел добраться до руля, Гидеон распахнул дверь и пошел к шоссе.
— Иди трахать дохлую верблюдицу! — орал хаджи Ибрагим, — трахай дохлую верблюдицу!
Часть IIРАССЕЯНИЕ
.
Глава первая
1946 год
День, когда я оставил школу, был для меня днем большой печали, но таково было мое решение. Мне исполнилось десять лет, и я знал больше всех в классе, в том числе и господина Салми. Сначала он поручал мне читать суры из Корана, а сам садился сзади и дремал. Затем он передавал мне все более и более ответственные преподавательские дела. Я хотел учиться. Я учил еврейских детей в киббуце Шемеш, но узнавал от них больше, чем они от меня.
Но на самом деле я решил бросить школу потому, что готовил себе место возле отца. Тогда я осмелился бы окончательно перейти из мира женщин и безопасной кухни в страшноватый мир мужчин. За этим переходом стоял замысел моей матери.
После окончания Второй мировой войны дела в Палестине пошли совсем неважно. Моему отцу, уважаемому мухтару Табы, приходилось постоянно раздумывать. Радио и арабские газеты стали неистово антиеврейскими. Отец много раз говорил мне, что на наших людей легче действуют слова, чем идеи, а идеи больше, чем логика. В объяснении еврейской стороны дела он полагался на господина Гидеона Аша. Но после той ночи, когда умер ребенок Рамизы, господин Гидеон Аш ни разу не показывался в Табе, так что отец остался наедине со своей точкой зрения.
Каждый вечер у нас в доме исполнялся ритуал. Камаль читал отцу арабские газеты. Хаджи Ибрагим усаживался в свое личное большое кресло, а Камаль — на длинную скамью, предназначенную для остальных членов семьи и не слишком важных гостей. Чтецом Камаль был неважным, отец терял терпение, и это было совсем плохо. Не зная какого-нибудь слова, Камаль начинал запинаться.
— Ты до того глуп, что не сумеешь обеими руками найти собственную задницу при полной луне, — частенько орал отец.
Но Камаль скорее съел бы милю ослиного навоза, чем спросил меня, как произносится какое-нибудь слово. Все это видела Агарь.
— Очень скоро отцу будешь читать ты, — обещала она.
Она стала соблазнять хаджи Ибрагима своими женскими чарами, и в самом деле через несколько ночей он велел мне заменить Камаля в чтении. Это был главный день в моей жизни.
Агари нетрудно было заполучить моего отца себе в спальню и отвлечь его от Рамизы. Рамиза была в постоянном страхе. Она кусала губы и ногти и кралась, как побитая собака, когда вблизи появлялся отец. Она изо всех сил слушала, когда отец отдавал какое-нибудь приказание, вскакивала, чтобы принести ему трубку или еще что-нибудь, что он спрашивал, и с идиотской ухмылкой вручала ему, надеясь получить кивок в одобрение. Она яростно делала домашнюю работу, стараясь, чтобы на нее не накричали, и держалась за мою мать и Наду. При малейших признаках недовольства она убегала и принималась плакать. Она была слишком робка, чтобы ходить к деревенскому колодцу и самой общаться с женщинами.
Мы к ней относились как к слабоумной сестренке. Агарь перестала ревновать к ней и временами выказывала доброту. Отец продолжал ходить к Рамизе в спальню, но болтали, что он только хочет посмотреть на нее голую и заставить ее танцевать для него. Однажды я подслушал, как Агарь говорила ей, чтобы она притворялась, что наслаждается сексом; она ее наставляла насчет некоторых телодвижений и как стонать, будто она в экстазе.
Камаль был в бешенстве оттого, что я занял его место чтеца. Его способ реванша состоял в том, чтобы жениться и заиметь сына и таким образом утвердить себя в очереди наследников. Он женился на девушке из Табы, дочери шейха одного из кланов. Ее звали Фатима, и она была некрасива. Но держалась она приятно и была пухленькая, что так нравится многим арабским мужчинам. Хаджи Ибрагим дал за нее хороший калым. Свадьба была далеко не столь же грандиозна, как отца с Рамизой, но и Камаль не был сокровищем, так что они подходили друг к другу. Фатима сразу же забеременела, но, к счастью для меня и амбиций моей матери, родилась девочка.
Фатима была из числа немногих женщин с диктаторскими наклонностями. Когда Камаль командовал ею, она подчинялась, но непременно сводила с ним счеты. Кажется, Камаль ее побаивался. Это было смешно, потому что Камаль становился все слабее в глазах отца.