— Гадкий старик, — сказала она, — пять раз. Последние были так хороши. Ты чудесный ученик.
Их разговор на веранде был отрывочным. Она говорила о Берлине и воздушных тревогах… ужасные артиллерийские обстрелы… ужас вступления в город русских… юная девушка, прячущаяся в булыжнике… изнасилование… голод и лишения… побег… Бейрут… блондинки, им нравятся блондинки…
— Война, — проскрежетал он, — я не люблю эту войну. Должно быть по-другому.
— У тебя здесь тревожно на душе, не так ли? — сказала она.
— Да, думаю, так. Фавзи Кабир послал за мной не для того, чтобы вознаградить меня как доброго мусульманина.
— Не знаю, смогу ли я вернуться к тебе на ночь, — сказала она, — но могу остаться с тобой до вашей встречи.
— В этом нет надобности, — ответил хаджи Ибрагим, — мне надо поразмыслить. И ведь у меня было видение рая, спасибо тебе. Я был бы последним дураком, если бы считал, что могу вернуться к моменту совершенства. Я не хочу испытывать судьбу. Что-нибудь ночью пойдет не так и испортит мне память об этом. Ты понимаешь меня?
— Ты хороший человек, Ибрагим. И умный тоже. В конце концов, я ведь, в самом деле, всего лишь проститутка.
— Аллах многое мне давал, и разными способами. Я думаю, Он послал мне тебя как большую награду. Не брани себя. Женщина, позволившая мужчине заглянуть в рай, — хорошая женщина.
— Кажется, я никогда еще не краснела с тех пор, как была маленькой девочкой, — сказала Урсула.
— Я не хочу, чтобы ты совсем уходила, — сказал он. — Я узнал кое-что важное. Очень трудно научить меня чему-нибудь. Никто из моих людей не может даже помыслить о том, чтобы чему-нибудь меня научить. Это я, Ибрагим, должен принимать решения за всякого другого, и я один из сотни людей приму на себя ответственность. У меня есть сын, Ишмаель. Он моя единственная надежда, но он еще очень молод. Он храбр и хитер, так что может стать вожаком. И умен тоже. Он уже знает, как вертеть мною. Ишмаель читает мне, так что я могу знать. Но в конце концов я должен все решения принимать согласно Сунне, согласно обычаю. Живя по обычаям, не приобретешь много знаний. Знание сталкивается с обычаями. Я следовал Корану по суре и стиху. Для этого нужно отказаться от любознательности. Прости меня, Урсула, я говорю бессвязно.
— Пожалуйста, продолжай.
— Надо сказать, что кое-что я узнал прошлой ночью. Друг годами пытался что-то мне сказать, чтобы открыть мой ум и душу. Коран велит мне не делать этого, а только принимать все в жизни как судьбу и волю Аллаха. Прошлой ночью я протянул руку. Ты подарила мне первый верный взгляд в этот пугающий мир, который евреи принесли в Палестину. Я принял милосердие и сочувствие от женщины. Я знаю теперь мою первую женщину и признаю, что она… что ты… о многом знает больше меня. Ты понимаешь, что значит для хаджи Ибрагима, мухтара Табы, принять это от женщины?
— Я знаю арабских мужчин, — сказала Урсула, и в ее голосе проскользнул оттенок усталости.
— Знаешь ли ты, что это значит? — повторил он. — Внезапно открыть дверь в запретную комнату? Я боролся с человеком, который, наверно, мой лучший и может быть единственный друг. О, друзья у меня есть, много друзей. Но тот, кому я доверяю… Я не верю даже своему сыну, Ишмаелю. — В его голосе появилась боль. — А тот человек — еврей. Видишь, я даже разговариваю с женщиной о своих личных мыслях.
— В чем дело, хаджи Ибрагим?
— В чем дело? Нам надо сесть и говорить с евреями. Великий муфтий Иерусалима установил стандарт ненависти. А может быть, его установили до него. Может быть, это всегда было частью нас. Ты знаешь, прошлой ночью я узнал от женщины, и я отгородился от правды, а правда в том, что мы можем учиться у евреев… и что мы можем жить рядом с ними. Если бы в нашем мире появился единственный голос умеренности, его заглушили бы, убив. Такова наша природа. Эта война будет очень тяжелой для моего народа, и я единственный, кто будет принимать решение.
Он протянул руку, потрепал ее по руке и улыбнулся. Хаджи Ибрагим ответил на вызов Кабира, захватив с собой свою лучшую одежду и надев лучшие драгоценности. Это не были драгоценности богатого человека, но это были старинные бедуинские украшения, примитивные, но прелестные. Он снял кольцо с мизинца, раскрыл ее ладонь, вложил в него колечко и закрыл.
— Пожалуйста, — сказал он.
— Спасибо, я буду хранить его, — прошептала она.
— Теперь, если позволишь, мне надо подумать.
— Хаджи Ибрагим…
— Да?
— Пожалуйста, будь осторожен с Кабиром. Он вероломен.
Солоноватый ручеек Барада журчал мимо веранды. В тихом воздухе висел аромат дамасской розы. Хаджи Ибрагим сидел и размышлял. Из того, что читал ему Ишмаель, он узнал много нового и многое додумал до конца.
Хаджи Амин аль-Хуссейни, великий муфтий Иерусалима, — его кровный враг. Муфтия теперь разыскивали союзники как военного преступника. Он увернулся от «джентльменского» ареста французами и скрылся в арабском мире, где не было проблем с предоставлением ему убежища. Здесь чтили и его, и его философию. Не имея возможности вернуться в Палестину, муфтий направлял на евреев свою яростную ненависть из разных арабских столиц.
В тот момент, когда Объединенные Нации проголосовали за раздел Палестины, муфтий поручил своему племяннику Абдул Кадару Хуссейни набрать добровольцев и от его имени принять командование над ними. Племя и кланы Хуссейни в основном располагались на территории Иерусалима. Добровольцы получили известность под названием «Армия джихада».
Абдул Кадар мало что понимал в делах военных, зато был популярен на Западном Береге от Хеврона до Рамаллы. Он заменил своего дядю и стал официальным лидером арабов в Иерусалиме, Иудее и Самарии. Ибрагиму было известно, что набираемое им ополчение — смесь безработных, клубной молодежи, фанатиков из Мусульманского братства, фермеров и торговцев. В военном деле они понимали еще меньше.
Несколько тысяч палестинских арабов получили во время войны британскую военную подготовку, еще несколько тысяч служили в полиции и охране границы. Эта самая Армия джихада должно быть состояла из пяти-шести тысяч плохо вооруженных людей, без настоящей организации и руководства.
Во время бунта муфтия подобное ополчение, называвшее себя моджахедами, то есть воинами Бога, добилось лишь очень ограниченного успеха в борьбе с евреями, и то главным образом на уязвимой Иерусалимской дороге. Самые большие победы были достигнуты против братьев-арабов и заключались в убийствах и резне политических противников муфтия. Толку от этой Армии джихада определенно будет мало. В понимании хаджи Ибрагима ее почти что можно сбросить со счетов.
Мысли его обратились к другому червячку, вылезавшему из деревяшки. Каукджи — то ли ливанец, то ли сириец, то ли иракец — провел войну в нацистской Германии. Во время бунта муфтия его «нерегуляры» заслужили жалкую характеристику. Это был сброд подонков, разбегавшихся, как только разгоралась битва.
Но хаджи Ибрагима больше занимало поражение, которое он нанес Каукджи. Он понимал, что он — кандидат на месть Каукджи, потому что такое не забывается.
Хаджи Ибрагим знал также, что в богатом арабском воображении ужасная репутация Каукджи может превратить поражение в победу. Каким-то образом Каукджи все еще оставался в арабском мире почитаемой военной фигурой. Стараясь всегда что-нибудь урвать, Каукджи объявил об образовании Арабской армии освобождения, которая будет набираться от Марокко до Омана, армии из многих тысяч добровольцев. Их поддержит казна арабских государств.
На его призыв в ночь голосования за раздел откликнулись десятки тысяч арабов, поклявшись вступить добровольцами. Их гнев быстро испарился. В конечном итоге дорогу к центрам набора в Армию освобождения нашло несколько сотен идеалистов.
Поскольку ряды его были пусты, Каукджи стал покупать армию. Он нашел лучших наемников, какие только были среди арабов. Премиальные деньги всегда вызывали отклик, но на этот раз отклик был слабым. Он разыскал бывших нацистов, скрывавшихся среди арабов, дезертиров из британской армии, итальянских дезертиров, купил офицеров из постоянных арабских армий. Затем он воззвал к исламским нациям за пределами арабского мира, и это дало еще несколько тысяч из Югославии, мусульманской части Индии, Африки, Дальнего Востока. Он раздобыл уголовников, досрочно освобожденных из тюрем Багдада, Дамаска, Бейрута и Саудовской Аравии. Он нанял несколько групп из Мусульманского братства, людей сильной ненависти, но совершенно не дисциплинированных. Каукджи надеялся собрать десять тысяч человек. Ему не хватало больше двух тысяч. Священная миссия, к которой он себя предназначил, состояла в том, чтобы вторгнуться в Палестину и захватить все, что удастся. На его действия у него было четыре с половиной месяца до вторжения регулярных арабских армий.
Очевидно, оба командира находятся в Дамаске и рыскают в поисках оружия и денег. Что потом? Хаджи Ибрагим размышлял. Абдул Кадар и Каукджи терпеть не могут друг друга. Как они будут действовать в одной команде? Без сомнения каждый из них обтяпывал свои собственные делишки с Абдаллой, египтянами и сирийцами. Кто с кем в постели? Где примазался Кабир-эфенди?
Есть ли у арабов собственная политика или это всего лишь цепь темных делишек? Знают ли они на самом деле, чего хотят? Пришли ли они к соглашению хоть по одному вопросу, кроме абстрактной мании уничтожения евреев? Когда в Палестине так много арабских армий и ополчений, не логично ли предположить, что если евреи будут разбиты, это приведет только к еще более кровавой путанице, в которой араб будет убивать араба? Хаджи Ибрагим следил за арабскими конференциями, одной за другой, и видел, что единственное, что из них получается, это постоянная анархия.
А как насчет солдат Армии джихада и Армии освобождения? Это такие же люди, как его деревенские из Табы, кофейные вояки, убогие люди почти без чувства собственного достоинства, без настоящей подготовки и вовсе не жаждущие ожесточения штыковой атаки.