— Они отрубали младенцам руки и ноги!
— Бросали стариков в колодцы!
— Они разрезали животы беременным женщинам, а плод брали для упражнений в стрельбе!
— Теперь евреи нападут на Табу!
Ибрагим собрал в хане шейхов и старейшин. Собрание было беспорядочным. Все жаловались, но никто ничего не предлагал. Страх был слышим, обоняем и видим. Ибрагим пришел к своему выводу. Он решился на последнее, что было в его силах, чтобы удержать деревню. Для этого надо было открыто выйти из повиновения Фавзи Кабиру, избавить Табу от джихадского ополчения и добыть у Гидеона обещание не нападать. Он велел всем разойтись по своим домам и участкам. Они нехотя подчинились.
Пока хаджи Ибрагим отчаянно искал способа изменить ход событий, арабы совершили отмщение за Дейр-Ясин. Конвой медицинского персонала выехал из Западного Иерусалима, чтобы помочь госпиталю Хадасса на горе Скопус. Он должен был проехать через арабский Восточный Иерусалим по дороге, находившейся под контролем англичан. Когда до расположения англичан оставалась сотня ярдов, арабы среди белого дня захватили в засаде безоружный конвой Красного Полумесяца и убили семьдесят семь врачей и медсестер. Англичане оставили нападение без ответа.
Но евреи не побежали ни из Иерусалима, ни еще откуда-нибудь.
На обезумевшее арабское население убийство Хадасского конвоя произвело эффект бумеранга. Совершив отмщение, они теперь боялись, что евреи отплатят им тем же, и их страх разрастался, как эпидемия.
Хотя хаджи Ибрагим велел своим людям оставаться по домам, они начали ускользать и убегать. Десяток семей одной ночью, десяток другой. Он утратил контроль над положением.
На третий день утром он стал в мечети изучать оставшихся в лицо, зная, что больше не сможет удержать их вместе. Когда закончилась молитва, он поднялся на кафедру и велел всем собраться на площади со своим имуществом и приготовиться к эвакуации Табы и Аялонской Долины.
Глава двенадцатая
Что может оставить в жизни двенадцатилетнего мальчика более глубокий шрам, чем память о феллахах родной деревни, складывающих свои орудия возле могилы пророка? Они оставляли их там, потому что могила находится на священной земле, и только самые подлые из негодяев украли бы их из такого места.
— Мы вернемся вовремя, чтобы собрать урожай. Каир заверяет нас в этом.
— Да, может быть, через неделю.
Что сохранить? Что бросить? И какая разница, если оставляешь свое поле и свой дом?
Мой отец сидел за своим столом возле кафе, спокойно отвечая на вопросы, отдавая распоряжения и стараясь составить план.
Он полагал, что двигаться мы будем очень медленно, и рассчитывал добраться до Яффо за три дня. Нескольким мужчинам из нашего клана он поручил найти около Рамле подходящее поле или лесок, где можно будет остановиться лагерем в первую ночь. Я сидел с деревенскими записями рядом с отцом, подсчитывая людей. Оставшихся выходило больше шестисот. Тех, кто еще оставался.
Он приказал нагрузить едой на четыре дня тележки, запряженные осликами и быками, и собрать их на деревенской площади. Забрать надо все, что имеет ценность, потому что может быть придется что-то продать, когда доберемся до Яффо. Каждой семье можно взять одну — две козы или барана, чтобы зарезать для еды либо продать на базаре в Яффо. В остальном отец разрешил брать только самое необходимое.
Кабир-эфенди все еще не прислал обещанные средства, поэтому каждому жителю деревни придется продать все до последней рубашки, чтобы заказать судно до Газы.
Женщины бегали туда-сюда между своими домами и тележками, нагружая их и истерично рыдая. Когда тележки наполнились, женщины стали собирать вещи в простыни и одеяла, завязывая их узлами, чтобы нести на голове.
— Да, — сказал отец, — все ружья и боеприпасы нужно забрать.
— Сколько воды, хаджи Ибрагим?
— По два кувшина на семью и сколько нужно для двух животных.
— Евреи захватят деревню? Они взорвут наши дома, после того как разграбят их?
— Этого мы не узнаем, пока не вернемся, — отвечал Ибрагим.
— Станут они вскрывать могилы?
— Не думаю.
— Что делать с этим украшением?
— Сможешь его продать — возьми.
— Куры? Сундуки с приданым? Фотографии? Семена?
— Одеяла… возьмите побольше одеял. Ночью будет холодно.
— Коран?
— По одному на семью.
— Наверно, евреи заберут все, что растет у нас на полях.
— Если только раньше не доберется до него Милиция джихада.
— У меня шесть дочерей. Кто их защитит?
— Каждый клан выделит свою охрану.
По мере того, как площадь заполнялась людьми и росли паника и отчаяние, мужчины начали ругаться и драться друг с другом, а всю работу делали женщины. Пошли дикие рассказы о резне в Дейр-Ясине. Говорили, что стариков обезглавили, молодых мужчин кастрировали, а всех женщин изнасиловали. «Иргун идет!»
Кое у кого были родственники в Яффо, но большинство нуждалось в крове. У отца был близкий родственник, процветающий торговец, и мы сильно зависели от него. Ибрагиму хотелось пойти вперед, найти прибежище и нанять судно, но он боялся оставить нас одних.
Английские джипы проносились от форта Латрун, то предлагая помощь, то говоря, что ничем не могут помочь. Они освободят дорогу до самой Рамле, но не смогут сопровождать нас дальше. Мы с ужасом думали о том, что поблизости находится тысячная Милиция джихада.
— Не бойтесь. Не бойтесь. Будем держаться вместе, — говорил отец.
Мы с мамой обходили наш дом, кажется, уже в сотый раз, чтобы еще раз взглянуть на него и поплакать, и посмотреть, что бы еще положить на тележку. Я решил, что мой святой долг — смотреть за Надой. Нам уже давно не разрешали играть друг с другом и дотрагиваться друг до друга, но я попрежнему любил ее и она любила меня. Я буду защищать ее своим кинжалом.
Я видел, как отец вошел в лавку вместе с дядей Фаруком, они закрыли за собой дверь и что-то возбужденно обсуждали. Я проскользнул туда через заднюю дверь и стал слушать.
— Мы оставим две — три порожние тележки, — говорил Ибрагим. — А ты забери из шкафов самые нужные вещи. Остальное отдай любому, у кого есть место.
— Ты с ума сошел, Ибрагим, — спорил Фарук. — Мы смогли бы наполнить пятнадцать или двадцать тележек, будь они у нас. А как ты говоришь — это значит почти все оставить евреям. Если бы освободить все шкафы и забрать в Яффо товары да еще сорок — пятьдесят баранов, то это дало бы нам те деньги, которые нам так отчаянно нужны.
— Может быть, Магомет пошлет ангела, чтобы доставить все это в Яффо?
— Разве не мне поручалось двадцать лет организовывать транспорт для доставки нашего урожая? — возразил Фарук. — Я знаю, где есть грузовики. Знаю, где есть автобусы. В Бейт-Джараше есть автобус. Я могу его забрать. Дай мне человек пятнадцать. Вечером сделаю набег на Бейт-Джараш. Мы выкинем сидения и загоним на освободившееся место наш скот. Завтра в полдень встретим вас на дороге.
— Не пройдет и пяти минут, как Джихад отберет автобус.
— Но не с пятнадцатью вооруженными мужиками на крыше.
План, казалось, вполне имел смысл, но отец с подозрением относился к моему дяде. В Яффо у отца была в банке почти тысяча фунтов. Частично это были его собственные деньги, остальные положены по поручению деревенских. Счет был на Фарука.
— Дай-ка мне банковскую книжку, — сказал Ибрагим.
— Конечно, — немножко с обидой ответил дядя.
Он открыл ящик кассы, порылся там и вручил отцу чековую книжку банка Барклая. Отец пролистал ее до последней страницы, прищурился и казался довольным тем, что на счету было верное число.
— Хотел бы я сам возглавить набег, — сказал отец. — Но если мы не отправимся отсюда до полудня, боюсь, начнется всеобщая паника. Без меня они не доберутся дальше главной дороги. Возьми по четыре человека из каждого клана, молодых мужчин без семейных уз. Пусть Амджаб из нашего клана возглавит набег. Нельзя, чтобы дело испортили.
— Ты умница, Ибрагим. В Яффо может случиться нужда. Мы сможем все распродать ради будущего.
Он ушел собирать свой отряд для набега. Отец, казалось, неожиданно пал духом. Он прислонился к стене, глубоко вздохнул и совсем тихо заплакал. Потом увидел меня и вышел.
— Это сумасшествие, — прошептал он. — Нам нельзя оставлять Табу, Ишмаель.
— Но почему, отец?
— Испуганную собаку не остановит и голос хозяина. Эти здесь — мои дети. Они не виновны. Их будут обманывать. Они не смогут принимать решения. Они будут умирать от голода и жажды. Их ограбят. Женщин будут насиловать. Я — это все, что у них осталось. Я обязан их защитить.
— Евреи, должно быть, дикари, — сказал я.
— Да не евреев я боюсь, — ответил он как-то странно.
— Даже после Дейр-Ясина?
— Даже после Дейр-Ясина. Уважающие себя люди не оставляют своих домов и полей без битвы. Аллах послал меня заботиться о них.
— Ты доверяешь дяде Фаруку?
— Пока у меня банковская книжка. — Вдруг запнувшись, он выпрямился и испустил глубокий вздох. — Оседлай-ка эль-Бурака, — велел он мне, — и приведи его на площадь.
Суета подняла облако пыли, смешавшейся со смятением и непрерывными причитаниями и проклятиями. Один из шейхов стоял на невысокой каменной стенке около колодца и кричал:
— Неужели нет никого, чтобы остаться и драться!
— Нам нельзя оставаться, — кричал другой. — Если останемся, нас арабские военные повесят как предателей.
Никогда не забуду, как мой отец ходил среди них, как святой, спокойно проверяя все тележки и отвечая на вопросы. Он давал указания мужчинам, как править тележкой, а маленьким детям велел забираться наверх на кучу барахла. Женщины пойдут пешком, неся пожитки на голове, а младенцев — в шалях на бедре. Отец ставил охрану, когда я привел ему лошадь. Он уселся в седло.
— Не оглядывайтесь, — сказал он и велел двигаться.
На шоссе несколько джипов с английскими солдатами включили сирены и остановили движение. Никого и ничего не было видно на дороге, когда мы шли мимо киббуца Шемеш.