— Даже в нашем далеком Наблусе мы наслышаны о замечательной искренности хаджи Ибрагима, — ответил мэр.
— Мне крайне больно за поведение людей. Никогда не думал, что доживу до бесчестья нашей великой традиции гостеприимства.
— Я тоже, — согласился Кловис Бакшир.
— Мы же не иностранцы. И не турки. И не евреи, — многозначительно сказал Ибрагим.
— Вы должны понять, что целая проблема с беженцами обрушилась на нас как буря и едва не потопила нас.
— Беженцами? Что вы имеете в виду: беженцами? — сказал Ибрагим. — Моя деревня меньше чем в двух часах пути отсюда. Я палестинец в своей собственной стране среди моего народа. Я не беженец!
Кловис Бакшир остался профессионально невозмутимым.
— Жертвы войны, — поправил он, — временно перемещенные.
— Я палестинец, и я в Палестине, — возразил Ибрагим.
— Да, да.
— Да будет известно, что меня выжили из моей деревни, и выжили не выстрелами евреев. Месяцами весь арабский мир говорил нам в один голос: уходите. Другого мнения ни у кого не было.
— А какое могло быть другое мнение, когда это сионистское чудовище росло прямо у нас в животе?
— У нас есть стулья, у нас есть столы, у нас есть кофе, у нас есть мужчины. Мужчины могут приходить и садиться на стулья, пить кофе за столом и обсуждать возможности мира. Я полжизни прожил рядом с еврейским поселком и лишь изредка находил их неразумными. Позвольте мне сказать с моей широко известной искренностью, что евреи никогда не сделали мне и моим людям того, что претерпели они в последние два месяца от рук наших собственных братьев.
— К счастью, ваша деревня не была Дейр-Ясин.
— Да. Я не позволял огульно использовать Табу для того, чтобы втягивать нас в такие репрессалии.
— Может быть, вначале мнение было другое, — сказал Кловис Бакшир. — Голоса умеренности и мира были слишком слабы. Одержимость уничтожить евреев охватила каждый город и деревню арабского мира вплоть до последнего крестьянина. Это было как приливная волна.
Воцарилась такая тишина, что стал явственно слышен издалека шум маленького водопада.
— Мэр Бакшир, самая большая рана в моей жизни — это то, как с нами обошлись. Ни корочки хлеба, ни одеяла, ни стакана воды не предложили нам. И Наблус — не среди самых непорочных в этом.
— Я это знаю и переживаю из-за этого, хаджи Ибрагим. Такое поведение ненормально для нашего народа. Однажды утром мы проснулись и увидели, что все наше население разбегается. И хотя мы здесь на безопасной арабской территории, события нас ужасают. Сначала Каукджи ободрал наши поля. После этого с нами очень жестоко обращаются иракские солдаты. Иракцы питаются и снабжают свою армию большей частью из наших запасов и из наших магазинов без всякой оплаты. «Вы арабские патриоты или нет?» — спрашивают они нас. Наша малочисленная полиция не может справиться с армиями. К тому времени, когда беженцы… перемещенные лица начали просачиваться… хлынули… затопили эту часть Палестины, все были в состоянии паники.
— Я не могу принять эти извинения, — возразил Ибрагим. — Поведение наших войск — позор для арабов. Что до меня, то я четверть века мухтар Табы и за все это время ни разу мы не дали чужаку поворот прочь от наших дверей.
— Но вы никогда не просыпались однажды утром, чтобы обнаружить пятьдесят тысяч человек, ставших лагерем у вас на площади. Просто катастрофа была слишком крупной и произошла слишком быстро.
— Что вы подразумеваете под внезапностью? Мы замышляли эту войну десять лет. Она началась не внезапно. Прошли месяцы после принятия резолюции Объединенных Наций. Месяц за месяцем нам твердили, чтобы мы оставили наши деревни, чтобы дать простор войскам. Те руководители, что настаивали на нашем уходе, должны были нести полную ответственность за то, чтобы нас приняли, накормили и обеспечили кровом. В каждой армии есть свой штаб, чтобы сделать приготовления к войне. Кто сделал приготовления для нас? Ни одного палаточного городка, ни кухни, и даже на дорогах никого, кто указывал бы нам, куда идти.
— Долгосрочное планирование никогда не было одной из наших сильных качеств, — ответил Кловис Бакшир. — И никто не мог подсчитать размер катастрофы. — Кловис Бакшир осторожно положил свою сигарету в пепельницу, как будто она могла укусить его за палец. Он закурил другую. — Это верно. Мы не были готовы.
— Во имя Аллаха, для чего же еще правительство, как не для того, чтобы заботиться о своих собственных людях?
— Хаджи Ибрагим, у нас в Палестине нет арабского правительства. Весь арабский мир — это не союз наций, а собрание племен. Я десять лет мэр Наблуса после того, как моего любимого брата убили бандиты муфтия. Взгляните на это соседство. Красиво, разве нет?
— К чему это вы?
— Это не соседи. Это собрание домов за укрепленными стенами. Мои соседи выбрасывают мусор за стену, а потом приходят ко мне и жалуются, что его не убирают. Они говорят мне: «Кловис Бакшир, почему это администрация не убирает мусор?» Я говорю им, что это стоит денег, и что если они будут платить налоги, то мусор будут убирать. Хаджи Ибрагим, вы собирали налоги в Табе, чтобы замостить улицы, построить школу, больницу или электростанцию? Пытались ли вы когда-нибудь создать комитет, чтобы разработать какой-нибудь проект для Табы? Боюсь, наши люди не умеют быть участниками общины. Для них администрация — это некое таинственное продолжение ислама, нечто такое, что падает с неба. Они хотят, чтобы правители заботились о них, а сами не имеют понятия о том, что получат лишь то правительство, за которое готовы платить.
— Зачем эта лекция, мэр Бакшир?
— Единственно для того, чтобы напомнить вам, что народ Палестины никогда не управлял собой и даже не пытался это делать. Тысячу лет мы соглашались, чтобы решения за нас принимали люди за пределами Палестины. Не было ни малейшей возможности, чтобы какая-нибудь власть в Палестине подготовила нас к войне. Неужели вы думаете, что муфтий дал бы пищу и кров жертвам войны?
— Хаджи Ибрагим, — встав и выступив на свет, сказал Фарид Зияд, — что вы думаете о военном положении?
«Так, этот Зияд здесь по причине и замыслу, которые скоро станут ясны. Думаю, он иорданец. Бакширы боролись с муфтием и остались его смертельными врагами. Кловис Бакшир определенно связывает свое будущее с королем Абдаллой. И хотя фронт укомплектован иракцами и Каукджи, в него просачиваются контингенты Иорданского легиона. Для чего? Не иначе, как для того, чтобы заложить основу будущих претензий на Западный Берег. Без сомнения, у иорданцев есть список мухтаров, мэров и других видных палестинцев, которые были врагами муфтия. И мое имя тоже должно быть в этом списке».
— Что я думаю о войне? Я не военный, — уклонился Ибрагим. — Кроме того, я уже почти два месяца живу на ходу.
— Но ведь вы управляли четверть века стратегической деревней и большей частью Аялонской Долины, — вставил Зияд. — К чему же такая скромность.
— Может быть, лучше вы мне скажете, что вы думаете об этой ситуации, господин Зияд.
— Да, конечно, — сказал Зияд. — Это всего лишь мое мнение, — сказал он, начиная стандартный трактат о последней арабской линии. — Во время перемирия арабские армии перегруппировывались для окончательного наступления. Легион выдавит евреев из Западного Иерусалима, а иракцы и Каукджи тем временем будут наступать к морю, чтобы разрезать евреев пополам. Все кончится через месяц после перемирия.
«Зачем меня прощупывают таким образом? Ведь этот человек знает, что его рассказ не из “Тысячи и одной ночи”. Как мне играть в эту игру?»
— Нельзя пустить шептуна в сильную бурю, — сказал Ибрагим, нащупывая сигарету и запуская руку в вазу с фруктами. — Если в том, что вы сказали, есть какая-нибудь истина, то ее нельзя выбросить вон вместе с мусором.
— С мусором!
— Мусор — это перемирие. Победоносная армия не согласится на перемирие. Наша армия выдохлась. Если мы не одолели евреев первыми ударами, значит, и не одолеем. Мы должны были захватить пятьдесят — шестьдесят поселений. Мы должны были взять главный еврейский город. Мы не сдвинули их с места, кроме как в немногих отдельных точках. Теперь дает о себе знать еврейская артиллерия, и если я не ошибаюсь, они нападают и на сам треугольник. Евреи разыскали старые германские военные самолеты. Увидев самолет в небе, мы уже больше не раздумываем, а бежим прятаться в канаву. Если перемирие кончится, евреи перейдут в наступление и может быть даже дойдут до Наблуса.
— Для человека, ничего не понимающего в военных делах, вы отваживаетесь на весьма интересное мнение, — сказал Бакшир.
— Это не евреи спят в поле. Это мы спим. Они у себя дома и защищают свои поселения, как следовало бы нам. Евреи не побегут. Евреи не покорятся. Они будут драться до последнего человека, и не только по радио и в газетах, но и на поле боя. Вы военный, господин Зияд. Сколько людей мы готовы потерять в попытках взять Тель-Авив, Хайфу и Иерусалим? Миллион? Два? Какая комбинация арабских войск совершит это жертвоприношение, и у кого хватит на это стойкости?
— Что дает вам повод думать, что я военный?
— Ваша прямая спина. У вас трансиорданский акцент с примесью английского. Вы обучались в Англии. Вы родились бедуином. У вас татуировка на ладони, и она говорит об этом. Сложите все это вместе, добавьте ваши модные ботинки, и получится офицер Арабского легиона. Каждый в казбе знает, что мэр Бакшир и король Абдалла состоят в каком-то тайном союзе. Так что… зачем все эти тайны?
— Для вас все это развлечение, — сказал Кловис Бакшир.
Если у Зияда есть чувство юмора, оно не проявилось.
— Я полковник Фарид Зияд из Арабского легиона, как вы и предполагали, — сказал он сухо. — Я здесь с личным поручением его величества короля Абдаллы. Ваше мнение, что война может по-настоящему кончиться, имеет под собой основание, но очень мало сторонников. Вы наверняка понимаете, что из всех арабских стран Иордания единственная кончается на палестинской территории. Мы удерживаем полицейский форт в Латруне. Это всего в двух милях от Табы. Один бросок, чтобы вернуть Рамле и Лидду, и вы снова в своей деревне.