о. Пальцы Ибрагима вцепились в край стола, глаза его глядели прямо в глаза Джалуда.
— Возьми, — с вызовом сказал Ибрагим.
Глаза Джалуда метнулись к тонко улыбающемуся Честеру Бэгли. Бэгли вечно вертится возле него со своими мягкими, любезно настаивающими «просьбами». Это же не просьбы, это приказания! Он кипел гневом на англичан за их власть над его войсками. С другой стороны, ему не хотелось пройти через еще одну оборону форта без Бэгли. Его, великого полковника Джалуда, запугивает крестьянин! Если Бэгли захочет, Джалуда могут обидеть и унизить.
Полковник попытался набраться мужества, чтобы дотянуться до воткнутого кинжала, но мужества не было. Он плюхнулся в свое кресло.
— Пойдемте, — сказал Бэгли, освобождая кинжал и возвращая его Ибрагиму. — Я лично сопровожу вас на крышу и обратно к вашему автобусу.
Рука полковника Джалуда угрожающе потянулась к телефону, но англичанин мягко взял трубку из его рук и вернул ее на место. Когда Ибрагим выходил из кабинета, Бэгли повернулся от двери и взглянул на Джалуда, остававшегося в полушоке.
— Зачем, черт возьми, все вы из всего затеваете эту кровавую игру? — сказал он и захлопнул дверь за собой.
Глава седьмая
Я Ишмаель,
А ты смеешься и говоришь,
Кто этот маленький глупый крестьянский мальчик?
Но прежде чем твой смех захватит тебя… вспомни…
Я был в Эдеме
Я видел величие
Какого тебе не видать
Все твои годы
И при всем твоем уме
Ужасно тихо
Не движется ничто живое
Кроме капли утренней росы
И змеи, скользящей из своего гнезда,
Чтобы погреться в теплых лучах
Тихо, так тихо, так тихо-тихо
Но ты не бываешь одинок
Ночные твари, летучие мыши и совы
Простились с нами
И в вышине
Стервятник, коршун
Канюк или орел
Принимается за свое патрулирование кругами
Скользя на волнах поднимающегося кипящего воздуха
Потом… накреняется… кричит… хватает
Зазевавшегося зайца
Утренняя прохлада уступает место
Безжалостному легиону всепожирающей жары
Я отправляюсь к нашему источнику
Извергающему прохладную, чистую чудесную воду
И вижу парад маленьких лисичек
И диких ослов и коз
И надменных туров
Они радостно поглощают воду
Мы всегда сведены вместе
Шакалом и гиеной
Их жутким кровожадным лаем и воем
Я ухожу
А газель пробегает мимо быстрее падающей звезды
И даже в пламени полдня
Когда кажется все мертво
Я не одинок
Геккон, ящерка и хамелеон
Это мои добрые друзья
Я зову их по именам
Когда они чистят нашу пещеру от сороконожек
Я видел как полдневный горизонт за Иорданом
Вдруг почернел
Когда низкий далекий гул переходит в грохот
И плотная стена саранчи
Обрушивается подобно мстящему войску
Над морем
И разбивается о горную скалу
Ты никогда не одинок
А вечером я вылезаю из пещеры и забираюсь высоко
На выступ скалы это мой выступ
Отсюда мне видно гору Нево
Над Мертвым морем
То место где Моисей смотрел на Землю Обетованную
И умер…
Темное небо светлеет
Вода превращается в ужасную лазурь
И пурпур течет в жилах через бесплодные горы
И все они сплавляются вместе
В неистовстве внезапных красок
Гимне умирающему солнцу
И вот уже темнее темноты
И каждую ночь
Чистота десяти триллионов звезд
Не запятнанная светом людей
Насмешливо выставляется
Задавая вопросы
Над которыми людям остается лишь думать
Иногда ночью я считаю сотню комет
Мчащихся от бесконечности к бесконечности
И теперь я так же вечен как они
Я пустыня
Я бедуин
И ты все еще думаешь что я маленький глупый крестьянский мальчик?
Ну, ты никогда не увидишь моей пещеры и моей скалы
Но помни
Величайшие древние знали о моей пещере
И сидели на моей скале
И видели звездный дождь
Что за сокровища спрятали ессеи в глубине моей пещеры?
Какой потерпевший поражение иудейский мятежник бежал сюда от римлян?
Я сижу на троне где сидел царь Давид
Когда бежал от Саула
Я сижу где сидел Иисус
Уйдя в пустыню
Я знаю то что тебе не узнать никогда
И когда меня призовут в рай
Наверно Аллах позволит мне вернуться к этой пещере и к этой скале
Навсегда…
Мы, арабы, — люди бесконечно терпеливые. Добавьте это к природному недостатку целей и стремлений — и вот вам сочетание обстоятельств, сделавшее нашу жизнь в пещере довольно приятной. По крайней мере так было вначале. У нас был запас продуктов на несколько месяцев, дрова, вода и мелкие звери и птицы в дополнение к нашей диете.
Обычные заботы — сбор дров, охота, охрана, ежедневные прогулки к источнику. Мы построили из камней несколько запруд. Когда верхняя заполнялась, вода перетекала в следующую, а оттуда в следующую. Пойманная вода в конце концов оказывалась в цистерне, сделанной в плотной породе, и здесь могла сохраняться сколько угодно.
Большей частью мы восхитительно бездельничали. Часто, когда полуденная жара делала труд невозможным, мы разбредались по своим выступам, карнизам и нишам, и просто часами глазели на море и пустыню.
Я лучше узнал своих братьев. Камаль, наверно, затаил неприязнь ко мне за то, что я занял его место в естественном семейном порядке. Но ему не хватало и изобретательности, и храбрости, чтобы тягаться со мной. В знаниях он дошел до предела своих возможностей и был обречен на посредственность. Ему за двадцать, и он лишен честолюбия, готовый вечно чахнуть в пещере, если уж такова воля Аллаха. В своей семье он также не был хозяином. Курятником тайно правила Фатима. Мне Фатима очень нравилась. Она смешила нас и была способна вести дом так же, как Агарь.
Трое из четырех наших женщин стали настоящими узниками пещеры. Преодолевать веревочную лестницу было непросто. Маму втаскивали и опускали на блоках, и однажды веревка лопнула и она упала с высоты десяти футов. К счастью, она упала на свой мягкий зад. Фатима и Рамиза, забеременев, больше уже не покидали пещеру. Они не возражали, ведь арабские женщины даже в обычные времена редко оставляют пределы своего дома, и то лишь для того, чтобы сходить к колодцу и к общественной пекарне. А за пределами деревни они могут быть только в сопровождении мужчины — члена семьи. Это Сунна, наш обычай.
Беременность Рамизы заботила моих братьев, опасавшихся, как бы ребенок мужского пола не разрушил семейную династию. Я-то не слишком беспокоился. Мы ведь жили в пещере, вдали от всего человечества, и что мог отобрать у нас новый единокровный брат?
Меня больше интересовал Сабри. Мне лично он нравился. Он был очень умный и подавал всякого рода превосходные идеи, хотя я был рад, что он все-таки не настоящий брат, и мне хотелось бы, чтобы он не был таким толковым.
Свободного времени было так много, что Омар и Джамиль частенько разыскивали меня, чтобы я учил их читать и писать. Хаджи Ибрагим сначала насмехался над этим, но, не имея настоящего повода возражать, позволил урокам продолжаться. Тогда-то я получше и узнал их.
Омар приближался к своему двадцатилетию. Его научили торговать у нас в лавочке и работать в кафе и магазине. Кажется, быть рабочей пчелкой устраивало его больше всего. Выполняя поручения, выстаивая лишние дежурства, делая лишние ходки к источнику, он получал похвалы от всех нас и по временам внимание отца. Такая награда, кажется, была ему достаточна. Он был прост, учился медленно, и судьба его — так и быть обыкновенным всю жизнь. В семейном порядке вещей он не представлял для меня угрозы.
Другое дело Джамиль, возрастом между Омаром и мной. В семье он всегда был темной лошадкой, загадкой. Он был самый неразговорчивый, наименее дружелюбный и самый замкнутый. По возрасту и положению в семье Джамиль был обречен быть пастухом, а позже крестьянином, потому что когда настала моя очередь пасти, я от этого отвертелся — пошел в школу. Думаю, Джамиль втайне невзлюбил меня за это. Мы никогда не дрались, но он бывал угрюмым и уходил в себя.
Читать и писать он научился вдвое быстрее Омара. Мы не подозревали, что он такой толковый. А на самомто деле он был по смышлености следующим после меня. Он внутренне кипел, и умение читать, кажется, давало ему пути для выхода его чувств. В пещере только Джамиль был беспокойным и в эти дни нередко набрасывался на кого-нибудь, сердясь из-за пустяков. Я не считал его серьезным соперником, хотя чем больше он учился, тем больше спорил.
Больше всего я беспокоился за Наду. В пещере постоянно находились три женщины, и она не была им нужна. Она была крепкая и легко могла вскарабкаться и спуститься по лестнице, поэтому я брал ее с собой как можно чаще, когда мы ставили ловушки и работали у цистерны.
Ее основная работа состояла в стирке у источника дважды в неделю нашей одежды — или того, что от нее осталось. Я каждый раз так подстраивал, чтобы быть тем, кто водит ее к источнику.
Нашего ослика мы назвали Абсаломом. Я его погонял по длинной тропе в каньоне, а Нада согласно обычаю шла за мной. Выйдя из поля зрения нашего часового, я приглашал ее сесть на Абсалома позади меня. Чтобы удержать равновесие, ей приходилось обхватить меня руками. Должен сказать, что меня волновало, когда я чувствовал, как ее груди прижимаются к моей спине. Наверно, это стыдно, но я был не первым арабским мальчиком, реагировавшим на невинное прикосновение сестренки.
Безрассудной смелостью было признаться себе, поскольку я никогда не смог бы ей об этом сказать, что Наду я любил больше братьев. Когда я это понял, то и Сабри полюбил больше Камаля, Омара и Джамиля. С Сабри у меня было гораздо больше общего. Изрядную толику нашего времени мы проводили вместе и спали в собственной комнатке.