Можете представить мое удивление, когда я обнаружил, что Сабри и Нада начали одаривать друг друга теми самыми мимолетными взглядами и прикосновениями. Есть особый способ, каким арабская девушка бросает взгляд, который может означать только одно.
Сначала мне было до странности больно, что другой юноша может бросать на Наду такие взгляды. Но почему бы нет? Она была в таком возрасте, когда в ней могла начать пробуждаться женщина, и кроме Сабри, рядом не было никого, чтобы пробудить ее. И все же это было тягостно. Мне хотелось бы, чтобы Сабри ей не нравился, так же, как мне хотелось, чтобы Сабри не был бы таким уж умным. Хотя я и любил его, но полностью его намерениям не доверял. Он был чужак и по-настоящему не обязан дорожить честью Нады. Я допускал, что он что-нибудь делает с Надой — целует ее, вертится вокруг или еще того похуже. К счастью, жили мы совсем близко друг от друга, и, находясь вне пещеры, мы видели, что они не выходят вместе. Я или кто-нибудь из братьев всегда были на страже. Женщины хихикали об этом и шептались за нашей спиной, не принимая это всерьез так, как мы.
Любимым местом хаджи Ибрагима был наш сторожевой пост, глубокая щель в скале, с внутренней стороны переходящая в чудесно затененный альков. Отсюда нам был отлично виден единственный вход в каньон, так что никто не смог бы ни войти, ни выйти, не минуя нашего пулемета.
Не раз иорданские патрули приближались к нам на несколько сотен ярдов, однако в запутанный лабиринт каньонов не входили. Но опасались-то мы бедуинов, и больше всего ночью. Мы знали, что их невидимые глаза все время следят за нами. И снова Сабри нашел решение. На каждую ночь мы ставили несколько мин-ловушек, пользуясь для этого гранатами. Любой, кто попытался бы проникнуть в наш каньон, должен пройти одну из десятка проволочек, что вызвало бы взрыв.
Бедуины дождались безлунной ночи и песчаной бури для прикрытия. Но мы-то знали, что набег будет, и готовились к нему. Когда проволочку задели и граната взорвалась, грохот взрыва повторился в узких проходах в скалах подобно залпу артиллерийской батареи. Мы открыли мощный огонь, и они быстро растворились в расщелинах гор. Поутру их не было и следа.
Теперь мы стали опасаться, что они попытаются напасть на нас по пути к источнику или Иерихону, стали ходить вдвоем, и один всегда был при автоматическом оружии.
Хаджи Ибрагим понимал, что они устроят нам осаду, спрятавшись в скалах вокруг, и постараются брать нас по одному, это лишь вопрос времени. К этой конечной ситуации он готовился, выставив второй сторожевой пост ближе к морю, чтобы можно было заметить всякое движение на мили вокруг в дневное время. Глаза бедуинов стали первой брешью в нашем раю.
А другим беспокойством стали мои постоянные ночные кошмары. Я не мог стереть из памяти сцену изнасилования матери и других женщин в Яффо. Я благодарил Аллаха, что Нада уцелела и не знала об этом. Многими ночами я просыпался в холодном поту, едва не плача от ярости. Глаза тех иракцев никогда не исчезали из моей памяти. Повстречаться бы снова с одним из них. Я должен это сделать.
Кроме ужаса этой сцены, самым страшным было то, что всю жизнь я должен хранить эту тайну от отца. Это давало мне устрашающую власть над тремя женщинами и заставляло их быть моими союзницами. Думаю, они мне доверяли; но когда один знает тайну другого, наверняка возникают подозрения.
А с отцом мы делили тайну, что у Сабри были гомосексуальные дела с иракским офицером.
Несомненно, у Сабри и Нады тоже были свои секреты. Мы не могли все время наблюдать за ними, как ни старались. Иногда мы замечали, что она прогуливается одна вниз по тропке, а через десять минут Сабри спускается на ту же тропу. Оба они выдавали себя своим предательским молчанием.
А у женщин были свои тайны. Об этом можно было судить по тому, как смолкали разговоры, когда в пещеру входил мужчина.
И у братьев моих тоже наверняка были свои секреты, потому что нередко они разговаривали маленькими группами, всегда рассуждая о том, как они состояли в разных союзах.
Секреты всех создавали шаткое равновесие молчаливого шантажа.
Если возникала проблема, решить которую мог только отец, то обычно ее доводили до меня, как делегата от каждого. Мне надо было дождаться, когда Ибрагим будет в благоприятном расположении духа, и тогда я проскальзывал к нему на пулеметный пост.
Иногда мы сидели там целый час, прежде чем начать разговор, и я всегда был осторожен, стараясь не помешать его размышлениям. По какому-нибудь нечаянному движению он узнавал о моем присутствии.
— Чую бедуинов, — сказал Ибрагим, как бы говоря сам с собой. — Правильно, что у нас ночью на передней позиции двое и один из них все время патрулирует.
Нашему праздному существованию такой распорядок мешал. Я подождал, пока отец заговорит снова.
— Я буду продолжать оставаться здесь день и ночь, — сказал Ибрагим. — В случае, если они захватят наш передовой пост, я должен защитить женщин.
— Отличная мысль, отец.
— Это вовсе не отличная мысль. На самом деле у нас нет защиты, да будет воля Аллаха, — сказал он.
Прошло много времени, прежде чем я снова открыл рот.
— Я говорю только после серьезного размышления.
— Размышление ведет к глубоким заключениям.
— Мы здесь счастливы и довольны, — сказал я. — Но после того, как мы прожили здесь несколько месяцев, постепенно становятся видны некоторые несоответствия, которых мы не предусмотрели.
— Ты говоришь слова, которые намекают на несколько возможностей, — сказал Ибрагим.
— Я говорю об обороне, — сказал я, но добавил торопливо: — Можно найти и другую тему для обсуждения.
— Да, мы могли бы обсудить что-нибудь еще, — сказал отец, — и продолжать до ночи, но после этого у нас не будет иного выбора, как вернуться к той же теме.
— Не мое дело обсуждать качества наших мужчин, раз ты у нас глава, — сказал я.
— Но относительно одной и той же ситуации может быть несколько правд, — сказал отец, — в зависимости от обстоятельств.
— Наши обстоятельства создали некоторую математическую неустойчивость, — сказал я.
— Что бы это могло быть? — сказал отец.
— Пока что у нас удобная ситуация со сменой заданий для мужчин — сторожить, ходить в Иерихон и к источнику, ставить ловушки, собирать дрова, работать на цистерне. Это действовало хорошо… до сих пор.
— Ты упомянул неустойчивость?
— Еще два охранника в ночное время, патрулирующих вблизи моря. Прости меня, отец. Когда я говорю, я часто забываюсь, и честность берет надо мной верх. Камаль в ночной страже внизу бесполезен. Омар под вопросом. Остаются Сабри, Джамиль и я.
— Ты, самый младший, судишь о братьях?
— Прошу тебя не быть суровым к моей правдивости, взявшей верх надо мной. Я знаю, что всего лишь повторяю то, что ты и сам уже знаешь.
— Ты присваиваешь мои полномочия…
— О нет, отец. Без тебя мы беззащитны. Но иногда и пророку нужно напоминание.
— То, о чем ты говоришь, имеет разные стороны, о которых мне возможно следовало бы напомнить.
— Камалю ночью будет лучше в любящих объятиях Фатимы, — сказал я. — Я видел, как он бежал перед лицом опасности.
— Где?
— В Яффо. Когда его оставили стеречь женщин, он убежал. К счастью, с женщинами ничего не случилось.
— Я подозревал Камаля. Грустно это слышать.
— Когда он внизу ночью у моря, мы с таким же успехом могли бы поставить там Абсалома или козу. По крайней мере они бы произвели больше шума.
— А Омар?
— Слабость Омара — определенно не в недостатке храбрости, — сказал я быстро. — Только в глупости. В темноте он не умеет маневрировать в одиночку. Я дважды был с ним на охране внизу, и мне пришлось разыскивать его до рассвета.
— Джамиль, Сабри?
— Они превосходны.
— Я не знал, что ты такого высокого мнения о Джамиле.
— Он мой брат. Я люблю его.
— Но ведь и Камаль и Омар тоже.
— Я хочу оценить качества Джамиля. Он любит драться.
— Я подумаю над тем, что ты сказал, и может быть оставлю на вас троих внешний ночной пост.
— Но это ставит вопрос о численном несоответствии и о честности, которая взяла верх надо мной. Нам нужны два комплекта хороших часовых внизу у моря.
— Наверно, ты не ожидаешь, что хаджи Ибрагим оставит свой столь важный командный пост.
— Эта мысль никогда не приходила мне в голову, — быстро ответил я.
— В таком случае нет способа исправить это несоответствие.
— Одна туманная возможность пришла мне в голову, — сказал я.
— Ты пытаешься обсуждать со мной или убеждать меня? — сказал Ибрагим.
— Просто стараюсь исправить несоответствие. Днем мы могли бы больше занять Камаля и Омара тем, что они могут делать. Как ты уже знаешь, отец, никого из них мы не можем послать в Иерихон, потому что они уже там напортили. Сведения, с которыми они возвращаются, редко бывают верными, и они могут даже выдать наше местоположение. Им надо заниматься чем-нибудь вроде сбора дров, установки ловушек, хождения к источнику. Им нельзя давать такие задания, где нужно принимать решения.
— Если то, что ты говоришь, найдет отклик в моем сердце, то нам придется делать это тремя ночными сторожами.
— Это будет нагрузка, которую нам не нужно нести… математически, — сказал я.
— Ишмаель, не пытайся просвещать меня своей образованностью. У нас шесть человек. Я должен оставаться на командном посту, еще двое ничего не стоят. Остаются трое. Разве не получается в общей сложности шестеро?
Я закрыл глаза, затаил дыхание от страха, как со мной часто бывало, и сказал:
— У нас есть здоровая и способная женщина, которой почти что нечего делать.
— Не ухватываю, кого ты имеешь в виду.
— Отец, — сказал я с дрожью, — я научил Наду стрелять из моего ружья. Я поставлю ее выше любого здесь… кроме тебя, конечно.
— И ты также позволяешь ей ехать позади себя на Абсаломе и по секрету учишь ее читать и писать, — сказал Ибрагим.
О! Священное имя пророка! Я знал, что меня спихнут с моего выступа пятидесяти футов высоты на землю ударом руки, ногой, пинком! Я закрыл глаза в ожидании развязки. Я так тщательно хранил тайну! Так тщательно!