В первый год никто не избежал свирепой дизентерии. Холера и тиф пронеслись через Акбат-Джабар, как смерть со своей косой. Много детей отправилось к Аллаху, в том числе и маленькая дочь Камаля и Фатимы, умершая от простуды. С эпидемиями приходилось справляться единственному врачу из Иерихона и еще одному, бежавшему из Яффо, да нескольким медсестрам. На их попечении было больше пятидесяти тысяч человек в пяти лагерях вокруг города. Имевшейся вакцины даже близко не хватило бы на всех нас, и прививки делали лишь самым сильным кланам и тем, кто давал самые крупные взятки.
С наступлением лета самой большой нашей бедой стала жара. Лишь изредка было меньше девяноста градусов[16], а когда задувал из пустыни хамсин, доходило и до ста тридцати[17]. Вместе с мухами население Акбат-Джабара достигало миллиардов. Их пропитанием были наши болячки и открытые канализационные стоки, и вдобавок ко всему появились огромные кровожадные комары. Мы соорудили из глины навес, давший нам еще чуть-чуть места, но об уединении не могло быть и речи. Ни деревца не росло в Акбат-Джабаре, и играть можно было разве что на широких дорожках нечистот, протекавших через лагерь вниз к Мертвому морю.
Немало видений ада описано в Коране. Если собрать их все вместе, наверно и получится нечто похожее на Акбат-Джабар.
Больше всего меня потрясало то, как большинство людей относилось к этому аду. Нам говорили, что как добрые мусульмане мы должны принимать нашу участь как волю Аллаха. Нежелание хоть что-нибудь предпринять делало Акбат-Джабар местом жалкого существования. Мой отец руководил, он боролся, у него была гордость. Большинство же из нас было просто собаками, клянусь именем Аллаха.
О, они конечно жаловались. С утра до ночи мало о чем говорилось кроме несправедливости изгнания и туманных намерений вернуться, и разговоры о возвращении были полны детских фантазий. Война кончилась, и мы знали, что условия в лагерях вокруг Аммана не лучше, чем в Акбат-Джабаре. К нам поступало мало помощи, а та, что поступала, редко исходила из арабских стран.
Это был кошмар. Самым ужасным в этом кошмаре были сотни лагерей по всему Западному Берегу Палестины. Мы были палестинцами и в Палестине, но наши соотечественники не шевельнули пальцем, чтобы позаботиться о нас. Мало того, они обращались с нами как с прокаженными.
Избранный от нескольких тысяч «заблудших», Хаджи Ибрагим стал в Акбат-Джабаре одним из лидеров. Вместе с четырьмя-пятью другими старыми мухтарами он отчаянно стремился внушить нашим людям некое подобие достоинства.
Среди нас были ремесленники. Были столяры и медники, сапожники и портные. Было несколько учителей и торговцев. И однако мы ничего не делали. Не посадили цветочка. Не открыли школы. Не следили за порядком. Не подыскивали земли для возделывания. Не делали попыток создать производство. И даже не собирали и не удаляли собственные отбросы.
Мы гнили — и жаловались. Мы проклинали евреев. Нас одолевала жалость к самим себе. Мы дожидались, когда виноватый и всем обязанный нам мир придет и спасет нас, ибо спасти себя сами мы не были способны.
Большинство дней и половину ночей отец сидел на собраниях, одно собрание за другим. Каждая попытка его с немногими сторонниками организовать лагерь и ответственно управлять им разбивалась о горячие схватки за племенные права. Главным доводом было то, что если мы сделаем что-нибудь для себя, то для евреев и внешнего мира это станет знаком нашего примирения с изгнанием. А пока мы ничего не делаем, можно продолжать плакаться всему миру, а арабским лидерам — обличать еврейское государство.
Ибрагим сто раз приходил в нашу лачугу, ругаясь, полный отчаяния из-за нашей спячки и отсутствия достоинства. Когда некоторые лагеря передвинули к границе, он понял, что это было сделано для того, чтобы перемещенные могли день и ночь смотреть на свою украденную землю и копить ненависть.
Как-то раз вечером, после особенно горькой встречи с шейхами и мухтарами, мы с отцом прогуливались у подножия Горы Соблазна, откуда было видно скопище глиняных лачуг.
— Ишмаель, — прошептал он, — нас предали. Мы пленники в собственной стране. И нас сделали пленниками сознательно. Знаешь, кто в конце концов возглавит эти лагеря? Самые безжалостные убийцы. Один Аллах знает, что за породу людей мы здесь выводим, и один Аллах знает, к каким бедам они нас приведут. Наша ненависть к евреям сделает нас слепыми ко всякой попытке снова стать порядочными людьми.
Он положил руку мне на плечо.
— Ишмаель, мы с тобой каждый день будем ходить в Иерихон. Будем смотреть и слушать. Где-нибудь в этом городе кто-нибудь поддерживает связь с евреями и знает, как добраться до Гидеона. Посмотрим, нет ли способа переговорить с евреями и вернуться в Табу. Иначе нам останется лишь подохнуть в этом страшном месте.
Глава вторая
Я узнал, что Иерихон — город старый, ему почти десять тысяч лет. Собственно Старый город, обнесенный стеной, насчитывает почти девять тысяч лет. Иерихон почти всегда был городом арабским. В те древние времена нас называли ханаанеями. В первый раз ханаанскую землю у нас отняли, когда Иисус Навин завоевал ее больше трех тысяч лет назад.
Спасибо, что Мохаммед и Коран исправили все то, что евреи наврали про Иерихон в своей так называемой Библии, оказавшейся фальшивкой. Царь Давид, которому евреи не доверяли, написал свой знаменитый «23-й псалом» о Вади Иерихон, где назвал ее «долиной тени смерти». Давид стал мусульманским святым и пророком. Обладая даром предсказания, он должно быть видел Акбат-Джабар и другие лагеря вокруг Иерихона — вот почему он так его и назвал.
Марк Антоний принес Иерихон в дар Клеопатре. Иисус хорошо знал страну, ведь он исходил все вокруг. Он ходил и по самим улицам Иерихона, там он вернул зрение слепому нищему.
У Ирода, чистокровного арабского царя, правившего евреями, был в Иерихоне дворец для отдыха с горячими бассейнами, где он топил своих родственников, угрожавших его трону.
Город этот весьма знаменит, но в те дни он выглядел не очень-то хорошо.
Нам пришлось продать Абсалома — мы больше не могли его прокормить. Это был замечательный ослик, он стал моим приятелем. Мы подолгу разговаривали, когда ходили от пещеры к нашему источнику и в Иерихон. Крестьяне часто жестоки к своим осликам, но у Абсалома был хороший хозяин. Нада плакала навзрыд, когда его продали. Я, конечно, скрыл свои слезы.
Мы с хаджи Ибрагимом каждый день ходили из Акбат-Джабара в Иерихон и прислушивались к разговорам, стараясь найти ниточку к тому, кто, может быть, имел дела с евреями по ту сторону границы перемирия. Мы не пропускали ни одного кафе, киоска, магазина, вертелись возле уличных разносчиков. Мы общались с нищими, торговавшими из-под полы такими вещами, как гашиш. Мы прислушивались к разговорам у автобусных остановок, управления Красного Креста, на мосту Алленби, в иорданских военных лагерях, даже в мечетях.
Когда казалось, что мы напали на след вероятного агента евреев, надо было быть особенно осторожными. В нашем мире двум человекам нередко хватало и десяти минут, чтобы запросто сказать друг другу «здорово!» Если же для встречи не было повода, то полчаса могли продолжаться бесплодные иносказания и пословицы, за которыми следовал десятиминутный разговор, чтобы вежливо расстаться, никого не обидев. Работали мы тщательно и усердно, но месяц поисков принес нам полное разочарование.
Однажды вечером, поздно вернувшись из Иерихона, я доложил отцу, что не нашел ничего нового. Он в отчаянии развел руками и повернулся спиной. Я был в ярости от неудачи. Найти контакты с евреями стало для отца навязчивой идеей. И меня глубоко расстраивало, что я не могу ему в этом помочь.
Были и другие причины, по которым мне нужно было добиться успеха. Сабри завоевал себе местечко в сердце моего отца. Большой умелец по части автомобильной механики, он был один на тысячу, кто мог работать в Иерихоне. Когда он раз в неделю отдавал отцу свой заработок, Ибрагим гладил его по голове и говорил, какой он славный парень.
Джамиль тоже все больше становился на виду. Он целыми днями околачивался поблизости с шайкой юнцов, и говорили они лишь о мщении. Их бравады поощряли старшие, пичкая их сражениями, которых никогда не было, и подвигами, которые никогда не совершались. Пока что хаджи Ибрагим не прислушивался к голосам мести, но если слушать эти разговоры день и ночь, один Аллах знает, когда у него переменится настроение.
Когда в долину спускалась ночь, я уходил через лагерь к подножию Горы Соблазна, чтобы выбраться из людской толчеи. Я забирался на скалы, чтобы не смотреть вниз на Акбат-Джабар. Иногда мне чудилось, что я снова на своем выступе в пещере до того, как начались здесь все эти несчастья.
На Горе Соблазна небо никогда не было совсем ясным из-за огней в лагерях и городе. И я мог там размышлять, как делал Ибрагим на могиле пророка в Табе. Однажды ночью я стал изо всех сил думать о нашей проблеме, прижавшись к камням, чтобы заснуть.
Я проснулся от звуков музыки, издаваемых пастушьей флейтой. Был не день и не ночь, но все вокруг меня исходило странным, мягким сиянием — голубым, фиолетовым и желтым, казалось, оно пульсировало и исходило от скал. Я пошел по направлению к музыке, и там, за ближайшим валуном, сидел толстенький маленький человек с бахромой серебряных волос вокруг лысины.
— Добрый вечер, — сказал я вежливо. — Да благословит Господь нашу встречу.
— Он благословил, Ишмаель, — сказал он, отложив флейту в сторону.
— Откуда вы знаете, как меня зовут? — спросил я.
— Потому что я мусульманский святой и пророк, — ответил он. О, как это меня напугало! — Ты слышал об откровении, Ишмаель?
Мой рот издал дрожащее «да».
— Кто… вы? — прокаркал я.
— Я Иисус, — сказал он.
Мой первый порыв был убежать, но какая-то неведомая сила удержала меня на месте.