— Значит, ты увидел дыру над своей пещерой, и тебе стали говорить, что слабо тебе туда залезть?
— Да, сэр.
— Ты поднимался туда один?
— Он полез вместе с юношей по имени Сабри, которого мы взяли в свою семью в Наблусе. Сабри работает в Иерихоне, но я могу устроить встречу с ним, — сказал Ибрагим. — Ну, ответь же профессору. Вы поднимались вместе, — настаивал отец.
— Сабри не все время шел вместе со мной. Он испугался высоты и ушел.
— Остальной путь ты шел один? — спросил профессор Мудгиль.
— Нет, сэр. Я не сказал тебе, отец, боялся, что ты будешь недоволен, но я полез вместе с Надой. Это Нада все это нашла.
Я попытался взглянуть на хаджи Ибрагима, зная, что он не прибил меня на месте только из-за присутствия профессора доктора Мудгиля, но вспыхнувшее в его глазах бешенство говорило, что мне еще достанется. Конечно, я ничего не сказал о том, что Нада снимала свою рубашку.
— Тогда приведите ее сюда, — сказал археолог.
— Это невозможно, — резко ответил отец.
Мне надо было соврать. Сабри поддержал бы меня. И зачем я рассказал отцу про Наду!
Профессор доктор Мудгиль понимающе перевел взгляд с меня на отца.
— Ну, продолжим, — сказал он.
По его вопросам я нарисовал приблизительную карту пещеры с сокровищами, изобразив три ее помещения и расщелину, где мы их нашли. Он следил за каждым моим словом.
— Были там скелеты?
— Да, это было первое, что мы увидели. Мы их испугались.
То, что мы нашли кости ребенка в большом кувшине, указало профессору доктору Мудгилю, что хоронивший ребенка верил в бога или в богов. Дитя было укрыто в кувшине для путешествия на небо — что-то в этом роде. Кости другого ребенка возле обожженного камня говорили о том, что было совершено жертвоприношение.
Он задал мне множество вопросов о завертке в ткань, о зерне, признаках огня и всяком другом.
— Там было множество горшков, и разбитых, и целых. Мы их не взяли, потому что спускаться по скале было очень трудно, и мы боялись, что выроним их и они разобьются.
Профессор доктор Мудгиль пробормотал, что бедуины наверно уже разграбили пещеру. Он сделал пометку, чтобы связаться с шейхом бедуинов Таамиры, которые копаются в древностях в этом районе. Они разбираются в свидетельствах ткачества и гончарного ремесла. Он объяснил мне насчет слоев и хронологии.
— У нас есть доказательства, что пещерами между тем местом, где мы находимся, и Масадой пользовался Бар Кохба, еврейский революционер постхристового времени. Его восстание против римлян в первый раз обозначило конец евреев в Израиле. Без сомнения некоторые напластования остались от Бар Кохбы, а может быть даже от ессеев, которые были связаны с Иисусом и Иоанном Крестителем.
Он стал объяснять мне о напластованиях, пытаясь установить, не могли ли воины Бар Кохбы вместе со своими семьями жить в этой пещере, не подозревая о драгоценном кладе.
— Да, это очень возможно, — посчитал я. — Вещи были очень хорошо запрятаны глубоко в трещине в самом маленьком помещении. Само оно было непригодно для того, чтобы там жить, потому что высота там только три-четыре фута. Сокровища могли бы найти, если бы только специально их разыскивали. Нада их нашла потому, что обертка развалилась и камни вокруг осыпались.
Он спросил меня о деревянных палках поблизости. Я их вспомнил. Профессору Мудгилю это указывало на то, что эти неизвестные люди специально спрятали сокровище. В доисторическое время палками пользовались, чтобы копать. Из-за низкой влажности в некоторых глубоких пещерах деревянная палка или зерно часто оставались в сохранности.
Расспросы продолжались половину утренних часов. Наконец он выронил карандаш и потер глаза.
— Тайна расширяется, — сказал он. — Вот, дай-ка я тебе покажу.
Он ловко подставил костыль под плечо, проковылял в мастерскую и взял первый предмет — двуглавый штандарт с горным козлом.
— Пробы меди из этого изделия обнаруживают содержание мышьяка, что указывает, что она происходит из копей Армении. В Армении прослеживается столь же древняя цивилизация, как в Иерихоне и Плодородном Полумесяце. Это была самая первая христианская страна. Штандарты вроде этого находили в соседнем Иране, так что нельзя исключать Армению. Но посмотри на эту корону. Даже невооруженным глазом видно, что медь намного чище и похожа на ту, что из копей недалеко от Палестины. — Он поднял корону и штандарт. — Это не из одной копи и даже не из одной местности. А все восемь медных предметов без сомнения относятся к медному веку.
— А теперь тайна по-настоящему сгущается, — сказал он, беря два кривых предмета из слоновой кости с отверстиями. — Это кости гиппопотамов. Ближайшее к Палестине место, где есть эти животные, — долина Верхнего Нила в Африке. Люди той эры не передвигались на большие расстояния. Они оседали в плодородных долинах и строили маленькие сельскохозяйственные общины. У них не было кораблей. Еще не были одомашнены ни верблюд, ни лошадь. Как же удалось трем предметам из совершенно разных местностей шесть или семь тысяч лет назад сойтись в этой пещере?
— Я знаю! Знаю! — закричал я. — Аллах послал своих ангелов, и они принесли все это в пещеру!
— Похоже, лучшего объяснения мы пока не имеем, — сказал профессор доктор Мудгиль, — но оно не принимается научной общественностью.
О, как бы мне хотелось поучиться у этого великого человека.
— Я вас поведу в пещеру, — сказал я.
— Если я продам клад евреям, неужели ты думаешь, что Абдалла позволит мне экспедицию в Кумран? Кроме того, у короля другие срочные дела. Но! Евреи все еще контролируют половину территории, где находятся пещеры, и они наверняка поспешили бы исследовать их.
Он протянул свою шишковатую руку и погладил меня по голове.
— Вижу, ты хочешь отправиться на раскопки.
— О да, сэр!
— Я начал раскопки мальчиком, — сказал он. — Еще одна маленькая тайна, Ишмаель. Думаю, я кое-что знаю о неолитической стене в развалинах Иерихона. Должно быть, это древнейшая стена в истории цивилизации. У меня была переписка с доктором Катлин Кеньон, да благословит ее Аллах. Она в Лондоне, и она заинтересовалась. Увы, ей понадобится два или три года, чтобы добыть достаточно средств для организации экспедиции.
— Катлин? Имя женщины-христианки? — резко сказал отец.
— Разумеется, женщины, — ответил Нури Мудгиль, твердо взглянув на моего отца. — Она крупнейший из неевреев археолог, специалист по Палестине и Библии.
Последовало неловкое молчание. Отец старался подавить гнев. Евреи. Женщины. С одной стороны, он хотел связаться с евреями. С другой стороны, он ненавидел то обстоятельство, что ни одна арабская страна не купит клад. А что до женщин-археологов… ну, это уж никогда не было частью убеждений хаджи Ибрагима.
— Где же они окажутся? — отрывисто спросил отец.
— В Еврейском университете, где им и следует быть.
— Разве нет арабского музея или арабского филантропа, который бы их купил? Это же арабские находки. Как насчет Рокфеллеровского музея в Восточном Иерусалиме?
— Арабские филантропы, какие есть, делают маленькие взносы в маленькие приюты и вкладывают большие деньги в крупные алмазы. Исламские музеи от Каира до Багдада — это бардак. Я видел, как в Рокфеллеровском музее бесценные, тысячелетней древности кораны рассыпаются в прах из-за книжных червей. Факт то, что одно из лучших собраний исламских древностей находится в Еврейском музее в Западном Иерусалиме.
— Им лишь бы унизить нас, — ответил хаджи Ибрагим.
— Вам ведь вообще не нравится иметь дело с евреями, — сказал профессор доктор Нури Мудгиль. — И я даже меньше нравлюсь вам оттого, что сотрудничаю с ними.
Молчание перешло от неловкого к ужасному, когда в хаджи Ибрагиме боролись чувства вины и страха быть заклейменным как изменник.
— Очень трудно иметь дело с евреями в той атмосфере крайней ненависти, которую мы создали, — сказал Нури Мудгиль. Хромой человек развел руки и встал так прямо, как только позволяло его изуродованное тело. — Позвольте мне рассказать вам о том существе, что стоит перед вами, хаджи Ибрагим, и вы больше не будете удивляться.
— Я не хотел вас обидеть, — хрипло произнес отец.
— Я родился таким, каким вы меня видите, — сказал Нури Мудгиль. — Мои мать и отец были близкие родственники, и вот результат. Это бич всего арабского мира. От этого родилось еще миллион таких же кривых тел. Есть они в вашей деревне, хаджи Ибрагим?
Конечно. Губы отца были плотно сжаты.
— Вы пришли ко мне, чтобы разыскать евреев, — продолжал Мудгиль. — А теперь относитесь к этому ханжески. Зачем вы пришли ко мне? Чтобы добиться лучшей жизни для этого мальчика, потому что знаете, что если мы последуем за нашими вождями, то вы умрете несчастной смертью после несчастной жизни в нищем лагере. Или вы пришли потому, что согласились с сирийским премьер-министром, который на прошлой неделе заявил, что для всех палестинцев лучше быть изгнанными, чем согласиться уступить хотя бы дюйм земли? По крайней мере, как он сказал, смертью полумиллиона палестинцев мы создадим мучеников, чтобы еще тысячу лет поддерживать кипение нашей ненависти.
Он повернулся и проковылял обратно в свой кабинет и с одышкой скрючился над столом. Мы с отцом осторожно последовали за ним.
— Сядьте! — приказал он. — И ты тоже, Ишмаель.
— Я был средним из девяти мальчиков, — произнес он таким голосом, словно нас не было в комнате. — Мой отец торговал козами и баранами. Когда мне было четыре года, он посадил меня на мост Алленби нищим-попрошайкой. «Будь гордым», — сказал он. Нищенство — почетная профессия, и если ты представишь себя достаточным уродом, ни один мусульманин не откажется подать тебе милостыню. «Милосердие — опора ислама», — сказал он. И вот, когда автобус останавливался для осмотра моста, я вместе с дюжиной других нищих, ужасных калек, проникал в этот автобус и хныча клянчил подачку. У меня на лице было полно болячек, так что заработок был ощутимым.
В девять лет я не знал ничего, кроме попрошайничества на мосту Алленби. В том году в Иерихон приехал на раскопки знаменитый доктор Фарбер. Я околачивался поблизости, стараясь быть чем-нибудь ему полезным, но был настолько болен, что нуждался в госпитализации, иначе умер бы. Когда отец узнал, что доктор Фарбер поместил меня в госпиталь Хадассы, он вытащил меня из палаты, избил до потери сознания и потребовал, чтобы я никогда больше не покидал мост. И тогда доктор Фарбер купил меня за сотню фунтов, и эти деньги ему пришлось одолжить. Он забрал меня домой, вылечил, научил читать и писать… — Он остановился, борясь со слезами.