— Так, значит, нашему маленькому леопарду захотелось немножко развлечься! Ладно! Ладно!
И с этими словами отец развел руки и ребрами ладоней ударил Джамиля по ушам. Джамиль вскрикнул, рухнул и остался лежать дрожа.
— Джамиль, сын мой, — снова заговорил отец, не повышая голоса, — выйди отсюда, войди снова и покажи мне, что ты уважаешь своего отца.
— Нее-е-ет, — проскрипел Джамиль.
Нога Ибрагима снова достала его в живот. Тело Джамиля уродливо раскинулось. Отец поставил ногу ему на грудь и снова повторил свое наставление.
— Остановись, отец, ты убьешь его! — закричал я.
— Нет, нет, — сказал отец, — я просто учу его уважать. Ты научился, Джамиль?
— Больше не буду, — простонал он.
— Не будешь чего?
— Вести себя так. — Он собрал все силы, на четвереньках выполз, повернулся у двери и подполз к отцу, поднялся, взял его руку и поцеловал ее.
— А теперь послушай меня как следует, мой дорогой маленький мститель-леопард. То, что я сделал для твоего воспитания — лишь крохотная капля в море того, что ты получишь, если кто-нибудь в секции Табы подвергнется нападению по любой причине. Это достаточно ясно?
— Да, отец, — прохныкал он.
— И если, Джамиль, ты дотронешься до чего-нибудь из нашего оружия, я убью тебя тем же способом, каким вы, храбрые мученики мщения, убиваете маленьких курочек. Я перекушу тебе горло собственными зубами. Отправляйся к Дауду аль-Хамдаму, верни ему все, что взял, и попроси прощения.
Отец нагнулся, схватил Джамиля за шиворот и вышвырнул его вон.
У Джамиля хватило ума понять, что великий день уважения еще не настал и что Мстители-леопарды не заменят старую власть, не пролив собственной крови. Зализав свои раны, он занял другую позицию, став «защитником» секции Табы и заставляя себя полюбить, как доброго сына хаджи Ибрагима.
Но внутренне Джамиль навсегда переменился. С тех пор у него появилось выражение пламени, ярости в глазах, говорившее о том, как он переполнен ненавистью, на грани взрыва насилия. Теперь он стал чуточку одержимым, но не настолько, чтобы оспаривать отцовское слово. Теперь он упивался пресмыканием перед отцом, пытаясь вернуть свое достоинство.
Через несколько недель объявили, что король Абдалла приказал отпраздновать слияние Западного Берега с Иорданией. К этому так называемому празднеству короля вынудила энергичная реакция Лиги арабских стран, в самых сильных выражениях осудившей аннексию.
Министры короля ожидали, что страны Запада признают аннексию. Абдалла продолжал изображать невинность. Аллах запрещает ему принуждать палестинцев. В конце концов, заявили его министры, объединительный съезд был демократическим выражением желаний палестинцев.
Признание, которого добивалась Иордания, пришло только от Англии и Пакистана. Англичане все еще были хозяевами Абдаллы и контролировали Арабский легион через субсидии и служивших там британских офицеров. Они тоже с подозрением относились к амбициям Абдаллы, но их брак с маленьким королем вынуждал их участвовать в его играх.
Неудача с признанием арабским миром и миром в целом не убедила его. Ему казалось, что столь святой и одаренный человек, как он, предназначен для божественного движения к Великой Сирии. Простые смертные — слабаки, они не могут остановить короля в его миссии, порученной Аллахом. Он еще больше уверовал, что палестинский народ соберется под его знаменем и оставит в дураках остальной мир, и вознамерился показать, что это — народное движение.
Его английские коллеги тотчас же предложили провести на Западном Береге плебисцит, чтобы подтвердить решение объединительного съезда. Абдалле не нравилась сама идея голосования — он не смог бы отменить результат своим запретом. Он, конечно, чувствовал, что палестинцы подавляющим большинством проголосуют «за». Однако он не доверял голосованию. Как монарх, он обладал монаршей прерогативой защитить народ от него самого в том случае, если он ошибется.
Вместо этого Абдалла распорядился о парадах в главных городах Западного Берега. Он собрал своих сторонников и помощников, чтобы показать, как дружно палестинцы изъявляют свою поддержку.
Мост Алленби громыхал и прогибался под копытами его бедуинских верблюжьих войск и лошадей пустынной полиции. Легион тек через реку в лендроверах, бронетранспортерах и танках. Отряды пехоты следовали в грузовиках. Они расходились батальонами к Хеврону, Вифлеему, Иерихону, Наблусу и Рамалле.
Восточного Иерусалима избегали из опасения военной реакции евреев. Абдалла не соблюдал условий перемирия и продолжал отказывать в разрешении доступа евреев к Западной Стене[20], их самому священному месту. Он не желал рисковать и провоцировать евреев выкинуть его вон.
В великий день празднества всех выгнали из лагерей и городов на главные улицы, где наших спасителей, всемогущих иорданцев, ждали знамена, флаги и гирлянды.
Отец кипел от злости всю дорогу до Иерихона, со мной, как всегда, с правой стороны, на шаг сзади. Мы поднялись к зданию профессора доктора Нури Мудгиля, откуда открывался отличный вид на процессию.
Парад возглавлял личный оркестр короля, тот самый, что играл для нас концерт, когда мы были в Аммане. Нестройные звуки марша «Полковник Призрак» заполнили воздух древнего Иерихона. За взводами транспортеров с солдатами Легиона следовали артиллерийские батареи и танковый батальон, от которых задрожали здания, а их мощный грохот заглушил музыку. Наверху ревели тройки низко пролетающих самолетов.
Донеслись крики верблюдов пустынной полиции, патрулирующей обширные пески Иордании на границе с Саудовской Аравией. Солдаты надменно качались в высоких сидениях. И тут быстрее, чем можно произнести «Аллах велик», улица перед верблюжьими войсками наполнилась десятками молодых людей в оранжевых головных повязках Мстителей-леопардов. В следующие секунды они открыли сокрушительный град камней по верблюдам и их погонщикам и тут же смешались с толпой.
Один из верблюдов упал на колени, придавив всадника, несколько других в смятении понеслись. В неуправляемом галопе они врезались в толпу, топча одних, разбрасывая других, ломая киоски разносчиков. Раздались крики и выстрелы. Толпа в панике разбегалась, а иорданцы в бешенстве бросились к месту засады. Солдаты выпрыгивали из машин, бешено раздавая удары прикладами направо и налево. Еще выстрелы. На улице упала и затихла женщина.
Вечером мы сгрудились возле радио, настраиваясь на Восточный Иерусалим и Амман, но об инциденте не было сказано ни слова. Попробовали радио Дамаска и Каира. Все, что мы услышали, — это отсутствие новостей по всему Западному Берегу.
На следующий день в газетах все еще ничего не было, но среди медленно тянущегося дня мы узнали, что в Рамалле и Наблусе войска тоже забросали камнями и шесть человек убиты.
Разгоряченный лагерь обсуждал события, а ревностные сторонники Абдаллы начали оглядываться вокруг, подумывая о новых союзниках. К нашей лачуге постоянно приходили, и один шейх за другим изъявляли отцу свою верность. Он принимал их свидетельства почтения с хорошо замаскированным цинизмом.
Когда подхалимы ушли, он с волнением отозвал меня в сторонку.
— Настало время брать нашу судьбу в свои собственные руки, — сказал он с такой силой, какой я не замечал в нем с изгнания. — Завтра отправляйся автобусом в Рамаллу, в лагерь Бира, найдешь там Чарльза Маана. Он сообщит дату нашей тайной встречи в монастыре Сестер Сиона, и ты поедешь в Хеврон и найдешь шейха Таджи.
Отец дал мне черный яшмовый талисман, чтобы удостоверить мою личность. Я повторил указания, как шейху Таджи найти монастырь, и заверил отца, что все будет в порядке.
Чудно, что мне этот день больше всего запомнился не зрелищем в Иерихоне, а насмешкой в глазах Джамиля.
Глава девятая
Монастырь Сестер Сиона находился над развалинами древнеримской крепости Антония, печально связанной с кончиной Иисуса. В камере, где по преданию римские солдаты подвергали Иисуса пыткам и надругательствам, сестра Мария-Амелия закрыла дверь за тремя людьми, проскользнувшими в монастырь порознь с интервалом в несколько минут.
Они нервно поздоровались и уселись за дощатый стол.
— Без сомнения, братья мои, Абдалле конец, — сказал хаджи Ибрагим.
— Старик Хашимит ранен, но не мертв, — сказал Чарльз Маан, закуривая свою первую сигарету.
— Так забьем в него гвоздь, — сказал седобородый шейх, показывая на лоб.
— Мы как раз на том самом месте, когда вы говорите о заколачивании, — заметил Маан.
— Что по-вашему нам делать? — спросил Ибрагим.
— Убить его, конечно, — ответил Таджи.
— У меня возражений против его убийства нет, — сказал Ибрагим. — Но это не поможет нам достичь цели. Наоборот, только раззадорит аппетиты всех стервятников от Багдада до Марокко, только и ждущих, как бы наброситься на Палестину.
— Хаджи Ибрагим прав, — сказал Маан. — Убить Абдаллу — значит навлечь на себя еще более суровые репрессии. Мы уже пустили кровь Легиону, и им не терпится пристукнуть нас. После убийства Абдаллы город Хеврон можно перекрасить нашей кровью в красный цвет.
— Да, убийство, пожалуй, и не такая уж хорошая мысль, — согласился Таджи. — Но Абдалле уже нанесли удар, его маршу оказали сопротивление. Пусть что-нибудь за этим последует. Почему попросту не объявить независимость?
— Независимость? Да, в этом что-то есть, — согласился Ибрагим.
Они повернулись к Чарльзу Маану, который высосал свою сигарету, и когда она уже стала обжигать ему пальцы, ловко зажег об нее другую движением, выдававшим долгую практику.
— Независимость нам уже предлагали, а мы отказались.
— Кто же это нам предлагал независимость? — возразил шейх.
— Объединенные Нации. Может быть, нам надо было принять это предложение и действовать. Однако все, что мы сделали, — это бежали. И муфтий, и Абдалла попытались забрать Палестину, один с египетской поддержкой, другой с английской. Обоим не удалось. А нас кто поддержит? Кто мы такие? Мы — трое обнищавших беженцев, сидящих в келье, где присутствует дух Иисуса Христа. Наши собственные братья-палестинцы, которые не