беженцы, будут драться против нас. А Арабский легион, вы думаете, от страха падет на землю, если мы объявим независимость?
— Тогда мы должны вступить в вечную борьбу, — импульсивно сказал Таджи.
— Борьбу с чем? — с цинизмом возразил Чарльз Маан. — У нас нет организации. Кого мы представляем? Кто станет нас поддерживать? Американцы поддерживают евреев. Англичане — Абдаллу. Кто нас признает? Мадагаскар? Албания? Внешняя Монголия?
Немногословные замечания Чарльза Маана начинали расстраивать старого бедуина. Он взглянул на хаджи Ибрагима, ища поддержки. А Ибрагим тем временем оценивал своих товарищей. Маан — человек логичный и знающий, того сорта, что так нужен для ловкости, требуемой в арабской политике. У шейха Таджи, если удастся держать его под контролем, — внутренний огонь, соль настоящего мужчины.
— У кого еще есть право объявить независимость, если не у нас? — подзадорил Ибрагим.
— Вы меня поняли, — поспешно вставил шейх.
— Разумеется, я вас понял. Но с другой стороны, у нашего достопочтенного друга Чарльза есть свое мнение.
— Какое мнение?
— Что если мы объявим независимость, то этим пустим шептуна в пустыне во время песчаной бури.
— Братья, братья, братья, — успокоил их учитель, — у нас весьма плохая история, если говорить о том, способны ли мы сами управлять собой. После древних евреев Палестиной управлял всякий, кроме палестинцев. — Он поднял руку, растопырил пальцы и стал загибать их, перечисляя. — Сначала Рим, потом византийские христиане, затем аравийские арабы, крестоносцы, Саладин, египетские мамлюки, турки, англичане и снова евреи. У евреев здесь всегда была столица, в действительности или в их душах. Все наши решения принесены извне, в точности как то решение, что превратило нас в людей, просящих мир сжалиться. Независимость — сон, который нам никогда не надоедало смотреть.
Шейх Ахмед Таджи дергал себя за бороду, а Ибрагим терзал пальцами усы. Чарльз Маан встал, чтобы отозваться на стук в дверь, на ходу разбрасывая пепел. Он взял у дочери поднос с кофе, закрыл дверь и разлил кофе всем троим.
— Почему столь умный человек, как вы, бежал из Хайфы? — спросил его Ибрагим.
— А вы думаете, что из ненависти к евреям мусульмане скупили рынок? Я был слишком высокомерен, чтобы сесть и договариваться с евреем. Я еще раз вас спрашиваю, кто признает нас, наши права, наши требования? Посреди всей этой катастрофы только евреи сядут с нами разговаривать. Почему мы не можем заставить себя произнести это ужасное слово — Израиль?
Они отхлебнули кофе, и келью наполнил табачный дым.
— Я слишком много говорю. Боюсь, я обидел вас, Ахмед Таджи, — сказал Маан.
— Нет, нет, нет, нет, — ответил тот. — Нам трудно есть этот горький плод, но переварить его надо.
— Главная ложь — что евреи станут убивать каждого, кто не убежал. Что произошло с нашими братьями, оставшимися… в… Израиле? Разве их бросили в море, как мы поклялись сделать с евреями? Разве их сожрали? Принесли в жертву на алтаре? Кто дураки — те, кто убежал, или те, кто остался?
— Я сбежал потому, что эти суки египтяне выгнали меня, чтобы освободить место для своей чудной армии. А вы, хаджи?
— Мой старший брат управляет моей деревней. Меня заставили уйти обманом, а евреи здесь ни при чем. Так что мы — трое дураков, допустивших, что они дураки. Но мы находимся среди полумиллиона дураков, которые этого не допускают.
Шейх Таджи начал дышать тяжело и неровно. Он закрыл глаза, и голос его задрожал от волнения.
— Я не хочу умирать в этом лагере, — прошептал он. — Что нам делать, Чарльз Маан?
— Надо подбираться к этому шаг за шагом. Прежде всего мы должны образовать высокий комитет, чтобы у беженцев был собственный голос.
— Ха! — воскликнул Таджи. — Когда это у вас будет комитет из арабов, которые хоть в чем-нибудь согласятся друг с другом?
— Пусть Чарльз говорит, — вставил Ибрагим.
— Мы и есть высокий комитет, мы трое, — ответил Маан.
— Это начинает иметь смысл, — сказал шейх.
— И мы созовем демократический съезд беженцев Западного Берега, — продолжал Маан.
— Демократический съезд. Один уже был в Аммане, — иронически заметил Ибрагим.
— Дайте сказать Чарльзу, — сказал Таджи.
— Ладно, Чарльз, говорите, — сказал Ибрагим.
Чарльз Маан зажег очередную сигарету более задумчиво, чем прежние.
— Согласны ли мы трое, что жизнь в еврейском государстве предпочтительна и что мы можем принять унижение жизни там без того, чтобы нас охватило это сумасшествие возмездия?
— Я согласен, что хуже быть не может, — сказал Ибрагим.
— Я не хочу умирать в этом лагере, — повторил Таджи.
— Есть ли у кого-либо из вас, братья мои, основания считать, что евреи пойдут на переговоры или что они не пойдут? — спросил Маан.
Ибрагим и шейх молчали. Ибрагим помнил секрет, что евреи хотят сейчас же вернуть сотню тысяч беженцев. Он не знал, известно ли об этом Чарльзу Маану и с кем связан Таджи. И каждый не знал о каждом.
— А у вас есть такие сведения? — ответил Ибрагим вопросом на вопрос.
— Да, у меня есть основания считать, что от евреев мы получим лучшую долю, чем от египтян и сирийцев, не говоря об Абдалле, — ответил Маан.
— И насколько верны ваши сведения? — с подозрением спросил Ибрагим.
— У меня есть связи в Хайфе среди моих родственников, — сказал он. — Они говорили с некоторыми еврейскими чиновниками. Дверь наверняка открыта.
— У вас есть цифры? — прощупывал Ибрагим.
— Нет, — ответил Маан с прямотой, достаточной, чтобы убедить Ибрагима.
Маан явно не знал о числе в сто тысяч.
— А вы, Ахмед Таджи? — спросил Ибрагим.
— Я слышал от вашего дяди, великого шейха Валида Аззиза, ныне кочующего по пустыне Негев. Он добыл для меня от евреев информацию, что они не стали бы возражать, если бы я со своим племенем вернулся на наши земли, при условии, что не будем чинить беспокойства.
— А как вы, хаджи? — спросил Маан.
— Ну, я скажу, что и у нас такие же сведения. Мне кажется, они пойдут на переговоры.
— Мы понимаем, что если мы за это возьмемся, нам придется делать это перед лицом крайнего возмущения арабов. Нас проклянут как предателей, — сказал Маан.
— Этого мало для того, чтобы заставить меня умирать в этом проклятом лагере, — сказал Таджи.
— И меня, — добавил Ибрагим.
— Тогда вот что надо сделать. Надо собрать съезд беженцев Западного Берега. Повторяю, только беженцев. А не сбежавших богачей. И не тех, кто продал своих ослов Абдалле. Надо принять решение обсудить с евреями наше возвращение и, главное, послать делегацию в Международную арбитражную комиссию в Цюрихе.
— На сей раз это вы мечтатель, — заявил Таджи. — Как заставить пять тысяч беженцев согласиться с такой резолюцией?
— Путем приглашения только правильных людей, — ответил Чарльз Маан. — Я могу проверять, кто входит в делегацию из каждого лагеря к северу от Рамаллы.
Белая борода Таджи приняла множество поглаживаний, и глаза его сузились. Его жест рукой означал то ли да, то ли нет.
— Будь деньги, чтобы там поболтаться, не было бы проблем.
— Что вам надо сделать, шейх Таджи, так это обещать каждому делегату, что он и его семья вернутся в числе первых. Поверьте, обратно они побегут еще быстрее, чем сбежали оттуда.
— Это может быть, — ответил Таджи, мысленно уже обгоняя своих союзников.
— Хаджи?
— У Иерихона странные лагеря. У нас собрались все остатки, разбитые племена, разоренные деревни. Никакого единства, даже хуже. Для меня лучший подход — просто объявить список делегатов и постараться, чтобы не возникли противники.
— Как?
— У нас множество молодых парней, которые от безделья собираются в шайки и всех терроризируют. Можно дать им правильное применение.
— Отлично, — сказал Маан. — Дату держите в тайне, чтобы не пронюхали иорданцы. Съезд объявим за два-три дня до открытия. Главное — принять все решения за один день и разойтись, прежде чем иорданцы узнают, что их ждет.
— Да, именно так, — согласился хаджи Ибрагим.
— Съезд созовем в Хевроне, — сказал Таджи.
— Хеврон был бы ошибкой, — быстро сказал Чарльз Маан. — Ваш лагерь изолирован с юга, у главного опорного пункта Абдаллы на Западном Береге. Зачем забираться в логово льва?
— Чарльз прав, — сказал Ибрагим. — Хеврон — ловушка, готовая захлопнуться. Что касается меня, то Иерихон чертовски близок к мосту Алленби. А в Рамалле ваши люди — самые организованные среди беженцев. Как насчет Рамаллы?
— Рамалла! Едва ли она в Палестине, — воскликнул Таджи.
— Братья мои, — произнес Чарльз Маан, показывая мягким тоном, что проблему он уже обдумал. — Я предлагаю Вифлеем[21].
— Вифлеем?
— Вифлеем?
— Вифлеем.
Шейх приложил руку к сердцу, демонстрируя искренность.
— Вифлеем — город божественной святости для вас, брат мой Чарльз. Однако за исключением одного чистого дня в году он всегда имел репутацию города самых отъявленных проституток в Палестине.
— Что за страшные вещи вы говорите! — вскинулся Ибрагим.
— Он говорит правду, — сказал Маан. — Вифлеемские проститутки — известное дело. К счастью, об этом знают только в Палестине. Для внешнего мира, к которому нам надо обратиться, общеизвестное имя «Вифлеем» звучит священно. Уверяю вас, оно возбудит любопытство в зарубежной прессе.
Таджи схватился за бороду и задумался. Он взглянул на Ибрагима, кивнувшего в знак одобрения.
— Пусть будет так! Через месяц в Вифлееме. Давайте вернемся к себе и со всей тщательностью выберем наших делегатов, а потом соберем демократический съезд.
Чарльз Маан выбросил вперед свою руку в табачных пятнах, чтобы скрепить договор. Шейх Таджи схватил ее, хаджи Ибрагим присоединил свою руку. Трое положили свободные руки поверх трех других и ритмично пожали их, и в первый раз за многие месяцы рассмеялись.
Глава десятая
Отбор кандидатов хаджи Ибрагимом и его друзьями-конспираторами шел незаметно, как пустынный мираж. Нигде не назначали конкретного числа делегатов. Надо было отобрать лишь тех, кто мог клятвенно обещать, что на съезде будет голосовать за «резолюцию о возвращении».