— Смерть Абдалле!
— Смерть Арабскому легиону!
— Будьте осторожны, — сказал Чарльз Маан, — будьте осторожны. У Абдаллы есть уши среди нас. Уши, которые надо отрезать и замариновать. — Он перевернул страницу своего доклада, взглянул вниз со сцены и заговорил, как будто ударяя молотком. — Перехожу к нашим собственным палестинским братьям на Западном Береге. Они, более чем кто-либо другой, загнали нас в эти лагеря. Плата за все имеющееся жилье была повышена на 500 процентов. Мы даже не можем похоронить мертвых, не заплатив налог на могилу. Несмотря на тот факт, что эти лагеря содержит только Красный Полумесяц, мы обязаны платить муниципальный налог ближайшим городам. Нет ни работы, ни образования, и то, что еще не сделано с нами нашими собственными людьми, завершают иорданцы.
— Смерть нашим братьям!
— Я еще не кончил, потому что надо еще сказать о самом худшем. Мы живем в раю по сравнению с лагерями в Полосе Газы, находящимися под контролем всемогущих египтян. Знаете ли вы, что значит для беженца получить разрешение на поездку из Газы в Египет? Сначала надо дать взятку полудюжине чиновников, чтобы получить документы. Затем на границе надо заплатить непомерный таможенный налог или оставить египтянам все ваши пожитки. Наших мальчиков среди ночи вытаскивают из лагерей и заставляют служить в египетской армии, обучают в ужасных условиях и бросают в бой совсем неподготовленными. Мы даже не можем представить себе, сколько наших людей брошено в тюрьмы и замучено насмерть. Каждый день больше ста человек умирают от туберкулеза, дизентерии, тифа или холеры. А что произошло, когда мы попытались организовать беженцев в Газе? Иерусалимский муфтий по египетскому приказу заслал туда своих убийц. Если человека бросили в тюрьму, его жена, дочери, сестры и мать ждут прихода египетских солдат, которые их обесчестят и изнасилуют!
— Чарльз Маан лжет!
— Смерть Чарльзу Маану!
Кресла, едва закрепленные на месте, стали швырять в сторону сцены.
— Ага! Вот и собаки Абдаллы! В точности по сигналу!
С самодельными дубинками, спрятанными под одеждой, приблизились Мстители-леопарды, но уже началось столпотворение и масса людей бросилась к выходу.
В этот момент мой отец, бессмертный хаджи Ибрагим аль-Сукори аль-Ваххаби, вытащил Чарльза Маана с трибуны, взошел на нее, достал огромный пистолет и выстрелил в воздух перед микрофоном. Звук был как от залпа десятка орудий, и эхо от него, отразившись от каменных стен, едва не пробило наши барабанные перепонки. Все машинально попрятались кто за что.
— Любезнейше удалите предателей, и мы продолжим, — сказал он успокоительным тоном. Его приказ не выполнили, пока он не выстрелил еще несколько раз. — Пожалуйста, братья мои, мы еще не закончили наши дела. Это демократический съезд. Вернитесь на свои места.
Последний выстрел заставил всех шмыгнуть на свое место, и порядок был восстановлен.
— Мы совершили грех! — сказал отец. — После четырнадцати веков ненависти мы в конце концов намеренно, расчетливо и высокомерно, приняли войну, которую, как мы полагали, не могли бы проиграть. Мы не защищали нашу землю!
…Никто из нас не был совсем ослеплен ярким светом гостеприимства арабских лидеров, и это вдвойне относится к нашим братьям на Западном Береге.
— Кайф, — сказал отец, смягчая голос. — Для нас слово глубокого смысла. Оно означает ничего не делать, ничего не говорить, ни о чем не думать. Мы обманываем себя, говоря, что кайф — это совершенная форма терпения; по-настоящему кайф — это философия намеренного бездействия, полусонного существования, не выходящего за пределы личной фантазии. Мы погружаемся в кайф, полубессознательное состояние, чтобы облегчить реальность нашего страдания. Мы — люди, запертые в своем собственном сознании. А ключи перед вами. Мы потерпели неудачу в испытании войной, но смеем ли мы потерпеть неудачу снова? Говорили, что нет надобности учить наших детей, их жизнь научит. Можете ли вы сказать, чему учит жизнь наших детей?
Хаджи Ибрагим завладел тишиной и держал ее в своих руках. Я никогда не слышал, чтобы он так говорил. Должно быть, это умение пришло от многих часов размышлений, и слушатели смотрели на сцену, как будто они слушали пророка.
— В нашем вымышленном мире нам нравилось видеть себя такими высокими, что тысяча лестниц не достанет до нашей головы. Мы считаем себя благородными людьми, скорее умрем от голода, чем станем просить о помощи… нашей левой руке не нужна наша правая рука… лучше умереть с честью, чем жить в унижении. Нам хотелось думать, что голова без гордости заслуживает отсечения. Если мы верим во все это, то почему же мы принимаем жизнь как паршивые собаки в этих проклятых лагерях?
Наше время кайфа кончилось, братья мои. Мы должны перейти бурную реку. Мы больше не можем доверять свою судьбу ворюгам, которые бросили и надули нас. Мы не можем убаюкиваться лживой музыкой мести. Мы должны набраться мужества сознаться, что совершили ужасную ошибку. Только это отопрет те ящики, в которые мы сами себя заперли, и позволит нам ступить на ту дорогу, что поведет нас обратно к нашим домам и землям. Иначе нам придется еще десятилетиями довольствоваться лживыми обещаниями, наши бороды станут белеть, а наши животы и умы — протухать, и даже стервятники не захотят подобрать наши кости…
А что до евреев, то они не побежали в 1948-м и не побегут в будущем. Сладкий сон о новом арабском вторжении — жестокий обман, потому что невозможно бросить отчаянных людей в море, не уничтожив при этом самих себя. Плата за вооруженную победу над евреями может быть только на словах, а не на крови. С евреями мы должны встретиться с искренним желанием мира, и тогда весь свет будет с нами. Мы больше не можем позволить себе роскошь получать самую большую радость в жизни оттого, что убили еврея. Мы должны выглядеть разумными. Мы должны установить доверие, и я верю, что с евреями можно иметь дело. Настоящая война, которую нам надо выиграть, — это вступить в честный диалог с евреями, и единственная победа, которой надо добиться, — это победа в умах Запада.
Кто-то зааплодировал в конце речи отца. Когда улеглось впечатление от суровых отцовских слов, я понял, что он старается плыть против течения, против многих веков закаменелой ненависти. Мне стало очень страшно, что какая-нибудь горячая голова покусится на его жизнь. А потом страх уступил место все большей гордости. О хаджи Ибрагим, такой великолепный, такой отважный. Какой еще человек — от пустыни до моря — встал бы перед своими братьями и посмел бы говорить такие слова?
— Нам нужно проголосовать резолюцию этого съезда, — сказал Чарльз Маан. — Я вам ее зачитаю.
«В этом съезде участвовали делегаты, реально представляющие беженцев Западного Берега, наиболее пострадавших от войны. Мы выражаем наше убеждение, что мы должны иметь равный голос в нашей собственной судьбе. Мы выражаем требование переговоров о возвращении в наши дома и о размораживании нашего имущества независимо от того, кто политически управляет Палестиной. Мы выражаем нашу волю сесть и говорить с представителями Государства Израиль о прекращении нашего изгнания. Мы выбираем делегацию, которая представит нас в Международной арбитражной комиссии в Цюрихе позже этим летом. Делегация будет состоять из хаджи Ибрагима аль-Сукори аль-Ваххаби, г-на Чарльза Маана и шейха Ахмеда Таджи».
Голосование прошло как спад напряжения. Главное, руководители сумели удержать съезд, говорили грубые слова, раскрыли умы и приняли благоприятную резолюцию — все за один день. Делегаты шествовали к столу на сцене и брали баллотировочные шары: белые — за, черные — против. Предсъездные надежды сбывались.
Голосуя, делегаты делали взносы в большую коробку для затрат на встречу и отправку делегации в Цюрих. Я ждал в кинопроекционной, пока сосчитают деньги, а делегаты выходили из зала. Мне послышалось разочарование. Деньги не соответствовали затратам, и намного меньше денег было на поездку.
— Кто-нибудь знает, сколько это будет стоить? — услышал я через все еще не выключенный микрофон.
— Все зависит от того, сколько будет продолжаться встреча в Цюрихе. Во всяком случае, много тысяч долларов, — сказал отец.
— За мой авиабилет заплатит одно католическое благотворительное учреждение, оно же и приютит меня в Цюрихе, — сказал Чарльз Маан. — Но я не могу отправиться один.
— Нас погубили, — вздохнул шейх Таджи. — Мы по горло в долгах.
— Как-нибудь Аллах позаботится, — сказал отец.
— Думаю, может быть Аллах нас не слышит, — ответил Таджи.
— Может быть, я смогу помочь Аллаху, чтобы он нам помог, — сказал отец. — Я знаю некоторые тайные средства, так что не отчаивайтесь.
Я уже собрался уходить из кинопроекционной, когда воздух внезапно наполнился свистками, криками военных команд и топотом башмаков, быстро перебегавших мощенную камнем площадь. Я подбежал к окну! Солдаты Арабского легиона выскакивали отовсюду, хватая, колотя дубинками, оттаскивая Мстителей-леопардов и другие шайки, легко узнаваемые по головным повязкам. Я увидел, как моего брата Джамиля утащили четыре иорданских солдата и швырнули в один из десятка армейских грузовиков, стоявших перед церковью Рождества. Отец, шейх Таджи и Чарльз Маан выскочили из театра. Полдюжины солдат Легиона направили на них оружие и увели их.
Глава одиннадцатая
Операция прошла гладко. Облавой на Ясельной площади полковник Фарид Зияд заполучил пятьдесят два так называемых Мстителя-леопарда и их сообщников из десяти лагерей беженцев. Между беженцами и их планами учинить неприятности в Цюрихе был ловко вбит клин. В кабинет вошел солдат и объявил, что хаджи Ибрагим прибыл в полицейский форт.
Фарид Зияд застегнул мундир, полный ленточек и украшений настоящего полковника Легиона. Он осмотрел себя в зеркало, увлажняя свои белые зубы щеточкой своего языка, и уселся за стол.
— Пришлите его.
Когда хаджи Ибрагим вошел, полковник Зияд совершил необычное для него привставающее движение, предлагая противнику стул, и приказал принести кофе. Ибрагим тотчас же понял, что возникает ситуация кнута и пряника.