. Мы начнем самую грандиозную кампанию, какая только возможна в арабской прессе и по арабскому радио. Мы этих двоих так живо изобразим изменниками, что они потонут в плевках своих собственных народов.
Глава тринадцатая
Ранняя осень 1950 года
Тик-так, тик-так, бум, бум, бум, бум, — повторяли огромные часы на соборе Богоматери.
Бум, бум, бум, бум, — вторил собор Святого Петра всего в квартале за ним.
Хаджи Ибрагим вышел из слабо освещенного Зала конгрессов на предзакатное солнце. Осень уже объявила о себе, и воздух становился прохладным. Чарльз Маан достал Ибрагиму подержанное пальто, сам он носил единственный подержанный костюм. Прохлада заставляла его еще сильнее почувствовать себя вдали от Палестины. К некоторым странностям Цюриха он уже начал привыкать. Он с нетерпение ждал вечернего ритуала — прогулки с конференции до своей комнаты в пансионе через реку возле университета.
— Вы полагаете, что уже скоро поедете домой? — тактично спрашивал хозяин.
Да, ведь в университете уже начались занятия и студентам нужно жилье. Если Ибрагим уедет в середине семестра, то им, может быть, до весны так и не удастся сдать его комнату.
Сначала были шоколадки на его подушке по вечерам, а фрау Мюллер нашла для него пару старых комнатных тапочек и использованный купальный халат. Каждый вечер она ставила тапочки в ногах у его постели на маленькое чистое белое полотенце. Теперь осенняя прохлада появилась и в хозяине, и в его жене, и их беспокойство отражалось растущей усталостью Ибрагима.
— Палестина — это арабская проблема, которую может решить только великая арабская нация. Мы даже не понимаем, зачем здесь эта так называемая делегация беженцев Западного Берега. Наши братья-беженцы более чем представлены законными арабскими властями, — говорил один министр за другим, преуменьшая роль хаджи.
Тик-так, тик-так, тик-так.
Ибрагим возненавидел нелепо высокие потолки и полированные стены помещений комитета. Сорок заседаний. Сорок потерянных дней. Слова вырывались над большим столом красного дерева со скоростью и силой летней молнии. И так же быстро рассеивался их смысл. Лозунги повторяли затасканную пропаганду с регулярностью швейцарских часов, издающих звон со своих швейцарских шпилей.
Бум. Египет требует для себя юг пустыни Негев по соображениям безопасности. Иордания возражает.
Бум, бум. Сирия требует западную Галилею как неотъемлемую часть своей оттоманской истории. Ливан возражает.
Бум, бум, бум. Иордания требует ратификации аннексии Западного Берега. Все возражают.
Бум, бум, бум, бум. Ливан требует аннексии восточной Галилеи. Сирия возражает.
Бум, бум, бум, бум, бум… демократический диалог… инструкции от моего правительства… братство… единство… протокол… жизненные обстоятельства… подкомитет подкомитета просит дополнительно изучить…
Слова свистели, как рапиры дуэлянтов, взвизгивали, лязгали. Ярость и презрение отражались от возвышенных потолков, утомляя и оскорбляя разум. Можно было сделать разумные выводы, но они тонули в эхе. Египтяне видят вещи по-своему. Те же самые слова сирийцы слышат по-другому. Иракцы не слышат вовсе.
«Нет, они не порочные лжецы, — думал Ибрагим, пока проходили часы. — Они естественные лжецы, честные лжецы. Мысли, возникающие из ливней слов, пусты, как пустыня без оазиса».
Теперь это изменилось, потому что мы вне комитета, стоим прямо перед Международной арбитражной комиссией, и все внезапно онемели.
— Ваш комитет пришел к какому-нибудь заключению о том, каковы должны быть границы Палестинского государства? — спросил доктор Банч.
— Нам еще осталось уладить некоторые разногласия.
— Я тысячу раз просил вас прийти в эту комиссию, по одному, и изложить ваши личные соображения.
— Но мы этого не можем сделать. Мы подписали договор о единстве.
— Ваш комитет достиг единой позиции о статусе Иерусалима?
— Мы работаем над этим.
— Доктор Банч, мы увязли в словесном болоте! — воскликнул Ибрагим с отвращением.
— Мы же не в джунглях, — ответил египетский делегат. — Мы должны следовать правилам спокойных обсуждений. Не вынуждайте нас пересмотреть ваш мандат, хаджи Ибрагим.
— Значит, у вас нет позиции в этих вопросах? — нажимал доктор Банч.
— Мы работаем над этим в комитете.
— Международная арбитражная комиссия призывается к порядку, — сказал доктор Банч. — Я просил вас прокомментировать различные предложения, внесенные Государством Израиль; а именно, оно выразило готовность вести переговоры о репатриации разлученных семей и согласилось для начала на численность в сто тысяч человек. Государство Израиль не возражает относительно выплаты компенсации за оставленные арабские земли, которые возделывались до начала войны, и согласилось освободить замороженные счета, а также гарантии собственности в драгоценностях, хранимых в израильских банках. Ну, так какой же позиции достиг ваш комитет по этим предложениям?
— Чтобы прояснить дело, доктор Банч: мы не признаем существования сионистского государства. Стало быть, мы не можем разговаривать с тем, существования кого мы не признаем.
«Да ведь они же разговаривают с евреями, по одному, в тайных местах по всему Цюриху!»
— Как можно решить вопросы без переговоров лицом к лицу?
— Мы не можем говорить с тем, у кого нет лица. Либо сионисты принимают наши требования, либо будет вечная война.
— Но в чем ваши требования?
Молчание.
Тик-так, тик-так, бум, бум, бум.
— Я хочу вести переговоры о возвращении! — ответил Ибрагим.
— Я считаю это шагом вперед, — ответил доктор Банч.
Все делегаты встали.
— Это оскорбление законных арабских правительств! Вы даете этим самозванцам незаслуженные права. Мы требуем, чтобы их полномочия были аннулированы.
— Да я и не подписывал ваш дерьмовый договор о единстве.
— В этом-то и дело! Вы незаконны!
— Мы здесь уже согласились о полномочиях каждой делегации, — сказал доктор Банч, — и никого не будем переголосовывать. Беженцы с Западного Берега имеют полное право быть на этой конференции.
— Вот видите! Он на стороне сионистов и предателей!
Хаджи Ибрагим сжал руки перед собой и зашагал к первому мосту, где река Лиммат величественно вытекала из напоминающего драгоценность Цюрихского озера. Некогда на этом месте стояла римская таможня. Когда-то этой же дорогой ходили Ленин и Эйнштейн, Юнг и Джеймс Джойс, Гёте и Рихард Вагнер.
Можно было бы подумать, что это город великих мыслителей и патриотов, но большей частью таким людям просто случалось проходить здесь от одного места до какого-нибудь другого. Это был не Париж, а всего лишь удобный кров для лишенцев, временное убежище разочарованных.
Громоздящиеся тарелки с едой сейчас же разогревали его голодный живот. Даже в студенческом пансионате были большие кучи картофеля и говядины. Ибрагим умолял Аллаха простить его, но не мог удержаться от толстых ломтей ветчины — профанации его религии. Блюда с клецками, струделем, котлетами, жареной колбасой, многослойные торты…
Вечерний концерт оркестра на набережной доносил звуки вальса Штрауса до пожилых пешеходов и слушателей, лица которых все как одно были словно зафиксированы в бетоне. Смеющиеся и влюбленные появлялись редко.
Двухвагонные трамваи двигались как по воздушной подушке, а люди передвигались рядом с транспортом с изысканной аккуратностью. Сигналов не было слышно, ибо все были терпеливы. Ни ароматов кардамона и специй, ни споров покупателей и продавцов. Цена — значит, цена. И все остальное тоже было в порядке. Герани в горшках, подстриженные деревья, слабо мерцающие скамейки, тенты возле кафе, урны, пятиэтажные дома с плоскими фасадами, красиво обрамляющие оба берега реки. Тихо скользили речные такси, не издавая иных звуков, кроме хлопанья швейцарского флага. Даже утки проплывали строем.
Здесь все было законченно. Ни трущоб, ни дворцов. Каждый травяной газон — в полном порядке. Страна построена, сделана и безукоризненно отделана.
Ибрагим добрался до Мюнстерского моста, второго в цепочке из пятнадцати мостов, сшивающих между собой берега реки. По обе стороны моста низкий горизонт протыкали шпили двух соборов. Собор Богоматери с огромными часами обрамлял древний, обнесенный стеной Старый город. Прямо через дорогу от Ибрагима стояли сдвоенные башни Гроссмюнстера. Соборы напоминали две враждующие крепости, готовые извергнуть на мост полки воинов с палицами, копьями и алебардами, чтобы завладеть им.
Ибрагим сел за знакомый столик в знакомом кафе и заказал свой ежедневный кофе симпатичному официанту, каждый день принимавшему его в этот час. Шейх Таджи, у которого сегодня не было заседания комитета, снова не пришел. Стало быть, уже третий день он не показывался в доме, где они жили. С самого начала появление Ахмеда Таджи в Цюрихе произвело некоторую сенсацию из-за его пустынной одежды и журчащих сентенций. Он нашел себе жилище в стороне от дома в Старом городе, в Нидердорфе, уютном райончике, налаженном для греховодства.
Там и нашел его Фавзи Кабир. Это было всего на расстоянии короткой поездки на роллс-ройсе от благонамеренной бедности меблированных комнат Универзитетштрассе до поместья в Цолликоне.
Этот сын пустыни, часто посвящавший свои сентенции терпению, собственное терпение утратил к концу пятнадцатого заседания своего комитета. И кто упрекнет его за это? Ибрагим заметил, что он начинает сдаваться, но не смог его остановить. Для Ибрагима Палестина была внезапным ударом, болью, голодом. Для шейха Таджи Палестина скрывалась за туманом и становилась все более неясной по мере того, как измышления нашептывались в уши, желавшие слушать.
Однажды Таджи похвалился новыми золотыми часами. Они с Ибрагимом стали спорить, выхватили кинжалы, плакали, проклинали, их чуть не выгнали. После этого в разговорах между ними появилась напряженность. Через неделю — сшитый на заказ костюм, а однажды вечером он истратил несколько сотен долларов.