сколько сладких кексов, немного дешевого вина.
— Гляди, два апельсина. Яффские апельсины, никак не меньше.
— Ну, мы богачи, — сказал Ибрагим, садясь.
Они очистили кожуру и поели. Ибрагим заметил, что Чарльз в мрачном настроении.
— Ну что, Чарльз?
— Неужели так заметно?
— Продавец верблюдов из тебя получился бы совсем неважный.
— Монсиньор Гренелли вчера вечером вернулся из Рима.
Ибрагим скрыл пронизавшую его волну страха. Он возился с пробкой винной бутылки, приказывая себе взять себя в руки.
— Он привез хорошие новости? — спросил Ибрагим.
Чарльз Маан кивнул.
— Меня просят приехать в Ватикан по приглашению папы.
— Папы. Фью! Это впечатляет. И ты знаешь, чего хочет папа?
— Да.
— Ну так расскажи, Чарльз.
— Мне предстоит разработать план удаления всех арабов-христиан из лагерей, их переезда и реабилитации.
— Но это же чудесно! — сказал Ибрагим, быстро занявшись извлечением пробки из бутылки с вином. Она хлопнула. Он разлил, и ему удалось скрыть дрожание рук. — Это и для меня будет хорошо. Я могу предъявить это Международной арбитражной комиссии и потребовать того же от Египта и Сирии. Понимаешь, все, что они сделали, это туманные обещания переместить наших людей. А это заставит их согласиться перед Международной арбитражной комиссией. Вроде договора.
— Ну, ну, Ибрагим, — возразил Чарльз. — Ты же знаешь, что любой договор будет соблюдаться до тех пор, пока он удобен. Ни одна арабская страна не считает себя по-настоящему связанной договорами.
— Но это же оружие. Это заставит их в первый раз быть откровенными, — ответил Ибрагим.
Чарльз взял Ибрагима за руку и опустил свой стакан.
— Папа поставил условие. Он не станет вмешиваться, если это будет означать открытую борьбу с арабским миром. Все должно делаться под столом.
— Твой проклятый Ватикан! Все в тайне!
Чарльз предложил ему сигарету, он отказался.
— Разве для вмешательства не достаточно, что они — гуманитарная организация? Ты же отлично знаешь, что никакой папа не может открыто бросить вызов исламу. Чего ты хочешь, хаджи, еще ста лет войны, как при крестоносцах?
— Нет, конечно. Все это вполне разумно, — сказал Ибрагим, успокаиваясь. — Евреи участвуют в этом деле?
— Они тихо согласились разморозить некоторые авуары.
— И они позволят кому-нибудь из христиан вернуться в Израиль?
— Не без признания и формального договора.
— Понимаю, — сказал Ибрагим. — А какие из арабских стран согласились принять христиан?
— Никакие, — ответил Чарльз Маан.
— Как же тогда все это получится?
— Поищем еще где-нибудь в мире. Это будет частью моей работы — найти для них новое место. Кое-кого примет Америка. Известно, что в Центральной Америке, в Гондурасе, требуются лавочники. Кто знает? Я не знаю. Тридцать, сорок тысяч… мы им найдем место.
— Ты начнешь свою работу, когда кончится конференция?
— Конференция кончилась, хаджи. По-настоящему, она и не начиналась. Это всегда было не более чем упражнение, игра.
— Когда ты уезжаешь, Чарльз?
— Когда ты дашь свое благословение.
— Так вот зачем ты сюда приезжал — вытянуть христиан! Так уезжай!
— Ибрагим, мне нужно твое благословение.
— Забери мое благословение и подавись им!
— Ибрагим, мне нужно твое благословение.
Хаджи тяжело опустился в маленькое скрипучее кресло и сжал руки, потом, дрожа, отхлебнул из стакана и попросил сигарету.
— Я в своей жизни похоронил двух сыновей и еще двух дочерей. Теперь Джамиль сидит в иорданской тюрьме, и есть вероятность, что он умрет за то, что сделал я. И я не плакал. Конечно, я рад за тебя, Чарльз.
— Ибрагим, я настоятельно предлагаю тебе настроиться на возвращение. Оставаться дальше в Цюрихе бессмысленно.
— Я останусь. Я не сдамся. Кто-нибудь когда-нибудь выслушает меня.
— Все кончено, возвращайся.
— Куда? В Акбат-Джабар?
— В Израиль, — сказал Чарльз Маан.
— Я думал об этом много ночей, Чарльз. Я молился дать мне силы сделать это. Но так или иначе это невозможно. Каждый день моей оставшейся жизни это будет меня тревожить. Хаджи Ибрагим — предатель.
— Предатель чего?
— Самого себя.
— Твои арабские братья на всю жизнь заключили тебя в тюрьму. Эти лагеря превратятся в сумасшедшие дома. Ибрагим, ты знаешь, и я знаю, что с евреями легче иметь дело и они куда честнее, но если ты ждешь, когда они исчезнут из региона из-за того, что мы их оскорбляем или пытаемся унизить, то ты ошибаешься. Деревья будут расти высокими в Израиле, но они никогда не будут расти в Акбат-Джабаре.
— Чарльз, ты просил моего благословения, — сказал Ибрагим нервно. — У тебя оно есть. Я честен с тобой. Я даю тебе позволение уехать. Ты мне был больше чем брат. А теперь уходи, пожалуйста. Не стой и не смотри, как я плачу.
— Ты отказался повидать Гидеона Аша, — настаивал Маан. — Прошу тебя подумать об этом. Вот имя владельца швейцарской фабрики. Это всего лишь двадцать минут поездом от Цюриха. Он еврей, но почтенный человек. Он устраивал большинство тайных встреч между Ашем и разными арабскими делегациями.
Чарльз нацарапал имя и номер телефона и аккуратно положил бумажку под бутылку с вином. Он похлопал Ибрагима по спине и вышел.
Хаджи закрыл лицо руками и заплакал.
Глава пятнадцатая
Гете обедал здесь в «Золотой голове». Это, можно сказать, было и началом, и концом истории Бюлаха. Самое страшное преступление последних месяцев, и преступника поймали с поличным: он бросил окурок на тротуар. У Бюлаха, при всей незначительности, с которой описывали его швейцарские путеводители, было одно отличие. Он находился между Цюрихом и аэропортом и служил ориентиром для прибывающих самолетов.
Через двадцать минут гонки по точнейшим швейцарским рельсам мимо аккуратной сельской местности Ибрагим прибыл на вокзал Бюлаха. Он сошел с поезда, огляделся, и его тут же узнали.
— Хаджи Ибрагим?
— Да.
— Герр Шлосберг, — сказал незнакомец, протягивая руку и препровождая Ибрагима в ожидавший неподалеку автомобиль.
Шлосберг, один из двух евреев Бюлаха, был владельцем маленькой, но изысканной фабрики по резке и шлифовке тех чудесных крошечных драгоценностей, что шли на изготовление швейцарских часов.
Он повел машину через безупречно сохранившийся Старый город, круглое образование шесть на шесть, некогда обнесенное стеной, предназначенной сохранить феодальный порядок, через столетия отточившийся в безупречное швейцарское чувство нейтралитета.
— Здесь обедал Гете, — сказал Шлосберг, когда они проезжали мимо отеля и ресторана «Золотая голова».
Ибрагим кивнул. Шлосберг остановился перед своим скромно богатым домом в лесистой местности, называемой «Братья Кнолль», повел Ибрагима в библиотеку и закрыл за ним дверь.
За письменным столом Шлосберга сидел Гидеон Аш.
— Проклятый сукин сын, — сказал он сердито. — Почему ты не связался со мной раньше?
Он вскочил со стула, повернулся спиной и стал глядеть на развертывающийся в окне вид.
Ибрагим подошел к нему сзади, и они стали глядеть вместе. В конце концов они повернулись друг к другу, крепко и без слов обнялись. На столе появилось виски.
— Только капельку, — предостерег Ибрагим.
— О чем ты, черт возьми, думаешь? — спросил Гидеон. — Три месяца назад я мог бы разработать что-то вроде сделки, что-нибудь такое. Так или иначе, теперь ты остался с носом.
— Таков Израиль, — отпарировал Ибрагим.
— Я бы предпочел быть в Тель-Авиве, чем в Акбат-Джабаре.
— Я бы тоже, будь я евреем.
Возраст Гидеона внезапно дал о себе знать, когда он опорожнил свой стакан и тут же налил из бутылки другой.
— Мы, конечно, дураки, — сказал Ибрагим, — но мы очень надеялись, когда приехали в Цюрих. В конце концов, мы же не в Аммане, а в настоящей западной стране, демократической. Когда здесь на нас смотрит весь мир, наши делегации, конечно, должны были действовать цивилизованным и разумным способом. Наверняка пресса выражала бы симпатию моему народу. Я был наивным дитятей. Кому все это нужно? Ну, может быть, евреям. Ты знаешь, как мы говорим. «Евреи добрые. Пользуйся этим».
— Они также считают, что могут унижать нас до уничтожения, — сказал Гидеон. — Этого не будет. Нас раньше унижали порочные общества.
Ибрагим на мгновение побледнел при этом замечании. Что толку биться с Гидеоном?
— Если бы я пришел к тебе с самого начала, результат был бы тем же, что и теперь. Гуманность — последнее, что приходит на ум египтянам и сирийцам. А увековечение ненависти — первое, и в этом они преуспели.
— Да, это так, — согласился Гидеон. — Эту шараду они будут продолжать, пока тысячу раз не исхлестают дохлую лошадь. А потом еще одна конференция, и еще, и еще. Потом война, еще одна. А ты, брат мой, так и будешь в Акбат-Джабаре.
— Что же нам делать, Гидеон?
— Восстать. Правда, никогда еще революции не происходили среди арабского народа, одни только заговоры, священные войны, убийства. О Боже, почему так получается, что вы живете под сапогом военных и фанатичного духовенства?
Ибрагим, не обращая внимания на гнев Гидеона, допил свое виски, покраснел, закашялся и попросил еще.
— Ты что-нибудь слышал о моем сыне Ишмаеле? — спросил он наконец.
— Нет. Для Нури Мудгиля почти невозможно связаться со мной в Швейцарии. Слишком много связных могут исказить послание и, кроме того, поставить Мудгиля в опасное положение.
— Понимаю.
— Мне кажется, Ишмаель в безопасности. Боюсь, нельзя то же самое сказать о Джамиле. Есть у меня контакты с полковником Зиядом. Он мечтает свести с тобой счеты.
— Зияда я не боюсь. Я умею с ним обращаться.
— Конечно, пока ты сохраняешь свое положение, иорданцы не стали бы вести вокруг тебя свои игры, но не недооценивай жестокости Фарида Зияда. Он может являть внешнему миру цивилизованное лицо, английскую выучку и все такое, но не жди от него милосердия. Ты уже не будешь таким же сильным лидером, каким был до отъезда. Вот чего он ждет. Я боюсь за Джамиля.