Палестинские батальоны расформировали, а солдат передали в регулярные иорданские войска. Между обеими группировками шла непрерывная борьба. За несколько месяцев задумка развалилась, и палестинцев больше не призывали.
Теперь упор делали на создание крупных сил федаинов и начало диверсионных рейдов через границу с Израилем. В школе Вади Бакка мальчиков начинали тренировать с девятилетнего возраста.
Хотя наши отцы сохраняли свою традиционную власть и уважение, по-настоящему сознание детей контролировали учителя. Отцы не протестовали, раз мы, входя в дом, все еще становились на колени, целовали им руку и почитали их мудрость.
Учеников разбили на ячейки по возрасту и присвоили революционные клички. Все они стали чьими-нибудь «сынами».
Ибн Нимер — «сын тигра».
Были сыновья льва, шакала, орла.
Были сыновья бури, огня, молнии.
Были сыновья Мохаммеда или недавнего мученика, не вернувшегося из рейда в Израиль. Было не менее дюжины Ибн Джамилей, названных по имени моего брата.
Были сыновья храброго, благородного, достойного доверия, свирепого.
Каждый день они разносили охапки листовок, оклеивали стены объявлениями, рисовали лозунги. А главное, составляли хребет демонстрантов, готовых бунтовать по любому предлогу и по первому сигналу.
Я никак не могу оправиться от ужаса, испытанного при виде их зачетных церемоний, исполняемых перед родителями. После демонстрации «воинской удали» и личной храбрости церемония заканчивалась откусыванием голов змеям. У них с подбородков капала кровь, а они жарили мертвых животных для победного праздника. В других школах детей заставляли душить щенков и пить их кровь.
Меня настолько охватило отчаяние от отъезда Омара и от моей собственной несвободы, что я мало думал о Наде. А ей уже было двадцать лет, она находилась за гранью того возраста, когда большинство девушек выходит замуж. Агарь воспринимала это как несчастье, ведь незамужние и бездетные дочери считались семейным позором.
Нада была очень красива, многие юноши ее возраста и вдовцы постарше добивались ее, но Ибрагим всем давал от ворот поворот. На их пыл он отвечал, что Нада должным образом выйдет замуж за человека с положением, но не раньше, чем все мы вернемся в Табу. Неужели он на самом деле верил в это? Во всяком случае, было совершенно ясно, что ему не хочется ее отпускать.
Федаины зазывали к себе девушек, и Нада начала склоняться к ним. Это было бы серьезнейшим разрывом с традицией, влекущим за собой конфликт между отцами и дочерьми. Я всегда считал себя ответственным за Наду и решил, что лучше бы мне позаботиться о ней более тщательно.
Мы с ней поднялись на Гору Соблазна, как делали уже много раз. Жалко, что отец не позволяет ей ходить в школу для девочек. Она была бы очень способной ученицей, способнее даже некоторых ребят. Все это было страшно несправедливо, ведь у нее полно свободного времени.
У федаинов Нада становилась все активнее. Она примкнула к другим девушкам в возрасте от шестнадцати до двадцати лет, вышедшим из-под власти отцов. Они ходили слушать секретные лекции учителей, Братства и этих психованных маргиналов — коммунистов.
Я собирался сурово ее предостеречь, но чем больше об этом думал, тем больше мне казалось, что лучше ее переубедить. Едва я начал, она сказала:
— Не хлопочи, Ишмаель. Я уже приняла присягу, — ошеломила она меня. — Теперь я дочь революции. Моя группа называется «Маленькие птички». Я — Соловей. Знаешь, почему? Кроме тебя, только они слышали, как я пою.
— Опасно слишком втягиваться в это дело.
— Мне все равно, — кратко ответила она.
— Ну, отцу-то не все равно.
— Отцу? А отцу есть до меня дело?
— Ну конечно.
— Многие чудесные парни пытались за мной ухаживать. Он их всех разогнал.
— Только лишь из-за нашего положения.
— Отцу нужно, чтобы я хранила его честь, вот и все, — сказала Нада. — И вообще, мне все равно, что ему нужно.
— Что ты имеешь в виду, что тебе все равно, что ему нужно?
— Только то, что сказала.
Конечно, я знал, что Нада с перчиком, но она редко это показывала. Может быть, только один я и знал, какой у нее огонь внутри. Ну, может быть, еще Сабри немножко. Находясь дома среди женщин, она едва роняла слово и всегда не жалуясь делала свою работу.
— Надо это обсудить серьезно, — сказал я как можно мужественнее. — С этой компанией не попала бы ты в беду.
— Я всегда тебя выслушаю, Ишмаель, но я решилась кое на что.
— А именно?
— Может быть, мы никогда не выберемся из этого места.
Мы помолчали.
— Положение огорчительное, — сказал я наконец. — Но не делай глупостей.
— Я знаю, как ты думаешь о федаинах, но это первые, кто обращается со мной как с равным человеческим существом, как с личностью с собственной гордостью и достоинством. И вот я их соловей, а Хала — их голубка, Сана — синяя птица. Нам никто не говорил до сих пор ничего подобного. Мы все поем вместе. Рассказываем всякие истории. Смеемся. Ребята узнают, что они не собаки и скоро станут мужчинами.
— О, я-то видел их мужество, — сказал я не совсем честно. — Перед тем, как выехать в рейд, они разъезжают в открытых грузовиках и расстреливают в воздух свои боеприпасы, чтобы подбодрить себя. К тому времени, как они добираются до израильской границы, они бросают свои винтовки и убегают в другой лагерь.
— Время покажет, проявят ли они храбрость. Кто по-твоему выведет нас из Акбат-Джабара? Отец? Он стареет у нас на глазах. Нет, Ишмаель, нас освободят только федаины. Они вернут нас в родные места.
— Какие места? Кто мы по-твоему?
— Палестинцы — самые образованные, самые умные в арабском мире…
— Дерьмо! Каждый образованный палестинец с парой долларов в кармане давным давно бросил нас и сбежал. Посмотри-ка вниз, Нада, что ты видишь? Гордых и достойных людей?
— Вот как раз поэтому мы и должны повернуться к федаинам.
Я зажал уши руками. Нада взволнованно смотрела мне в глаза. Я успокоился и слегка потряс ее за плечи.
— Нада, ты сказала, что будешь слушать меня. Так слушай. Я эти призывы слышу в школе каждый день и целыми днями. Из-за наших ужасных страданий мы легко верим в слова, не имеющие смысла. Кто эти федаины, что хотят повести нас за собой? Что они знают об управлении? Что они знают о свободе? Что они знают о разуме, об истине? Они обворовывают вдов и калек. Орудуют на черном рынке. Торгуют гашишем. И если они свой бандитизм заворачивают во флаг революции, значит, это и делает их благородными?
Настала ее очередь зажать уши руками. Я оторвал их.
— Они засылают мальчишек моего возраста в Израиль, в отряды смертников. Они уходят, без карт, не зная своих целей, без надлежащей тренировки. Находят случайного еврея, ребенка, женщину, и убивают. Неужели ты веришь, что это вернет нас в Табу?
— Сионистские собаки украли у нас родину!
— Помолчи и послушай меня хорошенько, Нада. Ты знаешь Вадди, фотографа? Ну, знаешь ты его?
— Конечно, знаю!
— И я знаю. Он работает для федаинов. Парень попадает в отряд смертников, потому что семья продает его за сотню долларов, или на него давят и его мужество ставят под сомнение. Когда он приступает к тренировкам, его фотографируют. Зачем? А затем, что когда еще он тренируется для выполнения задачи, они печатают плакаты с его изображением, чтобы расклеить их на стенах, так что в тот момент, когда его убивают в Израиле, новый мученик уже готов.
— Я не верю этому!
— О, это еще далеко не все, Нада. За три недели до задания его посылают в Наблус или Вифлеем жить с проституткой и доводят гашишем до прострации. Потом его швыряют через границу, как кусок собачьего мяса, потому что федаинам вовсе не нужно, чтобы он вернулся обратно. Им нужны мученики. И это — твоя революция? А твои доблестные командиры федаинов? Ты где-нибудь слышала, чтобы они возглавляли какой-нибудь рейд? Нет, черт возьми. Они — циники, посылающие бессловесных крестьянских парней на смерть, чтобы поддерживать ненависть, и покрывают их рэкетирство. Приходи к нам, дорогой наш маленький соловей, пой для нас, сочиняй стихи о великой борьбе. Мы дадим тебе твой первый настоящий дом вдали от дома. Мы позволим тебе бегать на шоссе и демонстрировать вместе с мальчишками. Разве не прекрасно? Тобой пользуются, Нада!
— Прекрати, Ишмаель!
— Я говорю правду!
— Я знаю, — крикнула она. — Ты не понимаешь! Мне надо уйти из дома! Я задыхаюсь там! У меня хоть какие-нибудь друзья…
— Но, Нада, это ведь люди того же сорта, как те, что втравили нас в эту переделку. Они ведут нас в вечность кровопролития и ужаса. Они ничего для нас не добьются. Единственное, что им дорого, это их счета в банке. Все эти рейды — лишь для того, чтобы увековечить ненависть, и неважно, сколько мальчишек они забьют, как скот. И им нравится, когда евреи отвечают и кого-то из наших детей убивают. Им это нравится!
— Не кричи, — сказала она, встав и уходя от меня. Она свернула на тропинку, так что мы волей-неволей видели Акбат-Джабар. — Скажи мне, есть ли другой способ. Отец попытался по-другому, а они его уничтожили. Сколько еще нам здесь жить? Что будет с тобой в твоей собственной жизни, Ишмаель?
И я вдруг стал метаться взад и вперед и колотить себя кулаками по лбу.
— Я в ловушке! — закричал я. — В ловушке!
— Мы всегда были в ловушке, Ишмаель! С того дня, как родились.
— Я в ловушке! — кричал я снова и снова, и мое эхо стало пугать меня.
Вскоре я замолчал.
— Это верно, — сказала Нада, — не очень-то я верю в эту революцию. Но ты лучше послушай меня, братик мой.
Я боялся ее слов.
— Пойдем, давай поднимемся повыше и сядем там, где не надо будет глядеть вниз на эту гадость, — сказала она.
Я позволил ей взять меня за руку. Она всегда так проворно карабкалась среди камней, даже босиком. Мой припадок странно утомил меня. Я повесил голову и закусил губу.
А Нада была очень уверена в себе.