Именно это я бормотал себе под нос, пока кислота довершала начатое, и мне пришлось усилием воли взять себя в руки, прежде чем я смог извлечь из кислоты ставший теперь блестящим диск.
Что там снилось Мэтью? «Они без спроса явились на эту священную землю…» Достаточно ли было этого в древности, в доисторические времена, когда окрестности расщелины были намного более ядовиты, чем теперь, чтобы вызвать превращение? Думаю, даже в самом начале Мэтью отчасти догадывался об истине, ибо разве не он сам говорил мне, что обнаружил «почти человеческую» клеточную структуру?
Бедный Мэтью! То имя, которое он выкрикнул, прежде чем сойти с ума… Наконец я понял все. Мой собственный племянник невольно, хотя, возможно, отчасти зная о том, стал антропофагом. Каннибалом!
Ибо в дрожащей руке я держал немецкие часы вполне современного вида, а с обратной их стороны была выгравирована надпись по-немецки — столь простая, что даже я, не владея этим языком, смог ее перевести:
«ХОРСТУ ОТ ГЕРДЫ, С ЛЮБОВЬЮ».
После мне потребовались многие часы, чтобы собраться с силами и составить план, тот самый, о котором я уже упоминал, но, тем не менее, даже сейчас с трудом осмеливаюсь о нем подумать. Я страстно надеялся, что мне никогда не придется им воспользоваться, но теперь, когда яд распространился по моему телу, похоже, придется…
Когда остынут угли моего дома, полиция найдет эту рукопись в сейфе в глубоком сыром подвале, но задолго до того, как погаснет пламя, я вернусь к расщелине. С собой я возьму столько бензина, сколько смогу унести. Мой план действительно прост, и я не почувствую боли. Не почувствуют боли и обитатели этого места, если только на них подействует мощный наркотик. Когда начнет действовать обезболивающее, и пока я буду еще в силах, я вылью бензин на поверхность того зловещего озера.
Мое повествование подходит к концу…
Возможно, сегодня ночью многие удивятся, увидев поднимающийся над торфяниками огненный столб…
Колокол Дагона
Когда Стив Джонс подбирал рассказы для своего сборника 1994 года «Тени над Иннсмутом» — имеется в виду порожденный воображением Лавкрафта злосчастный морской порт и его подводные обитатели, — его выбор, в первую очередь, пал на «Колокол Дагона», написанный одиннадцать лет назад и вышедший в 1988 году в издательстве Поля Гэнли «Weirdbook» — «Вэйрбук». Этот рассказ, написанный в непростые годы, после того как, выполнив свою 22-летнюю норму подневольного труда, я оставил Британскую армию (вместе с финансовой независимостью), определенно выдержан в духе Мифов Лавкрафта. Место действия, однако, — плод моей фантазии и расположено очень далеко от Иннсмута; то же относится к стилю изложения. Я искренне верю, что сам Лавкрафт получил бы от него удовольствие.
Меня поражает, как забавно иногда отдельные части информации — фрагменты вроде не связанных между собой фактов, фантазий, порождаемых частично подсознанием, частично смутными ощущениями и интуитивными догадками, обрывки местных легенд и древнего мифа — могут, внезапно соединившись, увеличиться в объеме, так что результат оказывается гораздо больше суммы отдельных частей, как в составной картинке-загадке. А может, и не забавно… может, странно.
То, что море, отхлынув, оставляет на берегу. Наполовину стертая, едва различимая фигура на древней монете в витрине музея. Бабушкины сказки о призраках и звоне затонувшего колокола, слышном во время прилива. Странные теории собирателей угля на морском берегу, попивающих свой эль в старых пабах, где океанский прибой шумит прямо за желтыми от дыма оконными стеклами в виде иллюминаторов. Вот такие вещи, вроде бы никак не связанные между собой.
Но в конце все приобретает очертания чего-то гораздо большего, поскольку все это — лишь части головоломки, а завершенная картина значительнее, чем ее отдельные компоненты. На самом деле, даже грандиознее.
Много лет назад я пообещал себе никогда не говорить и даже не думать о Дэвиде Паркере и событиях той ночи на ферме Кетлторп (рассказ об этом выглядит настолько абсурдно, что в него трудно поверить). Однако сейчас, годы спустя… ну, возможно, этот внутренний запрет отчасти утратил смысл. С другой стороны, мой рассказ содержит в себе полезное предостережение. Именно по этой причине я, сколь бы невероятными ни казались обстоятельства, считаю своим долгом вооружиться пером и ручкой.
Меня зовут Вильям Траффорд, хотя вряд ли мое имя имеет значение. С Дэвидом Паркером я познакомился еще в школе, в средней школе деревушки при угольной шахте на берегу моря, задолго до того, как он поступил в колледж. Именно я был тем, кого он посвятил в ужасную тайну фермы Кетлторп.
По существу, я знал Дэвида хорошо: сын шахтера, он мало походил на своих сверстников, был по-своему мягок, лишен некоторой свойственной местным загрубелости и их гортанного акцента. Я ни в какой мере не хочу принизить жителей северо-восточной части страны в целом (в конце концов, я сам стал одним из них!), поскольку они поистине соль земли. Однако природа их работы и то, что эта работа постепенно делает с окружающей средой, формирует из них жесткое и клановое сообщество. Дэвид Паркер по своей природе не принадлежал к этому клану, вот и все; и я в то время тоже.
Мои родители родились и выросли в Йоркшире и переехали в город Харден в графстве Дарем, лишь когда отец купил там магазин, торгующий свежей прессой. Поэтому возникшая между нами с Дэвидом дружба основывалась не столько на сходстве характеров, сколько на том факте, что мы оба чувствовали себя чужаками. Дружба, длившаяся в течение пяти лет с того времени, когда нам было по восемь, и возродившаяся спустя двенадцать лет, когда учеба Дэвида в Лондоне закончилась. Это произошло в 1951 году.
Тем временем, за годы, прошедшие между этими датами…
Мой отец к этому времени умер, мать редко выходила из дома. Я же расширил дело, прикупив еще два магазина в Хартлипуле, оба под управлением работящих, надежных менеджеров, и несколько более мелких, но успешно развивающихся фирм, не имеющих отношения к продаже газет и журналов, в местных шахтерских деревнях. Таким образом я, в основном, занимался проблемами бизнеса, но с точки зрения управления, а не тяжкого и, тем более, физического труда. Свободное время я, к собственному удовольствию, проводил в обществе старого школьного друга.
Он тоже хорошо устроился, и в будущем все должно было стать еще лучше. Изучал он архитектуру и дизайн, но всего за два года после возвращения расширил сферу своей деятельности, включив в нее оформление интерьера и ландшафтный дизайн, наладил доходное дело и создал себе в своем поле деятельности безупречную репутацию.
Нетрудно сообразить, что война обошла нас обоих стороной. Мы были слишком юны, чтобы принять в ней участие, и пока мир сражался, наживали капитал. А когда мир стал зализывать раны и искать новые пути развития, мы уже уверенно стояли на ногах и оказались на гребне волны. Торгашеский подход? Нет. Просто, когда война началась, мы были мальчиками и стали чуть старше мальчиков, когда она закончилась.
Однако сейчас, восемь лет спустя…
Мы были, или воспринимали себя, созданиями сложными в достаточно безыскусном обществе, а такие люди всегда составляют незначительную его часть; и это еще больше притягивало нас друг к другу. Но даже с учетом всего вышесказанного, мы составляли странную компанию. По крайней мере, внешне, на поверхности. О, не сомневаюсь, наши характеры, побуждения и амбиции были схожи, но физически мы были диаметрально противоположны. Дэвид — смуглый, интересный, хорошо сложенный, я — коренастый, рыжеватый и почти мертвенно-бледный. Больным я не был, но рядом с Дэвидом Паркером выглядел именно так!
Итак, тем днем, когда первый ни с чем вроде бы не связанный фрагмент явил себя, а именно, в сентябрьскую пятницу 53-го года — всего за несколько дней до Воздвижения, иногда называемого в той местности праздником Креста Господня, а иногда и гораздо более древним названием — мы встретились в баре, возвышающемся над морем на старом мысу Хартлипул. Во время своих встреч мы обычно старались не говорить о делах, но иногда реальность почти насильно вторгалась в течение беседы. Это был как раз такой случай.
Я не заметил Джеки Фостера, стоящего у входа в бар, однако он уж точно разглядел меня. Фостер был бригадиром, в подчинении у которого находился небольшой парк грузовиков для сбора выброшенного морем угля, совладельцем которого был я. В это время он должен был заниматься своим делом и уж никак не околачиваться в баре. Видимо, он счел разумным подойти и объяснить свое присутствие здесь, на тот случай, если я все же заметил его. И он сделал это с помощью одного-единственного слова.
— Келп? — с недоумением переспросил Дэвид.
Я посчитал своим долгом дать ему объяснения.
— Морская водоросль, — сказал я. — Во время сильного прилива ее толстыми слоями выбрасывает на берег. Но, — я перевел взгляд на Фостера, — мне не приходилось слышать, чтобы это мешало собирать уголь.
Неловко переминаясь с ноги на ногу, Фостер снял кепку и почесал голову.
— Ох, так плохо бывает редко, но раз или два случалось прежде. Она налипает к колесам грузовиков, и они проскальзывают. Чертовски буксуют! И воняет, словно смерть. Покрывает весь берег не меньше фута толщиной отсюда до Сандерленда!
— Келп, — задумчиво повторил Дэвид. — Это не те водоросли, которые некоторые собирают и варят из них суп?
Фостер наморщил нос.
— Голодный съест что угодно, мистер Паркер, но даже они не едят эту дрянь. Мы называем ее «глубоководный келп». Обычное дело для этого времени года — праздник Креста Господня или около того. Как правило, она держится с неделю, пока прилив не смоет ее или она не сгниет.
Видя, что Дэвид слушает с интересом, Фостер продолжил:
— Странная штука, этот «келп». В смысле, ее не найдешь ни в одной книге про водоросли. Парнем я был помешан на природе. Собирал птичьи яйца, споры съедобных грибов и поганок, засушивал в книгах цветы и листья… весь этот бред… но ни в одной книге никогда не читал о «глубоководном келпе». — Он снова перевел взгляд на меня. — Как бы то ни было, босс, на берегу столько этой дряни, что лучше держать грузовики подальше от нее. Они, конечно, могут ехать рядом, по песку, но за этими водорослями все равно никакого угля не увидишь. Ну, я и послал их на юг, в Ситон-Карев. Там побережье чистое, я слышал. Угля не шибко много, но все лучше, чем ничего.