ВЛАДИМИР ПОРУДОМИНСКИЙ
В книге «Вместе или врозь? Заметки на полях книги А.И.Солженицына»[6] Семен Резник рассказывает на первый взгляд нелепо-комическую, а по сути драматическую и поучительную историю о том, как, вопреки «пятому пункту» в паспорте, был принят на работу в издательство «Молодая гвардия», где на протяжении десяти лет был единственным евреем среди штатных сотрудников книжных редакций этого огромного дома печати (после его ухода уже ни одного не было).
В конце 1962 года Семен стал редактором серии «Жизнь замечательных людей». Это была счастливая для ЖЗЛ эпоха. Уже несколько лет серию возглавлял покойный Юрий Николаевич Коротков, полностью ее перестроивший. Вместо растянутых до 15–20 печатных листов газетных статей в ЖЗЛ стали выходить — книги. Добиваясь разрешения выпустить многие из этих книг, Коротков вступал в резкие конфликты с руководством, иногда, чтобы вывести из-под возможного удара редактора, ставил в выходных данных свое имя. В новых книгах менялись отношения автора с героем, лицо автора обретало индивидуальные черты, свободнее становились оценки, шире привлекался исторический материал, много внимания отдавалось стилистическим поискам. В итоге рождался, становился на ноги российский биографический жанр.
Новый подход ознаменовался даже сменой оформления: книги ЖЗЛ обрели тотчас узнаваемый и до сих пор сохраняемый внешний облик. Первой книгой, увидевшей свет в новом серийном переплете, стал «Мольер» Михаила Булгакова. Мастер, после десятилетий официального запрета, снова встретился с читателями. На титульном листе значится: «Выпуск 1 (334)» (334-й со времени основания серии в 1933 году).
Семен Резник, инженер по образованию (хоть с юности и пристрастившийся к журналистике и литературному творчеству), пришел в издательский мир, где еще бытовали подчас дремучие, сталинских времен установки, «с воли»: ему, молодому (и по возрасту, кажется, самый младший) — начинающему! — не обремененному грузом всех этих установок легче было внутренне переступать через них, тем более, что направление движения, которое обрела серия ЖЗЛ, соответствовало его взглядам, убеждениям, было ему близко и понятно.
В ту пору мы и встретились. У меня недавно вышла в ЖЗЛ первая книга, я заканчивал вторую. После нескольких — почти мимоходом — бесед с Семеном я был нисколько не озабочен, даже попросту рад, когда ему — начинающему! — отдали чуть ли не «на пробу» подготовленную мною рукопись: я не сомневался, что проба для нас обоих будет успешной.
Семен возражал против принятой в ту пору в биографической книге как бы «итоговой» оценки излагаемого материала, советовал авторам шире сопоставлять разные точки зрения на описываемые события, с разных позиций рассматривать поступки своих героев, их взгляды, выбираемые ими пути. Он предлагал положить в основу авторской работы над книгой не сообщение истины в конечной инстанции, а совместные с читателем поиски истины. Это было ново, интересно, побуждало к размышлениям, звало к изучению новых источников, в архивы, в поездки. Стремление к максимальной (в рамках тогдашних обстоятельств, конечно) объективности открывало перед автором максимальную (в тех же рамках) возможность самовыражения. Более того: приобщение читателя к поискам истины вовлекало и его в процесс сотворчества. Именно таким подходом отмечены лучшие книги той поры: «Лунин» Н. Эйдельмана, «Чаадаев» А.Лебедева, «Лев Толстой» В. Шкловского, «Резерфорд» Д. Данина.
В этот славный ряд я без малейших сомнений ставлю и книгу Семена Резника о Николае Ивановиче Вавилове. Звезда убитого в сталинском застенке ученого формально была возвращена на небосклон российской науки, но ее требовалось еще освоить, исследовать — открыть заново, если угодно. Семен Резник предпринял поистине гигантский труд, в котором сложные архивные разыскания соседствовали с «вычислением» очевидцев и подчас очень нелегкими беседами с ними, а проницательные размышления над каждым обнаруженным фактом — с глубокими биологическими штудиями. Работа над книгой наталкивалась на множество препятствий, — едва ли не труднейшим было характерное для тоталитарных режимов нежелание делать тайную историю явной, что в данном случае сомкнулось с начавшимися в ту пору идеологической реакцией и, соответственно, приостановлением процесса десталинизации. Сдача сильно урезанной книги в печать совпала с вторжением советских войск в Чехословакию, что было энергично использовано для ужесточения ситуации внутри страны («из Кремля тянуло не то что холодом, а трескучим морозом», — вспоминает свое ощущение Семен Резник). Над книгой нависла угроза запрета; академические вельможи, по чину и положению призванные быть защитниками и последователями Николая Ивановича Вавилова, к которым обратилась за поддержкой редакция ЖЗЛ, в перепуге отмахивались обеими руками и готовы были примкнуть к хулителям и «непущателям». Руководитель серии Коротков на свой страх и риск подписал корректуру в печать. Книга, восстановившая, по существу — открывшая миллионам читателей биографию великого ученого, была признана «идеологически вредной» и стала одним из пунктов в обвинительном приговоре при увольнении Короткова.
Помню, «Николай Вавилов» был уже напечатан, — вдруг сигнальный экземпляр, по чьему-то доносу, затребовали в какие-то непостижимо высокие верхи, пополз слух, что тираж пустят под нож. Семен позвонил в Книготорг, чтобы выяснить, не успела ли книга появиться где-нибудь в продаже: случалось, что для «выполнения плана», типография после подписания сигнального экземпляра «в свет», сразу же, спешно отгружала небольшую часть тиража в торговые точки. Оказалось, так произошло и на этот раз. Но, в связи со скандалом, выпорхнувшие экземпляры «вредной» книги были заброшены в самую глухую и далекую провинцию — в Туву… Семен связался с Кызылом и выкупил несколько десятков экземпляров — как доказательство того, что книга — была. А остальной тираж, запертый в опечатанной комнате, еще долго ждал своей участи. В конечном счете «смертный приговор» заменили «выдиркой», т. е. из готовой книги устранили несколько неугодных страниц, после чего ее выпустили с опозданием на год, но под первоначальным номером и датой издания (странная для самовластия привычка заметать следы). Экземпляр из «кызыльских», без «выдирки», мне подаренный автором, оказался раритетом (к сведению библиофилов).
Коротковский период в ЖЗЛ был столь плодотворным, что изгнание самого Короткова и искоренение положенных им в основание работы серии принципов с точки зрения логики и интересов дела представлялось почти немыслимым. Но в России, а уж в советской России и подавно, логика и интересы дела никогда не были значимыми факторами. Это все красивые афоризмы, что Ломоносова от Академии отставить невозможно: у нас, понадобилось бы, и отставили как миленького, еще и с выговором, занесенным в личное дело, а в сталинскую эру и посадили бы, как Николая Ивановича Вавилова, безвозвратно, и «ломоносовщину» бы дружно искоренили. Коротков был дразнящей заплатой на ладно пошитом национал-патриотического покроя облачении, к тому времени натянутом на издательство «Молодая гвардия». (Однажды он показал мне анонимное письмо-донос в ЦК КПСС: жалобщик докладывал, что в одном из выпусков издаваемого редакцией ЖЗЛ альманаха «Прометей» перебор авторов-евреев. Письмо спускалось по инстанциям, пока не попало к Короткову, и каждая инстанция надписывала в верхнем левом углу: «К сведению!» «Вот так-то, — сказал Коротков. — К сведению: антисемитизма у нас нет, а анонимные письма, по решению того же ЦК, не рассматриваются»…)
Среди авторов, которых сменившее Короткова руководство серии энергично привлекало к созданию книг, были, конечно, люди разного таланта и разного уровня образованности, но всех объединяли «национал-патриотическая» идея, с ее весьма ограниченным и немудреным набором составляющих, и наступательный порыв, характерный для войска, чувствующего, что исход сражения решается в его пользу. Речь не о частностях — о началах. Истина уже не требовала поисков — она была известна заранее. Не слишком широкий набор соображений, которые читатель должен был удержать по прочтении книги, становился своего рода коэффициентом, на который умножались все слагаемые реального материала, знаменем, но которое равнялась дружина.
Многим еще казалось, что «национал-патриотизм» — явление маргинальное, случайное; его не принимали всерьез, пожимали плечами, даже посмеивались; наиболее обеспокоенные с надеждой обращали взоры к «верхам», ища помощи там, где это движение набирало горючее в свои баки. Семен Резник волей обстоятельств очень рано принужден был осознать, что на самом деле происходит: «Mapксизм-ленинизм, как обанкротившаяся идеология, сдавался в архив. А созданная с ее помощью система тоталитарной власти наполнялась родственной, но другой идеологией». Эта «другая идеология» активно себя утверждала в кабинетах ЖЗЛ. «С русским нацизмом мне довелось столкнуться вплотную. Он ворвался в мою жизнь, резко переломил мою личную и творческую судьбу», — вспоминает Семен Резник в одной из своих статей.
Расставание с редакцией, которая десять лет была для него, что называется, «дом родной», сделалось неизбежным. Большинство знакомых, даже друзей, полагало, что, уходя из ЖЗЛ, Семен делает шаг к душевному благополучию — освобождается от тягостных, вызывающих протест повседневных обязанностей и общений, избирает не самое надежное, но достаточно приятное поприще свободного художника. Но, как вскоре оказалось, он искал свободу для трудной, изнурительной борьбы.
В Словаре Даля находим толкование весьма неожиданного (для словаря) речения — «Беспокойный человек». Оно «означает человека правдивого, но резкого, идущего наперекор неправде и беспокоящего ее покровителей».