Хайдеггер и восточная философия: поиски взаимодополнительности культур
Часть перваяФилософия Мартина Хайдеггера в ее «открытости» к восточной философии
Раздел первыйВведение в хайдеггеровскую философию
Глава 1Творчество Мартина Хайдеггера в зарубежной сравнительной философии(М.Я. Корнеев)
§1. Хайдеггер в сопоставлении с западными мыслителями. Хайдеггер – экзистенциалист
Исследованию творчества Хайдеггера еще при его жизни было посвящено немало книг, статей, многие из которых писались в контексте сравнительной философии. И, как правило, он рассматривался как экзистенциалистский мыслитель. Приведем несколько названий монографий и сборников, вышедших в 50-е – начале 70-х гг. Например, в книге Блэкхема Г.Дж. «Шесть экзистенциалистов (Кьеркегор, Ницше, Ясперс, Марсель, Хайдеггер, Сартр)»[1], не только Хайдеггер, но и Кьеркегор и что еще более удивительно – Ницше. Их рассмотрение идет в плане понимания ими категории «экзистенция» и других экзистенциалов. Но известно, что сам Хайдеггер никогда не считал себя экзистенциалистом. В работе Мориса Корвеза «Философия Хайдеггера»[2] уже была предпринята попытка представить его и как экзистенциалиста и как представителя феноменологической философии. Сходную мысль можно обнаружить и в книге Томаса Лэнгема «Значение Хайдеггера. Критическое изучение экзистенциалистской феноменологии»[3]. И хотя в названиях последних двух работ имя Хайдеггера не сопрягается с именами других современных западных философов, но в самом содержании исследование ведется в компаративистском духе. И несмотря на то, что мы ограничили себя анализом отражения творчества Хайдеггера в зарубежной сравнительной философии, все же упомянем, что в нашей стране в 50-e – 70-е гг. Хайдеггер рассматривался в контексте экзистенциализма.
Схожая ситуация была как в восточной философской литературе, так и латиноамериканской. К обзору последней мы вернемся в конце нашего очерка, а что касается восточных восприятий творчества Хайдеггера в духе сравнительной философии, то следует для начала упомянуть прежде всего работу индийского философа Гуру Датта, который в 1960 г. выпустил книгу «Экзистенциализм и индийская мысль»[4], в ней Хайдеггер фигурирует в качестве экзистенциалиста наряду с Кьеркегором (и даже с Паскалем), Ясперсом, Сартром, в определенной мере с Мунье. Один из известных японских экзистенциалистов Танабэ Хадзиме в своей книге «Онтология жизни или диалектика смерти» (1962) писал, что Хайдеггер, чьи лекции он слушал в 1922–23 гг. в Германии, объяснил ему дорогу в философию – дорогу в экзистенциализм[5]. Нет нужды перечислять другие работы западных и незападных авторов, в которых Хайдеггер представлен экзистенциалистом в той или иной степени. Возможно, стоит упомянуть лишь имя известного арабского философа абд-ар Рахмана Бадави, автора нескольких[6] монографий об экзистенциализме (40–50-е гг.), который рассматривал Хайдеггера в ряду других западных экзистенциалистов.
Анализ зарубежных работ 70-х и более позднего периода дает основание сделать вывод о том, что произошло смещение акцентов в трактовке философского творчества Хайдеггера в сторону феноменологического и герменевтического прочтения его трудов. В этом контексте появляется целая серия работ компаративистского плана. И вновь дискуссия разворачивается вокруг работы Хайдеггера «Кант и проблема метафизики». Например, Анри Деклев в своей книге «Хайдеггер и Кант» (1970)[7] прослеживает начало интереса Хайдеггера к Канту еще в период 1912–1916 гг., затем интерес возрастает в «Бытии и времени» и, наконец, в его труде «Кант и проблема метафизики» (1929) автор завершает своими ремарками оценку Хайдеггером Канта уже после «Поворота» (Kehre). Попытка герменевтического прочтения Хайдеггера легко обнаруживается в работе Л. Патрика и Ф. Шелоу «Следы понимания: Очертания герменевтики Хайдеггера и Риккера»[8]. В этой работе проводится мысль, что оба этих мыслителя искали пути к так называемой пост-критической философии. Речь идет о специфике реинтерпретации кантовского проекта деконструкции метафизики и вообще об интерпретации, трактовке сути языка.
В последние десятилетия в центр сравнительной философии, фокусирующей свое особое внимание на творчестве Хайдеггера в ранний и поздние периоды, выходит тема, даже своеобразное проблемное поле, которое условно может быть названо местом, где происходит сопоставление взглядов на понимание сути феноменологической философии и ее основных атрибутов между Хайдеггером и Гуссерлем. Одним из первых зачинателей подобного сопоставительного анализа, на наш взгляд, следует рассматривать Эрнста Тюгендхата, который еще в 1967 г. опубликовал работу (курс его лекций) «Понятие истины у Гуссерля и Хайдеггера»[9]. Первая часть книги посвящена рассмотрению взгляда (учения) Гуссерля на истину в «Логических исследованиях» в контексте широкого историко-философского экскурса, обращения к Платону, Канту, во второй же части исследуется взгляд на истину Хайдеггера. При этом особое внимание обращается на трактовку истины Хайдеггером сначала в его книге «Бытие и время», а затем в работах после «Поворота». Сопоставлению взглядов и подходов к понятию «интенциональность» посвящена работа Хопкинса В.С. «Интенциональность у Гуссерля и Хайдеггера» (1993)[10]. В первой части дается оценка гуссерлевского представления об интенциональности, его феноменологическом методе, логических, психологических и трансцендентальных аспектах феноменологии. Во второй же части рассматривается хайдеггеровское феноменологическое исследование бытия интенциональности в контексте Dasein. Вся третья часть посвящена сопоставлению гуссерлевской и хайдеггеровской трактовок интенциональности. В последующих двенадцати главах представлены взгляды Гадамера, Рикера, Моханти и некоторых других на содержание и процедуру иных возможных сопоставлений по данной проблеме.
Тема «Время и временность у Гуссерля и Хайдеггера» нашла отражение в сборнике трудов под руководством Эрнста Вольфанга Орта (1983)[11]. Здесь дается оценка гуссерлевского анализа «Время – сознание», сопряженности времени и истории в его феноменологии, времени и бытия у Хайдеггера, понятия времени у раннего (1925) Хайдеггера. Это довольно интересное сравнительное исследование, но правда, без итогового резюме. Попыткой рассмотреть в сравнительном плане Гуссерля и Хайдеггера может служить книга Беркли Р.Ф. «Гуссерль, Хайдеггер и кризис философской ответственности (1992)[12]. Гуссерлевское описание кризиса как утраты начинается с его тезиса о сути кризиса естественных и гуманитарных наук, философии и культуры, продолжается описанием генезиса этого кризиса, подчеркиванием того, что «Кризис» является лейтмотивом его мысли и завершается указанием на то, как Гуссерль представлял себе выход из этого кризиса. Во второй части идет разбор взгляда Хайдеггера на кризис, причина последнего в философии – «забывание» вопроса о бытии сущего. Далее идет рассмотрение временной структуры Dasein как основы для его «историчности». Хайдеггеровские «деструкция» и «воспоминание» (о бытии) оцениваются как выход из кризиса. Последние части книги посвящены проблеме философской ответственности в технологический век с позиции Хайдеггера и Гуссерля. Таков общий лейтмотив книги. В ней имеются и интересные экскурсы автора. Например, по его мнению, важное значение для понимания раннего Хайдеггера имеют его лекции в Марбурге с 1923 по 1928 гг., в которых не отрицается гуссерлевская феноменология, а наблюдается некоторое восхождение от нее. Отсюда необходимо пересмотреть отношение между Гуссерлем и Хайдеггером, в новом контексте исследовать гуссерлевский «диалог» с текстом «Бытия и времени». Хайдеггер делает акцент на кризис «оснований», полагая, что он может быть преодолен. По мнению автора, материалы для будущего «Поворота» (Kehre) Хайдеггера могут быть обнаружены уже в «Бытии и времени»[13].
В рамках первого проблемного поля сопоставления Хайдеггера с современниками следует заметить, что философское творчество Хайдеггера в контексте западной философии сравнивается не только с философией Гуссерля, хотя это и центральный узел, но и в связке Гуссерль, Шелер, Хайдеггер[14], с философией Сартра.
В книге Фелла Дж.Р. «Хайдеггер и Сартр. Очерк о бытии и месте» (1979)[15] автор ставит цель прояснить проблему феноменологической онтологии у обоих мыслителей. Для этого автором книги выделяются четыре основные сюжетные линии исследования:
1. определение природы бытия у Хайдеггера (Dasein, почва и время в «Бытии и времени») и у Сартра (Бытие-для-себя, почва и время в «Бытии и ничто»);
2. жизнь с ничто (ничто и мир: необходимость поворота, этика игры и свободы в их обращенности друг в друга, гуманизм: лекция Сартра, письмо Хайдеггера);
3. переориентация (природа места: почва и язык у Хайдеггера, человеческое место в четырехкратном: по ту сторону перемещения у Сартра);
4. сопоставление и перспектива (почва и истина бытия, направление феноменологической онтологии).
В этой многоплановой книге предпринята по сути попытка прочтения интеллектуальных биографий Хайдеггера и Сартра в сопоставительном плане прояснения концептуального аппарата обоих выдающихся мыслителей ХХ века.
Второе проблемное поле, на котором в современной западной философии разворачивается исследование творчества Хайдеггера в сравнительном плане, это анализ его отношения к предшественникам, начиная от греков и кончая Къеркегором и Ницше. Это во многом обусловлено и тем, что сам Хайдеггер создал целую серию блестящих работ по данной проблеме, широко известных в современном мировом философском сообществе. В рамках нашего тематико-библиографического обзора проследим лишь основные направления, по которым идет исследование отношения Хайдеггера к предшествующей философской мысли, к различным философским традициям. Проблемы Хайдеггера и греческой философии широко обсуждаются в западной философии. Поискам потаенных корней хайдеггеровской фундаментальной онтологии посвящен ряд трудов. В книге Фарсина Банки «Дорога в мышление. Платон, Мартин Хайдеггер, Теодор Баллауер» (1986)[16] в первой части рассматривается платоновское учение о метафизике, во второй – хайдеггеровский скачок» в мышлении через «воспоминание» о бытие путем преодоления «забытости» бытия, его критику учения Платона по проблеме истины. В интересной работе Вернера Бейервальтеса «Хайдеггеровское возвращение к грекам» (1995)[17] мотивы его большого интереса к грекам (Парменид, Гераклит, Платон, Аристотель) заключены в поисках им нового способа философствования через «деструкцию» новоевропейской метафизики. В досократиках он находит созвучие своим идеям фундаментальной онтологии. Автор проводит разбор фрагментов из Гераклита, Парменида в интерпретации Хайдеггера. В работе Роузена Стенли «Вопрос о бытии. Перемена направления Хайдеггером» (1993) эволюция его взглядов прослеживается в контексте исторической судьбы метафизики от платонизма, аристотелизма до ницшеанства.
Проблемы отношения Хайдеггера к традициям не только греческой философии, но и более поздней западной философии в сравнительном плане также занимает важное место в хайдеггероведении. Примером этому может служить прежде всего книга Дилайя Дж.Н. «Хайдеггер через традицию. Очерк о значении бытия в философии Мартина Хайдеггера» (1971)[18]. В ней автор рассматривает Хайдеггера в контексте соотнесенности его взглядов на бытие со взглядами Фомы Аквинского и затем некоторых видных представителей неотомизма (Ж. Маритен, Э. Жильсон), равно как и со взглядами позднесредневекового схоласта Дунса Скота. Итак, уже стало традицией сопоставление взглядов на бытие Хайдеггера и Гуссерля. Здесь же ставится проблема раннего и позднего Хайдеггера, к рассмотрению которой мы еще вернемся в последующих разделах нашего коллективного исследования «Хайдеггер и восточная философия: поиски взаимодополнительности культур». По вопросу соотношения Хайдеггера со схоластикой имеется серьезная в сравнительном плане работа Линдбледа И.М. «Интеллигибильность бытия согласно Фомы Аквинского и Мартина Хайдеггера»[19].
Попытка выявить влияние древнееврейского наследия на творчество Хайдеггера предпринята в книге Марлен Царадер «Непредвиденный долг. Хайдеггер и древнееврейское наследие» (1995)[20]. В первой части книги рассматриваются хайдеггеровское прочтение истории метафизики и существенные различия в ее трактовке у раннего и позднего Хайдеггера. Затем идет сопоставление взглядов Хайдеггера на язык и взглядов на язык в еврейской традиции, завершается первая часть сопоставлением в этом контексте взглядов на мышление. Вторая часть, обозначенная как непосредственно проблемная, посвящена хайдеггеровскому пониманию бытия и поиску потаенных корней его учения о бытии не только в греческой, но и в иудейско-христианской традиции. Деконструктивизм Хайдеггера сопоставляется также со взглядами таких современных философов как Э. Левинас и Ж. Деррида.
В историко-философском плане за последние десятилетия на Западе вышел ряд исследований, в которых творчество Хайдеггера сопоставляется с философией Кьергегора[21], философией Ницше и поэзией Гельдерлина[22], с философско-логическими концепциями Фреге и Витгенштейна[23]. Во всех этих сравнительных исследованиях проводится по сути одна мысль, это мысль о попытках «реконструкции» философии. И вновь философское творчество Хайдеггера сопрягается с именем Гуссерля[24]. Во всех рассмотренных или просто обозначенных нами трудах западных авторов о философском творчестве Хайдеггера в сравнительном контексте исследование ведется только в данных западной философии. Однако даже из этих трудов можно извлечь некоторые важные идеи и методологические указания для решения основной проблемы нашего исследовательского проекта «Хайдеггер и восточная философия: поиски взаимодополнительности культур».
§2. Хайдеггер в контексте историко-философских исследований мысли Востока и Запада
В рамках данного проблемного поля, на наш взгляд, полнее может быть раскрыто как значение его философского творчества для мировой философской науки, так и обнаружены моменты сходства и различия взглядов Хайдеггера со взглядами выдающихся мыслителей прошлого и настоящего. Более того, в этом контексте ярче проявится и специфика восприятия Хайдеггера в восточной мысли вообще, в рамках отдельных национальных философских культур в особенности. В рамках нашего тематико-библиографического обзора новейшей зарубежной философской литературы, касающейся проблемы Хайдеггера и восточной философии в контексте сравнения и диалога с целью нахождения путей к осуществлению взаимодополнительности философских культур Запада и Востока, мы коснемся пока только обзорно аналитическим порядком трех исследовательских подтем: 1) Хайдеггер и индийская мысль; 2) Хайдеггер и китайская мысль; 3) Хайдеггер и японская мысль. Акцент нами будет сделан на зарубежные сравнительные историко-философские исследования, в которых Хайдеггер является либо непременным участником мысленного диалога и сравнения с тем или иным восточным мыслителем прошлого и настоящего, либо объектом концептуального восприятия его творчества тем или иным современным восточным философом.
В рамках этой подтемы остановимся на нескольких наиболее важных, на наш взгляд, работах западных и индийских философов. В труде американского философа Джона А. Табера «Преобразующая философия. Изучение Шанкары, Фихте и Хайдеггера»[25] предпринята попытка осуществить межкультурное сравнительное историко-философское исследование, провести своеобразный мысленный диалог между выдающимся индийским философом, адвайта-ведантистом восьмого века Шанкарой, видным представителем немецкой классической философии XVIII – начала XIX веков Фихте и Хайдеггером, чье реноме в мировой философии ХХ века исключительно высоко в контексте так называемой преобразующей философии. Автор делит всех философов в контексте истории философии условно на две группы: 1) ищущие истинные идеи и 2) стремящиеся к преобразованию сознания, подъему его на новый высокий, самый высший уровень через преобразование облика философии, создание нового стиля философствования, нового отношения к метафизике. К числу таких мыслителей автор относит Платона, Спинозу, Фихте, Шанкару и Хайдеггера, хотя последний, по его словам, не развил полностью оформленной преобразующей философии. Кроме Хайдеггера на Западе в рамках своеобразного ответвления от классической преобразующей философии в ХХ веке автор выделяет Р. Рорти и некоторых французских философов. Сопоставительный анализ взглядов Шанкары, Фихте и Хайдеггера автором ведется по следующим направлениям:
1. трактовки самих структур философских систем трех вышеобозначенных мыслителей;
2. трактовки сознания, самосознания, познания и бытия;
3. трактовки соотношения теоретического и практическо-прикладного уровней.
По всем этим уровням Табер находит сходства, параллели, что позволяет ему представить их как наиболее ярких представителей преобразующей философии.
Табер посвящает Шанкаре первую главу «Преобразующая структура адвайта-веданты Шанкары», в которой доказывается, что в своей радикально-монистической интерпретации мистических текстов Вед, Упанишад Шанкара стремится создать новый тип философии – философии, способной оказать преобразующее влияние на все сферы бытия, жизни человека. Он за новый уровень философского дискурса. Этому служат и выдвигаемые им предварительные необходимые условия, требования к познанию Брахмана, Атмана, изложенные им в «Брахма-сутре». Он считает карму важной в сфере практических целей, но в целях освобождения сознания мокша стоит выше. Высшее познание – это целостное познание Я. Два уровня дискурса – путь к просветлению через знание и путь к практической цели через религиозную практику. Первый путь в конечном счете выше второго. Во второй главе «Индийская философия, западная философия и проблема интеллигибельности» вся первая часть посвящена описанию теории сознания Шанкары, его спору с представителями санкхьи относительно понимания Брахмана. Для Шанкары Брахман – это сознание, высший его уровень. Брахман – это Я как чистое сознание, существующее совместно с телом, но его просветляющее. Просвещая интеллект, Я становится схожим с ним. Табер отрицает мнение тех современных исследователей, которые усматривают противоречивость утверждений Шанкары о природе Брахмана как истины, знания и как чистого сознания. Табер пишет, что теорию сознания Шанкары надо воспринимать в контексте того, что она имела не только чисто теоретический, но и практический аспект. Путь к тотальному преобразованию он видел через освобождение сознания от искажающих его условий и факторов и познание природы Я в переходе от докогнитивного уровня к философскому[26]. Шанкара не есть чистый, созерцательный мыслитель. Мистические и парадоксальные его утверждения вполне могут быть объяснимы в контексте учета его интенции к преобразующей функции философии – радикальному изменению способа философствования. Схожие моменты Табер находит и в философии Фихте.
Вся третья глава «Фихте как преобразующий философ» нацелена на то, чтобы найти некоторые сходства в его философии с идеями Шанкары. Он отмечает особое место Фихте в немецкой классической философии как связующего звена между «критической философией» Канта и «абсолютным идеалистом» Гегеля. Фихте создает свою систему абсолютного идеализма, существенно преобразовывает сам образ философского мышления в своем «Наукоучении» как истинном образе философии, правда, употребляя выражение «так называемой философии». Сходные элементы с преобразующей философией Шанкары Табер обнаруживает в следующих направлениях:
1. опыт – высший уровень сознания, важнейшее условие интеллегибильности системы;
2. практика как метод для развития этого высшего сознания;
3. познание – основная тема системы в компоненте опыта;
4. особое место интеллектуальной интуиции в развитии самосознания.
Табер не считает, что интеллектуальная интуиция Фихте есть проявление состояния транса или вид йогической самадхи[27]. Но одновременно он отмечает, что понятию интеллектуальной интуиции в определенной мере созвучно ведантистское понятие самадхи. И Шанкара, и Фихте полагали, что без высокой зрелости сознания и самосознания невозможно адекватное познание Я. Табер пишет, что «наукоучение» Фихте – это не коллекция постулатов и тезисов, а программа преобразования жизни и ориентирована на практическую реализацию[28]. Для подтверждения тезиса он анализирует образовательную программу Фихте.
В четвертой главе «Ответвления преобразующей философии» Табер главное внимание уделяет Хайдеггеру как преобразователю философии. Он пишет, что Хайдеггер – наиболее важный современный мыслитель, чья философия озабочена переоткрытием обновления первоначальной точки зрения на суть мышления, философию, метафизику в контексте европейской, шире – западной мысли. Табер специально анализирует работу Хайдеггера «Что значит мыслить?», исходя из утверждения Хайдеггера, что истинная философия зависит от развития истинного мышления. Без умения правильно мыслить нельзя получить ответа на вопрос о том, что такое бытие, вокруг которого по сути вращается вся дискуссия. По мнению Табера, эссе «Что значит мыслить?» не является научным исследованием мышления, а это скорее упражнение в мышлении. Для Хайдеггера, особенно позднего, суть философского мышления, ее основная задача – не описание природы вещей, не исследование аппарата познания, а пробуждение потенциала сознания, мышления, что и роднит его с Шанкарой и Фихте. Путем различных приемов упрашивания, убеждения, склонения нас к исполнению «подлинного мышления» Хайдеггер стремится достигнуть того, что значит мыслить действительно по-философски, т.е. по-другому, чем традиционно. Хайдеггеровской системе подлинного мышления соответствует фихтеанский необусловленный принцип всего познания. Однако, по мнению Табера, трудно однозначно определить цель (назначение) философствования, ибо в его эссе «Что значит мыслить?» много метафорических выражений, логически нестрого оформленных суждений[29]. Табер много внимания уделяет разъяснению утверждения Хайдеггера, что традиционная философия – метафизика еще не помыслила сущности бытия сущего. Он (Хайдеггер) в этом плане, по словам Табера, объявляет «войну метафизике» и стремится разрушить такие ее понятия как материя, форма, субъективность, субстанция, причина, время, истина. В Ницше Хайдеггер видел философа, который осознавал необходимость изменения традиционного способа мышления. Особое внимание Хайдеггер обращал к Пармениду, надеясь найти в нем предтечу искомого им подлинного способа философствования. Табер завершает рассмотрение философии Хайдеггера указанием на то, что в трудах позднего Хайдеггера, в его обращенности к поэтике, языку наиболее полно обнаруживаются элементы преобразующей философии, хотя развернутой программы этой философии он не представил. В отечественной литературе на некоторые аналогии в философии Шанкары и Хайдеггера указано в работе Н.В. Исаевой[30].
В начале нашего вводного очерка мы уже упоминали имя известного индийского философа и культуролога Гуру Датта, который в своей работе «Экзистенциализм и индийская мысль» определял Хайдеггера как экзистенциалиста. Родословную экзистенциализма он ведет от Сократовского «Познай себя», находя определенные аналогии в Упанишадах, раннем ведантизме и санкхье[31]. Не вдаваясь в оценку подобного утверждения, проследим за ходом мысли Гуру Датта. Он протягивает экзистенциалистскую линию далее к Августину, Паскалю, Кьеркегору и наконец, к европейским философам XX века: Сартру, Марселю во Франции, Ясперсу и Хайдеггеру в Германии. Коснемся только Хайдеггера. Он его рассматривает в определенной мере в сопоставительном анализе со всеми другими вышеобозначенными европейскими экзистенциалистами, прежде всего в цепочке «Кьеркегор – Ясперс». Исследуются понятия трансценденция, экзистенция, тревога, Dasein и некоторые эквиваленты им в индийской мысли. Хайдеггер[32] различает незрелый тип экзистенции «Seiende». Под ним он полагал вещь, сводимую к констатации: «она есть», вещь, которая не обладает способностью выбора (Jada). Для него опыт я (самости) выходит за границы рутинного эго. Он пытается рассматривать поле действия восприятия и интеллекта, аналогично тому, как это предусматривалось в Упанишадах. Далее Гуру Датта описывает, что Хайдеггер имел в виду, когда говорил, что наше сознание испытывает влияние неуловимых тонких реальностей, познание которых иногда превосходит возможности обычного восприятия. Однако, несмотря на затуманенность этого сознания оно получает своеобразную интерпретацию. Эти восприятия развиваются, проясняются разумом (Buddhi). Хайдеггер простирает опыт я в пространство и время. Сходная идея может быть обнаружена и в Шива-сутре. Для Хайдеггера Seiende – неподлинное бытие, это сфера неподлинной жизни, сравнимой с индийской сансарой (Samsara). Гуру Датта подчеркивает специфичность философского языка экзистенциалистов, особенно Хайдеггера, понимает особенность понимания последним экзистенциалистской онтологии и вообще задачи, цели философствования. Гуру Датта подчеркивает, что Хайдеггер априорно проектирует облик философии.
Выдающийся индийский философ XX века Сарвепалли Радхакришнан также рассматривает Хайдеггера в рамках экзистенциализма[33], считая последний «новым именем для древнего метода» Упанишад и буддизма. Для Хайдеггера все существование подвержено влиянию времени, историчности. Время, несмотря на свою онтологическую структуру и следствия, из нее вытекающие, составляют почву для нашего существования, спокойствия души. Встает вопрос о некоем мистическом ничто, являющемся не столько метафизическим понятием, сколько психологическим состоянием. Хайдеггеровское понятие тревоги сходно с идеями Кьеркегора и находит аналогии в Унанишадах. Проведение Хайдеггером различия между бытием и существованием может найти созвучие в учении буддийской мадхьямики о мире Сансары, о пустоте (шунья).
Мы не будем касаться этой подтемы во всех ее аспектах, коснемся лишь тех работ, в которых Хайдеггер сопоставляется с тем или иным китайским философом в историко-философском ракурсе. В этом отношении значительный интерес представляет статья-эссе Чюн-ин Чэна «Конфуций, Хайдеггер и философия И-цзин: сравнительное изучение в истине человеческого бытия»[34]. В структурном плане она состоит из одиннадцати разделов:
1. Вводные замечания;
2. От конфуцианского неба к хайдеггеровскому Бытию/Dasein;
3. Различие между Хайдеггером и Конфуцием: экзистенциальность вещь/имя;
4. Конфуцианская интерпретация Dasein;
5. Забота и временность;
6. Единство будущего и единство времени;
7. Возможность первоначального времени (темпоральность: от Хайдеггера к И-цзин);
8. Время как выбор времени и время как своевременность;
9. Время преобразования в И-цзине;
10. Время творчества в И-цзине;
11. Заключительные замечания.
Уже одно перечисление основных проблемных полей в этой очеркового характера статье свидетельствует о намерении автора охватить по сути дела необъятное. Но анализ статьи показывает, что ему многое удалось.
Наше краткое резюме начнем с Предварительных замечаний, в которых автор ставит два вопроса, требующих ответа. Первый относится к тому, как человек приходит к пониманию своего бытия, а второй – как бытие человека доставляет истину к его само-пониманию и как самопонимание доставляет истину к его бытию? По мнению автора оба этих экзистенциальных вопроса, касающихся соответственно природы и основания человеческого существования, были предметом значительного философского размышления как на Востоке, так и на Западе и таковыми остаются во многом и сегодня. Хайдеггер в рамках западной философии, Конфуций – китайской, несмотря на то, что в классическом конфуцианстве метафизика никогда не была господствующей в мышлении, а западная философия имела длительные и устойчивые метафизические традиции, сходятся в ряде пунктов своего философствования. Главный пункт – это их акцент не на Бытие вообще, а на человеческое бытие. Интеллектуальным полем, на котором автор статьи стремится выявить общее и различное в их взглядах на человеческое бытие, является китайская классическая книга Перемен (И-цзин).
Два основных понятия в трудах классиков конфуцианства: человеческая природа и небо. Это легко можно обнаружить в труде «Учение (доктрина) о середине». Понятия человеческого бытия (Dasein) и бытия (Sein) у Хайдеггера и понятия человеческой природы у ранних конфуцианцев в определенном отношении сходны. В конфуцианской философии экзистенциальность человека воспринимается как дело само-утверждения и само-совершенствования. У Хайдеггера связь между Бытием и Dasein осуществляется пониманием Бытия через Dasein. Существенное различие между Хайдеггером и конфуцианцами: первый делает акцент на тревогу перед смертью, ничто и конечность бытия, вторые делают акцент на человеческие потенции к совершенствованию, развитию добродетелей. Конфуцианцы делают акцент на детерминированность человеческой природы, о чем ярко говорит Конфуций в своих «Беседах и суждениях». Автор пишет, что Хайдеггер сознательно сопрягает понятие Бытия с понятием время, выделяя в последнем различные градации. В И-цзине можно обнаружить некоторые сходные моменты. Интерес для сравнительного анализа, по мнению автора статьи, представляет хайдеггеровская характеристика времени как «горизонта бытия». У Лао-цзы относительно Дао есть некоторые сходные мысли. Проблема первоначального времени занимает важное место как в И-цзин, так и в экзистециально-онтологическом составе бытия Dasein. Тема преобразования и творчества – одна из важнейших в И-цзине, и у Хайдеггера (см. его работу «Вещь») эта тема фигурирует. Проблема тревоги/заботы и временности у Хайдеггера имеет сходства в И-цзине. Статья заканчивается положением о важности сравнительного анализа онтологий различных философских традиций и культур.
Интересное перекрестное сравнительное исследование в историко-философском плане представлено Хиао-Мин Ву[35] в весьма объемной статье «Философия, философия и Чжесюэ».Статья композиционно построена своеобразно: в ней прослеживаются взгляды на суть философии четырех философов, трех европейских (Гегель, Гуссерль и Хайдеггер) и одного китайского (Фэн Юланя). Очерк о каждом из этих философов начинается с подзаголовка, в котором отражено отношение западных философов к китайской, шире – восточной, а китайского философа к западной. Подраздел «Гегель: „Говорить „Китайская философия“ с целью не говорить о ней“; „Гуссерль: философская Европа и нефилософский другой (Бесконечность Европы через конечность другого“; „Хайдеггер: слушать „Философию“ греческим ухом“; „Фэн Юлань: желать прикасаться к западной философии“. Отметим несколько моментов в авторской трактовке этих четырех подходов к философии вообще, к китайской и западной в частности. Для Гегеля философия – это мысль, которая мыслит себя. Его отношение к китайской философии, выраженное им в своих „Лекциях по истории философии“ – негативное. Она не вписывается в его схему развития абсолютного духа в среде философии, осознания свободы. Для него Восток нефилософичен в западном понимании слова „философия“. Для Гуссерля, стремившегося превратить философию в строгую науку на основе феноменологического метода, философия родилась в Греции, а о восточной философии он упоминает вскользь как о нечто случайном, не – теоретическом. Для него характерно заявить, что если даже существуют, кроме греческой другие философии, то все они, включая индийскую и китайскую, являются философиями в кавычках. Для всех них характерно „религиозно-мистическое отношение“ к миру, а для греческой (шире – западной) „теоретическое отношение“. Хайдеггер, как и Гуссерль, стремится доказать, что философия единственно в своем роде явление греческое и европейское. В статье „Что есть философия?“ он пытается осуществить деструкцию метафизической традиции западной философии как вопрошание, разговор. У греков досократиков он ищет образы подобного стиля философствования. Фэн Юлань, оставаясь в рамках тысячелетних традиций китайской философии, одновременно обращает свои взоры и к западной философии, особенно аналитической. Это особенно заметно в последней главе его „Истории китайской философии“.
Одним из этих мыслителей Японии является Догэн, основатель направления Сото в японском дзэн-буддизме. Принято считать, что из западных мыслителей – это только Хайдеггер, которого можно сравнить с Догэном. Об этом можно судить по двум изданиям, вышедшим на Западе в 1985 году. В первой работе «Догэн/Хайдеггер – журнал исследований»[36] отмечается трудность прочтения текстов Догэна. Подчеркивается, что он не только учитель Дзэна высшего класса, но и глубокий философский мыслитель, а также психолог, стилист. Сопоставления взглядов Догэна и Хайдеггера следует проводить по линии трактовки ими онтологии. Разбор идет в контексте сопоставления трудов Догэна, прежде всего его главного фундаментального труда «Драгоценная зеница истинного закона» и трудов Хайдеггера, прежде всего его «Бытия и времени», а также некоторых других его работ как раннего, так и позднего периодов. В центре внимания обоих мыслителей вопрос о сущности – бытии истины. Каждый из них создавал свой философский язык, широко использовал неологизмы. Во второй работе «Экзистенциальные и онтологические измерения времени у Хайдеггера и Догэна»[37] в каждой из четырех глав изложения проблем ведется в сопоставительном плане. Так, в первой главе, в которой разъясняется значение вопроса о времени для понимания философий Хайдеггера и Догэна, описываются образующие элементы сначала в хайдеггеровской, а затем в догэновской «философии времени». Точно также во второй главе прослеживаются соответственно взгляды Хайдеггера и Догэна на происхождение производного времени, в третьей – предельного и непостоянного, а в четвертой – изначального (исконного) времени. В конце дается перевод догэновской работы «Бытийствующее время». Таков эскиз данной работы о Догэне и Хайдеггере, детальный же ее разбор потребовал бы от нас специального исследования. Важно, что автору удалось сконструировать интересный мысленный диалог между ними, хотя, как мы знаем, Хайдеггер никогда не упоминал даже имени Догэна.
Вторая интересная работа, первостатийного порядка, Роберта С. Гэлла «Ками и демон: межкультурное размышление о божественном»[38]. В статье сравниваются взгляды крупнейшего представителя школы «кокучакуха» Мотоори Норинага, разработавшего специальную теорию «потрясения души», «выявления скрытого существования вещей». Для обоих мыслителей – Мотоори и Хайдеггера древнее мышление не архаично, оно является жизненным источником для обновления мышления. У Мотоори речь идет о ками, о двух божествах неба и земли, богах-созидателях, об их деяниях открытых и закрытых (потаенных). Хайдеггер греческую демонию трактует как определенную связь человека с богом.
§3. Хайдеггер и латиноамериканская философия. Восприятия философии Хайдеггера в Латинской Америке
Приступая к рассмотрению этого вопроса, имеющего важное значение для понимания как места и роли философии Хайдеггера в панораме мировой философии ХХ века, так и для определения специфики ее восприятия латиноамериканскими мыслителями, мы должны сделать несколько предварительных замечаний. Во-первых, специфика восприятия его своеобразного «деконструктивизма» в сфере метафизики рядом известных латиноамериканских философов лучше всего проясняется, если учитывать и такое обстоятельство как их отношение к немецкой философии не только ХХ века, но и более ранних периодов, а также если брать в целом немецкую философию в контексте выявления ее места и роли в становлении и дальнейшем развитии философии в странах Латинской Америки; во-вторых, сам Хайдеггер, насколько можно судить по его трудам и обширной, даже громадной комментаторской литературе о них, а также по различным очеркам о его интеллектуальной биографии, не проявлял сколько-нибудь явного интереса к латиноамериканской философской мысли, тогда как интерес к его творчеству растет, о чем и пойдет речь немного позднее; в-третьих, в восприятиях философии Хайдеггера на латиноамериканском континенте за последние десятилетия заметна явная тенденция перехода от экзистенциалистского прочтения его трудов к философско-антропологическому, а от него – к экзистенциально-феноменологическому их осмыслению; в-четвертых, латиноамериканские рецепции как раннего, так и позднего Хайдеггера идут в русле поисков латиноамериканскими мыслителями ХХ века философии «латиноамериканской сущности», выдвижения различных вариантов «национальной» философии; в-пятых, хайдеггеровская тема в современной латиноамериканской философии наиболее четко обнаруживается в контексте сравнительной философии, идет ли это по линии историко-философского прочтения и перепрочтения его трудов, особенно «Бытие и время», «Кант и проблема метафизики», «Введение в метафизику», «О существе и понятии физис Аристотель „Физика“ В-1, целой серии других его работ по античной философии, а также его сочинений о поэзии, художественном творчестве в целом, или непосредственно в сравнении его с другими мыслителями современности и прошлого, о чем речь уже шла у нас выше.
Проясним прежде всего наше первое предварительное замечание относительно места немецкой философии в истории латиноамериканской философии вообще, в тех или иных странах в особенности. Известный исследователь истории философской мысли в Бразилии Круз Коста, отмечая сильное португальское идейное влияние в колониальный период, пишет, что: «Мы, бразильцы, стремились всеми силами отождествиться с европейской культурой… Наша философская культура была… в основном просто толкованием европейского образа мышления. Однако в этом толковании представляется возможным, хотя это и не легкая задача, распознать известные оригинальные аспекты процесса, образования национальной мысли»[39]. Прослеживая формирование философской культуры в Бразилии в XVII веке, Круз Коста особо отмечает факт проникновения и ассимиляции бразильцами течений схоластического мышления Запада в португальском его толковании[40]. «Начиная с XVIII века, по его словам, бразильцы постепенно изживают интеллектуальную опеку Португалии. С этого момента в Бразилии берет верх влияние французской мысли»[41].
XIX век характеризуется не только дальнейшим распространением французской философии, прежде всего в лице Кондильяка и Кузена, но и началом проникновения немецкой философии. «В Бразилии, – пишет Круз Коста, – идеи немецкой философии впервые появляются начиная с Силвестра Пинейру Феррейра. В его сочинении приводятся имена немецких философов Канта, Фихте, Шеллинга, Гегеля. Однако из высказываний самого Пинейру Феррейра видно, что он не принимает основных положений этих мыслителей»[42]. Прервем рассмотрение его высказываний о немецких философах напоминанием читателю о том, что Силвестру Феррейра волей судеб был вынужден на время эмигрировать из Бразилии и путешествовать по Англии, Голландии, Франции и Германии, а по возвращению на родину стать, по словам Коста Круза, вдохновителем философских чтений, проходивших в колледже святого Жуакина в Рио-де-Жанейро, вероятно, между 1811–1812 гг. и опубликованных позднее под названиями «Философские лекции по теории ораторского искусства и стиля языка», «Эстетика», «Дикеосина» и «Космология»[43].
Круз Коста подтверждает фактами негативное отношение Силвестра Пинейру Феррейра ко взглядам представителей немецкой классической философии. Так, например, он ссылается на следующее высказывание последнего о них: «Мы слышали очень часто выступления самых знаменитых философов Германии, первые из них – Фихте и Шеллинг (ученики Канта) – спорили о разуме своего учителя и его предсказаниях. Среди этих философов не было ни одного, который не утверждал бы, что только он понимает Канта. Таким образом, все сошлись на том, что никто его не понял. То же происходит с упомянутыми Фихте, Шеллингом и знаменитым Гегелем, отказавшимися не только от Канта, но и неоднократно отрекавшимися от собственных систем, которые они раньше проповедывали как основатели своих школ». Это высказывание Силвестра Пинейру Феррейра опубликовано в его труде «Элементарные понятия о философии и их применение к наукам о морали и политике», изданном в Париже в 1839 г.
И хотя этот бразильский мыслитель не написал своего труда ни о Канте, ни о других представителях немецкой классической философии, но его саркастическое высказывание о «почти бесплодных» усилиях каждого представителя немецкой классической философии представить свое, единственно верное определение кантовского наследия, может вызывать отдаленные ассоциации и с многократными последующимим попытками более поздних немецких мыслителей преуспеть на этом поприще. Здесь на ум приходит и работа Хайдеггера «Кант и проблема метафизики» (1929), основную задачу которой он формулирует таким образом: это истолкование кантовской «Критики чистого разума» как обоснования метафизики, чтобы тем самым представить «проблему метафизики» в качестве проблемы фундаментальной онтологии[44]. Разумеется, что упоминание нами вышеуказанной работы Хайдеггера не означает того, что мы хотя бы в малейшей степени считаем данный труд бесплодным, не выявляющим подлинного понимания Хайдеггером метафизики Канта как в данном сочинении, так и в ряде других, в которых он касается философии Канта в целом. Из сочинений Хайдеггера не видно, чтобы он был знаком с вышеупомянутым высказыванием Силвестра Пинейру Феррейра. Если бы он был знаком, то, наверняка, оспорил утверждение бразильца.
Круз Коста объясняет сомнения у Силвестра Пинейру Феррера в плодотворности споров философов Германии XVIII-начале XIX веков о Канте двумя обстоятельствами. Прежде всего тем, что сам Пинейру Феррейра, несмотря на свои обращения к различным европейским мыслителям, из них на первое место по значимости для формирования своего философского мировоззрения выдвигал «Аристотеля и его продолжателей Бэкона, Лейбница, Локка и Кондильяка» и одновременно «смотрел без уважения на мрачный варваризм гераклитов Германии и на пышную фантасмагорию эклектиков Франции»[45]. Касаясь новых тенденций философии в Бразилии во второй половине XIX века, Круз Коста отмечает, что, наряду с позитивизмом и английским эволюционизмом Спенсера, в Бразилии получили свое распространение философские течения немецкого эволюционизма в лице «философствующих поборников Молешотта, Фогта, Бохнера и Геккеля». Он пишет, что «тогда Бразилия переживала свою первую эпидемию германизма», но «германизма второго разряда», имея под последним как раз резко возросший интерес, как он пишет, бразильских бакалавров, лишенных историко-философской подготовки» не к философии Канта, Шеллинга, Фихте или Гегеля, а к немецкому эволюционизму[46].
Одновременно Круз Коста пытается дать оценку германизма, но уже не бакалавра-самоучки, а выдающегося бразильского мыслителя второй половины XIX века Тобиаса Баррету ди Менезиса (1839–1889), автора «Немецких очерков» (1883), которого он, вслед за Ортега-и-Гассетом, к сожалению, несправедливо называет дилетантом в философии, отказывает ему в оригинальности. «Бесспорно, – пишет Круз Коста, – на долю Тобиаса Баррету выпала честь открыть дорогу немецким философским идеям в интеллектуальную историю Бразилии, дать начало новой истории бразильской мысли, которую мы называем странным словом „германизм“. Эта мания, наивное восприятие, изумление и восхищение исключительно Германией отдалили его от общего духа родной литературы… Людвиг Нуаре и Эдуард Гартман, вдохновившие этот возврат к Канту, были главным арсеналом авторитетных мнений в трудах Тобиаса Баррету»[47].
Идеи немецкой философии находили свое отражение в трудах бразильских мыслителей конца XIX-начала ХХ веков, как правило, в симбиозе с идеями других европейских философских культур. В работах Раймунду ди Фариас Бриту (1862–1917) заметно влияние разных европейских философских течений. Особенно это проглядывает в его трудах, посвященных историко-философским, общефилософским и морально-философским вопросам, в которых комментируются взгляды Шопенгауэра, Эдуарда Гартмана, Ланге, Куно Фишера, Гратьи, Ренувье, Спенсера, Бергсона и ряда других[48], они составляют важный источниковедческий материал для построения им своей философской системы. Эуклидес да Кунья, не занимаясь систематически философией, считал возможным давать нелестные оценки ряду философов, в том числе и Канту. В первой половине ХХ века влияние Гартмана и Макса Шелера испытал видный представитель бразильского института философии Мигель Раели. Особо следует, считая его лишь испорченным Аристотелем[49], упомянуть имя Висенте Ферейра да Силва, который в сороковые годы перешел от логистики к экзистенциализму Хайдеггера, что нашло отражение в его трудах этого периода: «Элементы математической логики» (1940), «Философские очерки» (1948), «Толкование действия» (1950)[50].
Переходя непосредственно к вопросу о восприятии Хайдеггера в латиноамериканской философии, отметим два подхода:
1. попутное обращение к его творчеству при описании взглядов латиноамериканских феноменологов и экзистенциалистов и
2. непосредственное обращение к его творчеству.
В первом плане здесь следует отметить труды Карлоса Астрада, известного аргентинского философа, автора таких работ, как «Экзистенциальная игра» (1933), «Феноменологический идеализм и экзистенциальная метафизика» (1936), «Временность» (1943), «Бытие, гуманизм, экзистенциализм» (1949), в которых он придерживался взглядов Хайдеггера. Но в своей работе «Экзистенциальная революция» (1952) он отходит не только от взглядов Хайдеггера, но и Ясперса и Сартра, т.е. от европейского экзистенциализма, в рамках которой он их рассматривал в вышеуказанных эссе. Некоторые обращения ко взглядам Хайдеггера можно обнаружить в таких трудах известного аргентинского философа Висенте Фантоне, как «Экзистенциализм и творческая свобода» (1948), «Человеческое существование и его философы» (1953), «Введение в экзистенциализм» (1953). Заметное влияние немецкой философии вообще, хайдеггеровской в частности, испытал один из крупнейших аргентинских философов Франциско Ромеро (1891–1962), уроженец Испании, но с трех лет живший в Аргентине. Он известен не только как автор «Истории философии Нового времени», но и такими своими трудами, как «Философия логичности» (1944), «Философские записки» (1945), «Философия вчера и сегодня» (1947), «Человек и культура», (1950), «Теория человека». Широко известны его размышления о гуманизме. В контексте нашей темы отметим, что он находился под сильным влиянием немецкого мышления, особенно таких его представителей, как Макс Шелер и Николай Гартман. В его творчестве понятие трансценденции играет ключевую роль. В его работе «Программа философии. Структура и трансцендения» трансценденция рассматривается как «реализация экспансии» имманентности», ступенька бытия. Размышления о хайдеггеровском бытии-в-мире он увязывает со своей идеей повышения роли структуры (структурации) в современной мысли, а также с ролью связки «трансценденция и бытие». Понятие трансценденции им рассматривается также в связке «личность и трансценденция»[51]. Концепция метафизическо-антропологического интегрализма» мексиканского философа Аугусто Базаве Фернандеса, получившего европейское и латиноамериканское философское образование, создана под сильным влиянием немецкой философии ХХ века, в том числе и Хайдеггера. Это заметно по его взглядам на сущность и существование, сознание, трансценденцию, время и временность, страх, надежду, бога. Правда, у него в трактовке этих вопросов наблюдается и методологический плюрализм, смесь экзистенциалистского, феноменологического, спиритуалистического подходов[52].
В отечественной литературе, посвященной латиноамериканской философии ХХ века, можно найти определенный материал для новых размышлений относительно сходств или несходств экзистенциализма Хайдеггера (в целом европейского экзистенциализма, независимо от того, признавали ли отдельные его представители себя экзистенциалистами) с латиноамериканским экзистенциализмом. Н.И. Петякшева в статье «Хосе Васконселос и философия „иберо-американской расы“[53], давая анализ работы Васконселоса «Трактат о метафизике» (1929), показывает, что в учении Васконселоса возникает понятие «экзистенция», которое затем им конкретизируется в таких его работах, как «Этика» (1932), «Эстетика» (1935) и, наконец, «Тодология» (1952). По мнению Васконселоса, только эмоция проникает в глубины экзистенции». Н.И. Петякшева отмечает, что в философии Васконселоса «присутствуют идеи, родственные экзистенциализму – стремление понять экзистенциальную эмоцию как снимающую субъект-объектную позицию человека по отношению к миру», но в итоге ссылается на мнение мексиканского философа-неотомиста А. Басаве, утверждающего, что «экзистенциализм Васконселоса не имеет ничего общего с пессимистически настроенным экзистенциализмом Сартра, Ясперса и Хайдеггера». В своем акценте на эмоциональную интуицию эстетического характера, Васконселос, пишет Н.И. Петякшева, доходит до противопоставления эмоции как рациональной, так и чувственной ступеням познания. Он критикует не только рационализм, но и феноменологию за «убийство» частного, конкретного, специфического». Н.И. Петякшева отмечает также влияние Бергсона и Шелера на обращение Васконселоса к эмоциональной сфере.
Уругвайский мыслитель Ваз Феррейра в поисках новой философии, по словам Э.В. Деменченок, выступал за замену прежнего метафизического мышления «живой логикой», или «истинной метафизикой», которая единственно способна отразить явления в их противоречивости и динамике», выразить адекватно проблему мышления и языка[54]. Рассматривая «этическую философию» Энрике Дусселя, идущую в русле философии и теологии освобождения, Н.И. Петякшева замечает, что представители этого интеллектуального движения испытывают «сильное влияние экзистенциализма Хайдеггера, Сартра, Ортеги-и-Гассета, христианской философии, главным образом неотомизма и христианского экзистенциализма (Э. Мунье, Г. Марсель, Тейяр де Шарден)». В своей работе по «деструкции», т.е., демонтажу, по словам Н.И. Петякшевой, рассмотрению основополагающих положений европейской философии»[55], Дуссель делает, тем не менее, учения М. Хайдеггера и Э. Левинаса методологической базой своих философских размышлений, вопрошаний о Другом», т.е. для него Европой, европейским способом мышления, европейской философией. Отношение его к Хайдеггеру двойственное. С одной стороны, Хайдеггер ему импонирует тем, что тот, европеец, в своей «деструкции» метафизики «за помощью» обращается к древнегреческому наследию, равно как и он сам, латиноамериканец, ищет в греческой философии корни, начало несправедливого «отношения к другому и, что Хайдеггер, обращаясь к онтологической этике, пытается преодолеть „тотальности“ европейского мышления. И все же, несмотря на эти положительные моменты, учение Хайдеггера, по мнению Дусселя, останавливается на полпути, т.е. лишь на намерении осуществить „деструкцию“ старой метафизики через учение о фундаментальной онтологии, которое раскрывает лишь „онтологическую открытость“, не „этическую открытость“, которую Дуссель пропагандирует в трех томах „Латиноамериканской этической философии“. На место хайдеггеровской онтологической этики он выдвигает свою концепцию „этического бытия“, хотя видит в первой определенную ценность для понимания сущности латиноамериканского человека и одновременно единой онтологической структуры бытия человека вообще.
Первое, по нашему мнению, специальное рассмотрение философской антропологии М. Хайдеггера мы находим у известного венесуэльского философа Хуан Давида Гарсиа Бакка в его работе «Современная философская антропология (Десять лекций)» (Каракас, 1957)[56]. Этот философ, эмигрант из Испании, известный своими трудами еще с тридцатых годов («Введение в современную логику» и «Введение в логистику»), а также работами по проблемам метафизики, главной среди которых является «Стабилизированная метафизика природы и проблематика стихийной метафизики», по экзистенциализму, истории философии в Венесуэле (трехтомник, 1964–1965, монография о семи типах философствования, выступление на XI международном философском семинаре по вопросу о понятиях бытия и сущего у Аристотеля), переходит от экзистенциалистского прочтения Хайдеггера к философско-антрологическому, и даже к феноменологическому, причем делается это им в контексте сравнительного анализа взглядов трех выдающихся европейских мыслителей ХХ века – М. Шелера, М. Хайдеггера и Ж.-П. Сартра. Конкретному сравнению их взглядов на проблему человека Гарсиа Бакка предваряет разработку концептуального аппарата, определение методологических принципов подхода к проблеме, экскурсы в историю философии (Протагор, Сократ, Платон, Аристотель, Фома Аквинский, Кант, Ницше).
Гарсия Бакка в своих лекциях о современной философской антропологии пытается выявить как то общее, что позволяет ему включить Хайдеггера вместе с Шелером и Сартром в одну рубрику под названием «философская антропология», так и особенное, что отличает их по ряду существенных моментов. Общее он находит у Хайдеггера с Шелером и Сартром в том, что все они, в конечном счете, рассматривают человека как «комбинацию биологического и духовного», сущности и существования, находящегося в определенном отношении к миру (универсуму), Богу, обществу. Все они выражают в своих трудах озабоченность его судьбой, положением в современном мире, в силу чего человек из вечной темы философии стал острой, болезненной проблемой, требующей глубокого осмысления и решения. Но различия он видит в особенностях стилей философствования, специфики включенности их философских антропологий в общую структуру философских учений каждого, а также подхода к пониманию человека.
Так, подход М. Шелера к понятию человека, характеризуется, по мнению Гарсиа Бакка, пятью моментами:
1. Человек – это бытие, занимающее место, а не пространство в космосе, ибо именно в человеке раскрывается истинная сущность вещей.
2. Особое положение человека в мире как духовного бытия.
3. Три особенности духа:
1. способность к объективации;
2. возможность выразиться в символах;
3. самосознание.
Дух как структурация идей, интенций и ценностей, реализация духа в культуре.
4. Дух – динамическая сила космоса, его жизненная энергия, способствующая последовательному совершенствованию универсума.
5. Место человека в мире определяется его возвышением от биологической ступени к психологической, а от нее – к духовной как самой высшей и завершающей.
Истоки концепции человека у Шелера, а точнее, учения, в согласии и несогласии с которыми последний определял положение человека в космосе, суть теологическо-христианские, греческие (классические) и эволюционные, т.е. современные. У каждого из этих учений он находит свои характерные особенности: акцент теолого-христианского учения на грехопадении человека, греческого – на человека как бытия, обладающего речью (логосом), духом и самосознанием, эволюционного – на завершенность в человеке эволюции на земле. Эти краткие характеристики им разворачиваются в своеобразные схемы с привлечением данных истории философии и религии, данных естественных и исторических наук, с частичными экскурсами в неосхоластику.
Хуан Давид Гарсиа, рассматривая Шелера в контексте философской антропологии, одновременно высказывает свое мнение относительно отношения Шелера к феноменологии, а в ней – к Гуссерлю. Он отмечает, что в течение всей своей философской жизни Шелер вел своеобразный диспут с Гуссерлем прежде всего по проблеме феноменологического метода, а также всего практического аспекта феноменологической философии. Шелер, создавая свой вариант феноменологии, и не мог иначе поступать, ибо выявление того, что его соединяло с Гуссерлем и что разъединяло, стало неизбежным делом, поскольку к моменту своей первой встречи с Гуссерлем у него были свои взгляды на природу сознания, в определенной мере имеющие сходство со взглядами Гуссерля относительно категориального сознания, изложенного им в своих «Логических исследованиях» 1900–1901 гг. Для Шелера феноменологический метод Гуссерля означает «воздержание», своего рода «интеллектуальный аскетизм», т.е. воздержание от суждений о внешнем мире. Он называет это феноменологическим эпохэ, состоящим из двух компонентов, суть которых сводится к тому, что Гуссерль пытался применить декартовский метод к своей «феноменологической редукции» и стремился превратить философию в «строгую науку». Для Шелера такой феноменологический метод уже не казался достаточно продуктивным, ибо выводил за скобки рассуждения о мире, о месте человека в универсуме, о связи человека как бытия с Духом (надмировым бытием), т.е. с Богом. На место гуссерлевской феноменологии Шелер выдвигает свою «интегральную» феноменологию, в которой человек рассматривался бы как носитель космической энергии и Духа, в состоянии полного духовного переживания, во всей полноте своей жизни. Хуан Давид Гарсия показывает, что Шелер широко использует при этом высказывания о человеке и боге в священном писании, Евангелии.
В интерпретации Хуан Давида Гарсия Шелер своего рода предшественник «фундаментальной онтологии» Хайдеггера, что можно обнаружить в его лекции о Хайдеггере. Он пишет, что в конечной части труда Хайдеггера под названием «Кант и проблема метафизики», опубликованном в 1929 г., ставится вопрос о том, как должна быть создана философская антропология. Прежде чем переходить к рассмотрению собственно взглядов Хайдеггера в этой работе на антропологическую философию, он отсылает читателя (будущего) к его лекции о философской антропологии, а в данном случае – конкретных его слушателей о Хайдеггере, к вышеотмеченным им взглядам Шелера, что вполне правомерно в духе сравнительной философии. Его резюме по философской антропологии Шелера сводится к следующим положениям: человек – специфическое бытие, сущее по способу своего существования, нуждающееся во включенности в универсум. Его пространство – это жилище универсума, а его место (положение) – центр мира. Для Хайдеггера же человек – это сущее, чье место в точности заключено в Бытии, взятом во всей его протяженности, а точнее – во всех его аспектах. По мнению Хуан Давида Гарсиа Бакка, все же хайдеггеровское понятие бытия в силу своей неясности, двусмысленности не дает точного представления о том, идет ли речь о человеке как существе, включенном в универсум (космос), или же как особенном существе, чье место в бытии выражается понятием Da-sein». Для Хайдеггера вход человека в универсум не настолько уж безобиден, поскольку он может вызвать в нем истинное вторжение, эквивалентное извержению вулкана, геологическому катаклизму, по сути трансформацию всей перспективы и всех аспектов мира.
Хуан Давид Гарсия Бакка отмечает, что термин «вторжение» (irrupcion), примененный Хайдеггером, не является строго философским. В этой связи он сам пытается выявить те философские аспекты, которые в нем имплицитно содержатся применительно к вопросу о вторжении человека как существа в универсум. Здесь неизбежно разложение на части смысла слова «вторжение», чтобы обосновать правомерность его употребления Хайдеггером. Но поскольку речь идет о хайдеггеровском проекте философской антропологии в его работе «Кант и проблема метафизики», то Хуан Давид Гарсиа Бакка сопоставляет взгляды Хайдеггера и Канта на эту проблему и показывает, что несмотря на различия между их взглядами, все же человек у них остается метафизическим бытием. Отсюда и рассмотрение его идет в рамках оппозиций: сущность – существование, материя – форма, возможность – действие, особенное – общее, реальное – идеальное. Особое место в лекции Хуан Давида Гарсиа Бакка занимает хайдеггеровская трактовка конечности в человеке, находящая свое выражение в его концепции Da-sein. И здесь встает вопрос о хайдеггеровской связке бытия и времени. Он дискутирует с ним, исходя из своего понимания связи, отношения между бытием временным и бытием вечным, между настоящим, прошлым и будущим в Da-sein. Много внимания он уделяет и трактовке Хайдеггером бытия и ничто, касаясь различных аспектов самого понятия ничто (небытие). Наша земная жизнь, полагает он, не является единственно возможной, поэтому надо более широко рассматривать эту проблему, учитывать весь спектр положения человека в универсуме. Он согласен с Хайдеггером в том, что человека надо рассматривать в онтологическом аспекте и его лекция о Хайдеггере завершается следующими словами: «Человек есть, итак, согласно хайдеггеровскому определению, в сущности метафизическое существо. Антропологическая метафизика возможна только как метафизика, и человек передает (завещает) бытию поистине человеческое с целью передать бытию метафизическое».
Хуан Давид Гарсия Бакка рассматривает в своих лекциях о философской антропологии, наряду с Шелером и Хайдеггером, Жан-Поль Сартра. Предметом его анализа становится работа Сартра «Бытие и ничто», претендовавшая на особый вариант феноменологической онтологии. Он находит общее между Хайдеггером и Сартром в том, что они в значительной мере озабочены одной проблемой: страха, печали, тревоги у Хайдеггера, тошноты – у Сартра. У Хайдеггера – страх вводится в реестр метафизических понятий. Сартровская озабоченность проблемой тошноты в метафизическом смысле находит свое выражение прежде всего в его понятиях объекта, объективации, отчуждения. Сартр пытается в обосновании своей концепции, ставящей целью выявить связь между Бытием и ничто в онтологическом смысле, обратиться и к Пармениду, и к Декарту, но интерпретирует их взгляды применительно создаваемой им экзистенциально-феноменологической онтологии. Он выносит Бога за скобки. У Сартра сходства в понимании конечности человека, но трактовка этой проблемы во многом отличная, в определенной мере зависимая от самой трактовки им феноменологической онтологии и философской антропологии, не выходя полностью за рамки экзистенциализма.
В конце 1979 г. в Боготе (Колумбия) был проведен специальный коллоквиум, посвященный творчеству М. Хайдеггера, материалы которого опубликованы в колумбийском философском журнале под названием «Идеи и ценности»[57]. Представляя этот номер журнала, руководитель редакторского комитета Рубен Съерра Межья отметил, что проведенный колумбийским философским обществом на базе Колумбийского национального университета первый свой коллоквиум по Хайдеггеру был давно ожидаемым в Латинской Америке явлением, ибо, по его мнению, в современной мировой философской мысли нет другого философа, который занимал бы равное по важности, значимости место. Это как бы со стороны его исключительного места в истории философии ХХ века. С другой же стороны, нет в мире другого современного философа, чье сочинение под названием «Бытие и время» вызывало такое множество противоречивых и даже противоположных по истолкованию содержащихся в нем положений и его тезиса и необходимости деструкции (преодоления) метафизики. Выход из подобной ситуации он видит в новом прочтении текстов Хайдеггера вообще, «Бытия и времени» в особенности, в новом диалоге с Хайдеггером. Тем более, что и сам Хайдеггер, напоминает читателю Рубен Съерра Межья, в своем Предисловии ко второму изданию своей работы «Кант и проблема метафизики» (июнь 1950), отмечал важность мыслящего диалога в рамках историко-философского исследования, хотя видел и упущения. По его мнению, в диалоге с Хайдеггером лучше, яснее будет восприниматься суть его текстов, особенно касающихся трактовки им греческих философов, а также суть взглядов Аристотеля и Платона на Гераклита.
В содержании номера, кроме уже отмеченного выше представления Рубена Съерра Межья, фигурируют четыре доклада. Первый доклад (автор – Joce Lorita Mena) посвящен рассмотрению аристотелевской «Физики» (Phisis) и ее истолкованию Хайдеггером. Второй доклад (автор – Jaime Hoyos Vasquez) касается основной гипотезы в хайдеггеровской интерпретации Канта. Третий доклад (автор – Daniel Herrera R.) специально исследует эволюцию отношения Хайдеггера к феноменологии Гуссерля в виде своеобразной, нисходящей лестницы (линии): пролонгация (продолжение), радикальное отличие и отход (оставление). И, наконец, четвертый доклад (автор – Carlos B. Gutierrez) сосредоточен на анализе понятия истины у Хайдеггера и рассмотрении сути критики Хайдеггера по этому вопросу со стороны Тугендхата. Уже из перечисленных нами названий докладов видно, что их авторы широко применяют в своих историко-философских исследованиях методы и приемы сравнительной философии. Рассмотрим кратко содержание всех четырех докладов с целью получить некоторую общую картину о специфике восприятия латиноамериканскими философами как собственно историко-философских взглядов Хайдеггера, так и его взглядов на основные проблемы феноменологии.
Хосе Лорите Мена, касаясь темы своего доклада, указывает, что речь пойдет о работе Хайдеггера «О существе и понятии „Физиса“ у Аристотеля», давая в сноске перечисление переводов этой работы на испанский и итальянский языки, которыми, наряду с оригиналом на немецком языке, он пользовался. Кстати он ссылается на перевод, появившийся в Колумбии в 1974 г. Он включает в сферу анализа «Бытие и время», «Что значит мыслить?», «Письмо о гуманизме» и ряд других работ Хайдеггера. Его доклад разделен на три смысловых блока: в первом рассматривается история обращения Хайдеггера к этой теме и суть аристотелевского понимания высказывания, слова (понятия и сущности) «физиса», во второй под названием «Почему греки» говорится о специфике трактовки высказывания у Платона и Аристотеля в интерпретации Хайдеггера, о понятии существа в античной онтологии, а в третьей приводятся уже основные методологические указания относительно трактовки Хайдеггером существа и сущности (понятия) «физиса» у Аристотеля. Первый смысловой блок начинается с краткого изложения хайдеггеровского понимания философского слова:
1. философское слово (является поводом для раскрытия «построения» жилища («этоса»);
2. слово, которое реализует это «жилище» есть греческий логос;
3. его анализ аристотелевского «физиса» не часть из текста, а способ «конструирования» в слове, «связь Бытия»/человека».
Далее автор показывает, что предлогом для рассмотрения Хайдеггером аристотелевской физики является то, что Аристотель называл физисом, для Гераклита – логос и алетейя, а для Парменида – это мойра (судьба). Во втором смысловом блоке Лорите Мена показывает специфику философского языка Хайдеггера при изложении последним взглядов греков, отмечает его этимологические новации. В третьем смысловом блоке он делает особый акцент (в контексте темы своего доклада) на рассуждения Хайдеггера об эпохе техники, техне, энтелехии и т.д.
В докладе «Основная гипотеза в интерпретации Хайдеггером Канта» Хаима Хойос Васкез отмечает, что Хайдеггер свел исследование отношения Канта к метафизике к феноменологической позиции. Он отмечает, что Хайдеггер еще в 1912 г. заинтересовался этой проблемой, в «Бытии и времени» неоднократно обращается к нему, но в контексте рассмотрения своей тематики, а не специально. И лишь в 1929 г. появляется специальная работа Хайдеггера «Кант и проблема метафизики». Основные сюжетные линии, по которым автор доклада разворачивает свои размышления, суть следующие: 1) вопрос о доктрине Канта в контексте его фундаментальных трансцендентальных принципов; 2) обоснование метафизики в «Критике чистого разума Канта» в проекции своей идеи фундаментальной онтологии. Особое место в докладе уделяется истолкованию суждения Хайдеггера о том, что «Критику чистого разума» надо рассматривать прежде всего как объяснительный метод, что это скорее некий трактат о методе. Автор упоминает, что работе Хайдеггера «Кант и проблема метафизики» предшествовал семестровый курс Хайдеггера в летнем семестре 1927 г. «Фундаментальные проблемы феноменологии». Он заявляет, что в итоге Хайдеггер охарактеризовал «Критику чистого разума» Канта как «метафизику метафизики» и феноменологию, как основу, базис онтологии в качестве фундаментальной философской дисциплины и разработал метод межтрансцендентальной философии.
В докладе «Хайдеггер: продолжение, радикальное отличие и отход (оставление) феноменологии Гуссерля» Даниэля Херрера начинается исследование проблемы с описания «Логических исследований» Гуссерля, в которых тот сформулировал основные положения своей феноменологической философии как строгой науки. Гуссерль, имея фундаментальные знания по математике, логике, эпистемологии, истории философии, пишет автор доклада, выдвинул на первое место анализ интенциональности сознания и обоснования своего учения об очевидности и истине. Последний аспект особенно заметен в его «Картезианских размышлениях». Хайдеггер, хотя и посвящает свою книгу «Бытие и время» Гуссерлю, но уже в этой работе имплицитно содержится определенное, а по сути радикальное размежевание. Четвертый доклад носит специфический характер и здесь мы его рассматривать не будем.
Глава 2Очерк хайдеггеровской философии(О.И. Ставцева)
Введение
В этой главе мы попытаемся реконструировать основные черты, составляющие образ глубоко самобытного хайдеггеровского философствования. В этой связи мы рассмотрим две формы хайдеггеровской философии, имеющие место соответственно в фундаментальной онтологии и в период бытийно-исторического мышления. Напряжение между ними будет составлять смысловой центр нашего изложения.
Безусловно, основная тема философии Хайдеггера – тема бытия. Конкретное хайдеггеровское решение этой темы можно в двух словах обозначить названием его знаменитого трактата 1927 года – «Бытие и время». Вопрос о бытии (онтологическую тему) Хайдеггер считает основным вопросом философии, начиная с ее древнего начала. Хайдеггер во многом в своих рассуждениях основывается на древнегреческой философии, и именно оттуда он получает свое определение бытия как времени. Проследим кратко логику этого определения. Хайдеггер уделяет внимание тому, что бытие со времени Платона и Аристотеля определяется как сущность (по гречески – усия, на немецкий Хайдеггер переводит это как Seiendheit). Греческое название для бытия – усия – он истолковывает как присутствие (die Anwesenheit), пребывание (die Anwesung) и отмечает, что «усия» как слово повседневного языка означает «возможность», «имущество»(Hab und Gut), «то, что доступно в любое время, т.к. оно точно присутствует»[58]. Здесь следует отметить, что второй равной по значению темой философии Хайдеггера является тема языка. При этом Хайдеггер обращал внимание на то, что язык обладает «сверх повседневного значения слова еще силой сказывания, которая, когда выпущена на свободу, превращает слово в сущностное слово»[59]. Поэтому он применяет «этимологические доказательства». Истолковывая греческие слова – усия, эйдос, идея, Хайдеггер делает вывод: «то, в высшем смысле является существующим (сущим), что присутствует постоянно»[60]. Итак, «присутствие» и «постоянность» являются определениями сущего. И они же являются «явными определениями времени: „присутствие“ относится к „настоящему“; „постоянность“ подразумевает “в любое время”»[61]. Таким образом, бытие как постоянное присутствие понимается из времени.
Хайдеггер пытается прояснить тему бытия, приводя в актуальность изначальное и потом забытое, по его мнению, постижение греческих философов временного характера сути бытия, так как она определялась как фюсис, а потом как усия[62]. По мнению Хайдеггера вопрос о «бытии и времени»оставался и остается с тех пор скрытым, затемненным, и не только время, но и бытие истолковывалось с тех пор как сущее. Хайдеггер определяет время как «имя для области проектов истины бытия», как «свечение самого бытия»[63].
Несомненно, что тема экзистенции, не будучи главной темой в творчестве немецкого философа, все же вдохновляется, по сути, той же самой идеей конкретного существования, не нуждающегося в определении извне, со стороны мысли, что и ведущая тема его первого периода творчества – тема здесь-бытия. Как отмечает исследователь Плотников И.С.:«Хайдеггер ставит вопрос не о смысле особого рода сущего, именуемого человеческой экзистенцией, а о смысле бытия этого сущего»[64].
Следует отметить необычность философского языка Хайдеггера, указать на его экспериментирующий характер. Как уже было отмечено многими исследователями, Хайдеггер экспериментирует со словами, придумывает слова, придает обыкновенным, обыденным словам новое значение[65].
§1. Экзистенция и вопрос о бытии
Несомненно, что трактат М. Хайдеггера «Бытие и время» является одним из основных произведений философской мысли начала 20 века, во многом оказавшим длительное влияние на развитие философии всего 20 века. Многие значительные философы современности (Ж. Лакан, Ж. Деррида, Е. Финк, Ж.-Л. Нанси и др.) считают себя учениками, приверженцами Хайдеггера, другие же стали философами в дискуссии с ним, в критическом усвоении его идей.
Трактат «Бытие и время» относится к раннему периоду творчества Хайдеггера. Впервые это произведение появилось в 1927 году в восьмом томе Философского Ежегодника по Феноменологическим Исследованиям, который издавался под редакцией Э. Гуссерля, и одновременно как особое издание. Данный трактат остался незаконченным. Тогда, в 1927 году, Хайдеггера торопили коллеги побыстрее отдать текст в печать, что и было сделано; (вышли только два раздела первой части с введением), затем Хайдеггер пересмотрел свой замысел; продолжение трактата «Бытие и время» все же было написано, но не так как задумывалось. В 1929 году была опубликована работа Хайдеггера «Кант и проблема метафизики», которая рассматривается исследователями как вторая переработанная часть «Бытия и времени». Продолжением разговора о смысле бытия сущего (т.е. о том, чему собственно посвящен трактат «Бытие и время») следует также считать «Основные проблемы феноменологии»[66], а также «Основные понятия метафизики», доклад «Что такое метафизика?» и др. Отсюда видно, что первоначальный замысел, о котором можно судить по плану трактата[67], был во-многом пересмотрен и изменен.
Для анализа хайдеггеровской фундаментальной онтологии мы будем использовать не только собственно текст «Бытия и времени», но и разъяснения, данные самим Хайдеггером к «Бытию и времени» в его лекционном курсе «Метафизика немецкого идеализма», в котором он принципиально дистанцируется от экзистенциализма.
Основная проблема, которой, собственно, и посвящено «Бытие и время», артикулируется уже в избранном автором эпиграфе, которым служат строки из платоновского «Софиста», строки, в которых речь идет о бытии, которое многие давно уже знают, мы же думали, что знаем, а теперь вот затрудняемся[68]. Хайдеггер начинает свое произведение с утверждения о том, что мы и сегодня не имеем ответ на вопрос Платона, что мы собственно подразумеваем под словом «бытие». Исходным пунктом для Хайдеггера является мысль о забвении бытия, о том, что философия и порожденная ею наука выпустила из внимания бытие и подменила его сущим. Поэтому в данном трактате автор ставит перед собой цель повторить поставленный еще в античности вопрос о бытии и заняться интерпретацией времени как возможного горизонта бытия.
Во введении Хайдеггер отмечает, что вопрос о бытии был подробно исследован Платоном и Аристотелем, но несмотря на это сегодня он пришел в забвение и умолк в качестве тематического вопроса действительного изучения[69]. Но более того, на почве греческих изысканий о бытии родилось догматическое мнение, согласно которому изучение бытия излишне. Из этого мнения вытекают три догматических предубеждения против вопроса о бытии. Согласно первому из них, бытие является самым общим понятием, но это, по мнению Хайдеггера, не означает, что понятие «бытие» не нуждается в дальнейшем разъяснении. Отсюда только следует, что «бытие» самое темное из всех понятий. Согласно второму предубеждению, которое выводят из первого, понятие «бытие» неопределимо. Действительно, Хайдеггер согласен с тем, что бытие нельзя определять через сущее, ему нельзя подобрать соответствующего родового признака и видового отличия, как это делается в любой логической операции определения. Бытие является чем-то принципиально иным, нежели сущее, но из этого не следует, что бытие не представляет собой проблемы. Третье догматическое предубеждение гласит: бытие – само собой разумеющееся понятие. «В всяком познании, высказывании, в всяком отношении к сущему, во всяком к-себе-самому-отношении делается употребление из „бытия“, причем это выражение „безо всяких“ понятно»[70]. Эта уже наличествующая понятность (и одновременно непонятность) сбивает с толку и указывает на необходимость повторения вопроса о смысле бытия.
Итак, основная проблема трактата «Бытие и время» – проблема бытия сущего, т.е. речь идет не о сущем, а о его бытии. Вопрос о смысле бытия, без которого нельзя начинать философствование, ибо невозможно продвинуться дальше, является фундаментальным, поэтому Хайдеггер называет свою онтологию фундаментальной, в отличие от традиционных учений о бытии, которые подменяют бытие сущим. Но поскольку «бытие сущего само не „есть“ само сущее»[71], оно требует собственного вида указания, отличного от всех способов определения сущего. Именно этого требования, считает Хайдеггер, не выдерживает западно-европейская метафизика, которая по этой же причине зашла в тупик. Таким образом, бытие есть бытие сущего. Нет просто бытия. Что же такое сущее? Хайдеггер пишет: «Однако „сущим“ именуем мы многое и в разном смысле. Сущее есть все о чем мы говорим, что имеем в виду, к чему имеем такое-то и такое-то отношение, сущее и то, что и как мы сами суть»[72]. Бытие, в отличие от сущего, является более неуловимым понятием, что уже было отмечено выше. Со времен Парменида и Платона критерий различения бытия и небытия остался неизменным – бытие существует, а небытие не существует, т.е. это – критерий существования. Хайдеггер поддерживает точку зрения античных исследователей:»Бытие лежит …в реальности, наличии …присутствии, в «имеется»[73]. Понятно, что то, что есть, – это сущее; а слово «есть» или «существует» – это уже выражения для обозначения бытия этого сущего, таким образом, бытие и сущее неразделимы, но речь идет не о сущем, а о бытии этого сущего. Здесь Хайдеггер формулирует так называемое онтологическое различие, отсюда и два термина, которые его выражают: онтологический и онтический уровни рассмотрения вопроса о бытии.
«С какого сущего надо считывать смысл бытия, от какого сущего должно брать свое начало размыкание бытия?»[74] Выбор этого сущего не случаен. Этим сущим, которое имеет возможность спрашивать о бытии, которое уже обладает пониманием бытия, являемся мы сами[75]. Это сущее Хайдеггер понимает терминологически как Dasein. Таким образом, чтобы раскрыть смысл бытия вообще, нужно раскрыть бытие Dasein. Вопрос о бытии превращается в вопрос о конкретном человеческом бытии; т.е. вопрос о бытии как бы оборачивается и теперь указывает прямо на спрашивающего, на того, кто спрашивает о бытии. Так фундаментальная онтология превращается в экзистенциальную аналитику, а основной задачей трактата становится интерпретация бытия простого, конкретного человеческого существования, которое Хайдеггер обозначает труднопереводимым на русский язык термином Dasein. Мы полагаем, что этот термин требует более подробных разъяснений, ибо является центральным во всем произведении. Данный термин вызывает затруднение при переводе, так что в некоторых случаях его не переводят, а оставляют в немецкой транскрипции. Этот термин не является новым для философии. Он был широко употребляем во времена немецкой классической философии, например, в «Науке логики» Гегеля, где обозначал «наличное бытие», а также у Канта и в философии Нового времени термин «Dasein» обозначает бытие. Известны следующие переводы Dasein на русский язык: бытие-сознание, в этом переводе радикализуется гносеологическая проблематика; бытие-понимание, в данном варианте акцент делается на то, что Dasein всегда понимает себя и свое отношение к бытию; человеческое существование, в котором достаточно некорректно подчеркивается понятие «человек». Представляется, что в этих вариантах перевода гипостазируются отдельные структурные моменты онтологического устройства Dasein, которые в ходе экзистенциального анализа проясняются Хайдеггером как экзистенциалы. Более серьезными переводами, по-видимому, следует считать варианты переводов, представленные МихайловымА.В. и Бибихиным В.В., т.е. соответственно – здесь-бытие и присутствие. Следует отметить, что термин Da-sein употребляется Хайдеггером не в традиционном значении этого слова, не в значении наличного бытия. Он отделяет дефисом первый слог, акцентируя внимание на этом «Da», которое указывает на место – «здесь»и должно обозначать свечение бытия. Хайдеггер проясняет так: «Сущность Da-sein – быть этим „здесь“. Человек берет на себя это, быть „здесь“, поскольку он экзистирует»[76]. Хайдеггер указывает, что под употребляемым в «Бытии и времени»термине Da-sein не подразумевается наличное бытие в смысле присутствия (die Anwesenheit) вещи или человека в каком-то определенном месте[77]. Перевод Dasein как здесь-бытие как раз подчеркивает это. Хайдеггер мыслит в Da-sein не присутствие человека в определенном месте, а подчеркивает то, что Da-sein показывает свечение бытия вообще: «Слово “da” – это не имя для указания места, будь то в отдельности, будь то вообще, а “Da” подразумевает свечение, внутри которого пространственно-временной порядок положения и вообще пространство и время в обычном смысле только установлены»[78]. Итак, Dasein – это не способ бытия человека, не его свойство, качество, внутренне ему присущее, как, например, прямохождение, но все-таки Хайдеггер называет Dasein человеческим: «…в высшей степени человек („der“ Mensch) cобственно предоставлен Dasein, для того чтобы стать настойчивым в Da-sein»[79]. Под человеком здесь подразумевается историческое человечество, которое предоставляется Dasein[80]. Но Хайдеггер отмечает, что еще ни одно историческое человечество не было предоставлено настоятельности Dasein, т.к. произошло забвение бытия. Но на этой одной из важных тем философии Хайдеггера мы не имеем возможности здесь останавливаться.
Итак, Хайдеггер отмечает, что термин Dasein употребляется им не в традиционном для этого термина значении, значении действительности или наличности, отмечает также неудавшийся перевод его на французкий, как человеческая реальность, и ставит под вопрос саму возможность адекватного перевода этого термина и важнейших философских терминов вообще. «Слово “Da-sein” является поэтому непереводимым в значении, сообразно которому оно мыслится в „Бытии и времени“. Но невозможно было ни разу перевести по истине основное платоновское слово идея. Любой перевод есть перетолкование и, если на нем упорствуют, неправильное понимание»[81]. И все-таки речь в «Бытии и времени» идет о человеческом Dasein. Хайдеггер указывает, что здесь имеется в виду «исторический и будущий человек», который «на основе сущностных решений, имеет необходимый сущностной доступ к Da-sein»[82]. Только человек может перенять Da-sein, «сохранять и быть в его сущностном способе»[83]. Чтобы избежать неточностей в нашем анализ текстов Хайдеггера мы будем оставлять данный термин в немецкой транскрипции. Это не означает, что представленные талантливыми отечественными исследователями-переводчиками варианты перевода (присутствие и здесь-бытие) нам не подходят или нас не устраивают. Но наше решение оставлять в тексте термин Dasein без перевода вызвано желанием избежать посторонней интерпретации (ведь каждый перевод это конечно интерпретация) и выстроить свою, хотя в общем и целом наше исследование основывается на переводах и пониманиях Хайдеггера Бибихиным В.В. и Михайловым А.В.
Итак, задача разработки вопроса о бытии становится двойной: 1) прояснение смысла вопроса о бытии и 2) анализ структуры Dasein, и экзистенциальная аналитика Dasein выступает как освобождение горизонта для интерпретации смысла бытия вообще. Хайдеггер отмечает, что в аналитику, ориентированную на разработку вопроса о бытии, не должно быть привнесено ничего извне, никаких идей или теорий бытия, тем более никакие категории не могут быть навязаны Dasein. «Тип подхода и толкования должен быть напротив избран так, чтобы это сущее смогло показать себя само по себе из себя самого. А именно, он должен явить это сущее в том, как оно ближайшим образом и большей частью есть, в его средней повседневности. В ней надо вывести не произвольные и случайные, но сущностные структуры, которые продерживаются как бытийно определяющие во всяком образе бытия фактичного присутствия»[84].
Хайдеггер указывает, что смыслом бытия Dasein является временность или темпоральность, и поэтому бытие вообще должно быть понято из времени. Это отличие фундаментальной онтологии Хайдеггера от других учений о бытии, неудача которых состоит в том, что они пользовались вульгарным понятием времени, от которого теперь нужно освободиться. Необходимо понять, что сам вопрос о смысле бытия темпорален, историчен, а традиционные определения бытия кажутся застывшими, книжными, заученными, а потому мертвыми. Для того, чтобы «размягчить» эти определения и сделать явной историю вопроса о бытии, Хайдеггер предпринимает деструкцию традиционной онтологии с целью выявить первичные и ведущие определения бытия[85]. Итак, вопрос о бытии является самым универсальным и самым последним, это и есть предмет философии со времен ее становления. Хайдеггер предлагает продвигаться к универсальному понятию бытия по пути интерпретации определенного сущего, и именно на этом пути должен быть достигнут горизонт для понимания и возможного истолкования бытия. И так как это сущее является историчным, то исследование, предпринимаемое в трактате «Бытие и время» необходимо превращается в историческую интерпретацию, которая должна дать ответ на вопрос о смысле бытия с точки зрения времени. Но в ходе исследования выяснилось, что ответ на вопрос о смысле бытия не может быть окончательно сформулирован, так как смысл бытия не может быть описан подобно некоей идеальной сущности. Это означало, что сам принцип темпоральности не абсолютен, а также темпорален и историчен, т.е. само бытие имеет историю. Такова логика развития хайдеггеровского философствования, согласно которому изменился его великий замысел постижения бытия.
Как отмечает исследователь Плотников И.С., «Восприятие „Бытия и времени“ определено дилеммой экзистенциализма и онтологизма»[86]. Экзистенциалисткую интерпретацию хайдеггеровских идей представил его ученик и сотрудник Карл Левит в своем труде «Индивидуум в роли ближнего. Очерк антропологического основания этической проблемы»(1928), в котором гипостазировал анализ структур здесь-бытия, уделил внимание сравнению Хайдеггера с Кьеркегором и Ницше. Идеи Хайдеггера Левит превратил практически в антропологию, которая описывает конечное человеческое бытие в мире. Главное зерно хайдеггеровского трактата – вопрос о бытии – совершенно потерялось в этой рецепции. Другой ученик и сотрудник Хайдеггера Оскар Бекер представил сугубо онтологическую интерпретацию его философии в труде «Математическая экзистенция». Он продолжил хайдеггеровские попытки построить фундаментальную онтологию как основу наук о духе и наук об идеальных сущностях (математических объектах). Из такого образа хайдеггеровской фундаментальной онтологии исчезла начисто экзистенциальная или практически-этическая проблематика, которая занимает немалое место в трактате «Бытие и время», а именно – анализ страха, заботы, совести, Man. Как отмечает исследователь Плотников И.С., «Господствующей стала „экзистенциальная интерпретация“ М. Хайдеггера, его причислили вместе с Ясперсом к “Existenzphilosophie”. Особенный интерес в связи с этим вызвало хайдеггеровское различение модусов подлинного и неподлинного существования, „заброшенность“ и „совместное существование“[87].
Внимание к экзистенции (к человеческому самобытию) означает внимание к страху, смерти, ничто, (это рождает кьеркегоровское ограничение). Между тем Хайдеггер отмечает, что его философию, выраженную в «Бытии и времени» считают экзистенциальной, т.е. «философией отчаяния и страха». «“Бытие и время” неизбежно превращается в высшей мере в одностороннюю “философию страха”, “философию ничто”, “философию смерти”, “философию заботы”, в скопление хандры и подавленных настроений, которые объясняются только исходя из “психологии людей”, “живущих в больших городах”, “неукорененных”, “мучающих себя”»[88]. Хайдеггер настаивает на том, что здесь имеет место неправильное понимание его намерений, он отмечает, что это внимание к страху, ничто, смерти имеет место в его работах, но не следует принимать его за целое и стоит задуматься, почему и с какой целью это осмысливается. Следует отметить, что хайдеггеровская идея дофеноменальности чувственного встретила очень много критики. Критике была подвергнута прежде всего та хайдеггеровская идея, согласно которой настроение страха главенствует над всеми другими настроениями. Особенно много критиковал Хайдеггера за это О.Ф. Больнов[89]. Сам Хайдеггер был против того, чтобы его рассуждениям о настроении противопоставляли типологию настроений[90], в которой подавляющие настроения снимались возвышенными, что как раз и делает О.Ф. Больнов в своей книге «Сущность настроения».
Аналитика страха представлена в «Бытии и времени» в §40 «Основорасположение ужаса[91] как отличительная разомкнутость присутствия». Хайдеггер замечает, что следует обращать внимание не на то, что страх описывается в «Бытии и времени» как основное настроение, а стоит подумать о том, на чем это основывается. Он настаивает на том, что «Бытие и время» вообще не антропология»[92].
«Если „Бытие и время“ вообще не желает быть антропологией, что должна тогда изображать эта продолжительная аналитика человеческого здесь-бытия вообще?»[93]
Ответ на этот вопрос мы получим, выяснив, что означает термин «человечекое здесь-бытие», с какой целью Хайдеггер предпринимает его экзистенциальную аналитику. На этом пути и прояснится хайдеггеровская трактовка понятия «экзистенция». Итак, необходимо именно раскрыть содержание понятия экзистенции в «Бытии и времени», а не просто указывать на различие кьеркегоровских и хайдеггеровских подходов к философии, их стилей, их задач и результатов, которых они достигли. Обратимся непосредственно к тексту и попытаемся проанализировать, как употребляется там понятие «экзистенция».
В «Бытии и времени» мы читаем: «Сущность Dasein лежит в его существовании»[94]. Наша задача состоит в прояснении этого тезиса, т.к. именно этот тезис говорит об экзистенции (существовании), т.к. в этом тезисе речь идет о соотношении экзистенции и Dasein, т.к. именно этот тезис дает основание для упрека Хайдеггера в антропологизме.
Как отмечает сам Хайдеггер, «Тезис не утверждает, что сущность здесь-бытия состоит в его экзистенции и исчерпывается ею»[95]. Этот тезис надо понимать так: «В экзистенции скрывается сущность здесь-бытия; в продумывании экзистенции сущность здесь-бытия впервые становится достойной вопроса и вопрошание вызывается»[96].
Трактовка этого тезиса, которую дает сам Хайдеггер, связана с пониманием термина Dasein в смысле человеческого Dasein (человеческого бытия). Прежде этот термин мог быть применим к любому сущему, теперь же его употребление ограничивается только человеком. На это повод дает именно Хайдеггер в «Бытии и времени»[97], где указывается, что определенное сущее (а именно – человек) постигается как Dasein. Итак, ничто из сущего – ни камень. ни растение, ни животное, ни ангел, ни Бог не определены через Dasein – а только человек. Но Хайдеггер указывает, что несмотря на то, что «Dasein показывает свою сущность только в области человеческого бытия, хотя не при каждой человечности (Menschentum) и возможно вообще еще ни при одной из них»[98]. Но все-таки «выражение “человеческое здесь-бытие (das menschliche Dasein)” ведет к ошибкам»[99], т.к. исходя из него Dasein понимается либо как «всеобщая действительность», либо как «жизнь как способ бытия живущего»[100], т.е. не то, что хотел сказать этим термином Хайдеггер. Но Хайдеггер подчеркивает, что эта трактовка Dasein как человеческого бытия «имеет право на существование», т.к. подталкивает к решающему вопросу[101]. Следует отметить, что такая трактовка очень распространена, это экзистенциалистская трактовка, очень развита она, например, у Ясперса. Его трактовка соединяет понимание термина «Dasein» как только человеческого бытия и понимание экзистенции в кьеркегоровском смысле, т.е. как самобытия субъективности. По словам Хайдеггера, Ясперс понимает Dasein как «телесно-душевное действительное бытие человека,…средоточие для воплощения и действия собственной действительности, т.е. экзистенции»[102]. Dasein в этом случае является именем для такого живого сущего, которое разумно, имеет самость, т.е. личность, которое ответственно. При этом духовную (личностную) составляющую этого синтеза Ясперс называет экзистенцией. Совсем иначе употребляет эти понятия (т.е. понятия «Dasein» и «экзистенция») Хайдеггер в «Бытии и времени». Их различное с Ясперсом употребление этих ключевых понятий указывает на то, что Хайдеггер не мыслит в рамках экзистенциальной философии, на что он и сам многократно указывает, и его трактат «Бытие и время» не следует понимать как экзистенциалистское произведение.
В трактате «Бытие и время» экзистенция понимается в узком, направленном. на человека, смысле, но – и это все решающее но – не как субъективность, а как «Dasein, имя которого не означает ни “действительность вообще”, ни ограничивается “действительностью жизни” (animalitas, rationalitas или personalitas)»[103].
Хайдеггер, находясь внутри неклассического понимания экзистенции, сформулированном Шеллингом, и позднее Кьеркегором, а потом и экзистенциальной философией, разделяет его на две трактовки: экзистенциалистское (existenziell) понимание и экзистенциальное (existenzial) понимание[104]. Первое из них Хайдеггер приписывает Кьеркегору и Ясперсу, шире – экзистенциальной философии, в нем экзистенция означает самосущую самость человека, поскольку она интересуется собой. Это понимание проясняет различные способы экзистенции, как например, в случае Кьеркегора, это три стадии экзистенции – эстетическая, этическая и религиозная. Экзистенциальное понятие экзистенции подразумевает «самобытие человека, поскольку оно относится не к сущей самости, а к бытию и к этому отношению к бытию»[105]. Себя Хайдеггер относит ко второму[106]. В «Бытии и времени» Хайдеггер экзистенциальную трактовку проясняет как «фундаментально-онтологическую, те. нацеленую вообще на бытийный вопрос как таковой»[107].
Итак, очевидно, что в определении этих различных понятий экзистенции используются различные ключевые слова, а именно – бытие и сущее. Таким образом, различие existentiell и existenzial базируется на более важном хайдеггеровском различии бытия и сущего, на онтологической дифференции, которая фундирует всю его философию.
Употребляемое в таком смысле понятие «экзистенция» не нужно путать с неклассической трактовкой экзистенции, присущей Кьеркегору и Ясперсу, т.е. – словами Хайдеггера – экзистентной трактовкой, а также не следует включать хайдеггеровское философствование в экзистенциализм. Сам Хайдеггер настаивает на этом и подчеркивает, что различие экзистентного и экзистенциального понимания экзистенции – это различие постановок вопроса. Хайдеггер задается вопросом о бытии, а именно он пытается его поставить заново, а не «сообщать давно уже известное». При этом вопрошание «на каждом шаге затрудняется в выборе правильного слова»[108], в этом одна из причин возникновения некоторой терминологической путаницы и включения «Бытия и времени» в рамки экзистенциальной философии.
§2. Экзистенция и Dasein
Итак, в трактате »Бытие и время» термин экзистенция употребляется в неклассическом, ограниченном смысле – применительно только к человеческому бытию, но нигде в трактате в связи с человеческим бытием не идет речь ни о сознании, ни о субъективности, а лишь о Dasein[109]. Поэтому следует прояснить, почему Хайдеггер отбрасывает «субъективность» и заменяет ее термином «Dasein», а также и сам термин Dasein. Исходя из этого прояснится и термин «экзистенция» в понимании Хайдеггера. Таким образом, мы должны выяснить соотношение двух терминов, которые являются довольно важными для Хайдеггера – это термины экзистенция и Dasein. Последний термин, который является довольно важным понятием для Хайдеггера, что уже было отмечено нами, анализируется Хайдеггером в двух взаимосвязанных моментах – как то, что обладает бытийным пониманием, и как то, что имеет отношение ко временности. Итак, попытаемся понять отмеченный нами тезис по отношению к этим двум моментам.
В «Бытии и времени» §4 мы читаем, что Dasein отличается от других сущих – «в своем бытии оно имеет бытийное отношение к этому бытию. И этим опять же сказано: присутствие понимает каким-то образом и с какой-то явностью в своем бытии. Этому сущему свойственно, что с его бытием и через него это бытие ему самому разомкнуто. Понятность бытия сама есть бытийная определенность присутствия»[110]. Позднее Хайдеггер проясняет: «Da-sein является в себе пониманием бытия», и далее: «“Бытийным пониманием” названо то, в чем все мыслится исключительно в бытии и времени»[111]. Понимание бытия, разъясняет Хайдеггер, это не познание или знание, или объяснение. Бытийное понимание Хайдеггер определяет как проектирование, набрасывание проекта. Проект обозначает здесь не план как таковой, а раскрытие бытия как появление возможностей, в рамках которых возможно некоторое планирование. Хайдеггер проясняет это так: «Проект (Ent-wurf) означает: раскрытие (Er-oeffnung) и держание открытым открытого, свечение света, в котором то, что мы называем бытие (не сущее) и тем самым знаем и под этим именем, очевидно только как бытие»[112].
Итак, человеческое бытие анализируется Хайдеггером как таковое, которое понимает себя в своем бытии. Это делается в сознательном отказе от господствующей традиции, Хайдеггер отказывается от понимания человеческого бытия как субъективности, когда одним из главных объяснительных принципов является принцип самосознания, благодаря которому человек знает не только о вещах, но и о том сущем, которым является он сам.
Но чем же является это бытие, в котором Dasein понимает себя? Во второй главе первого раздела первой части «Бытия и времени» Dasein раскрывается как бытие-в-мире. Бытие-в-мире является «основной конституцией»[113] Dasein, т.е. оно «составляет его сущность, …обосновывает его внутреннюю возможность»[114]. хайдеггер предостерегает от беглого, бездумного принятия этого определения, в смысле простого наличествования в мире наряду с другими сущими. Совсем не это говорит термин «бытие-в-мире»: «прежде и всегда „иметь“ открытым сущее как таковое в целом в его полноте и относится к тому, что существует в этой открытости и к тому, что может встретиться»[115]. При этом для бытия-в-мире не нужно в качестве предпосылки знание об этом мире (или знание мира) и представления мира как предмета, в отличие от самосознания. Нужно только нахождение внутри мира (Innestehen) как открытости сущего в целом как такового.
Итак, Dasein благодаря принадлежащему к нему бытийному пониманию, понимает собственное бытие, оно является бытием-в-мире, находится в наброске бытия сущего в целом. Ведущим понятием в этом рассуждении является понятие «бытийное понимание», которое означает, во-первых, что человек понимает самого себя в своем собственном бытии, во-вторых, что человек понимает бытие остального сущего, в-третьих, что человек вообще и прежде всего понимает бытие, и исходя из этого может относиться к сущему. Исходя из этого Хайдеггер получает следующее существенное положение: «Человек не установлен в качестве Dasein в открытом, подобно тому как ставится пара башмаков перед дверью комнаты, а человек в качестве Dasein является странствующей прерывностью в открытом, открытость и свечение которого зовется миром»[116]. Таким образом, мир понимается Хайдеггером не как совокупность всего сущего, а как открытость бытия в проекте. Человек является внутримировым сущим, но это не равнозначно нахождению внутри мира любого другого сущего. Человек, понятый как Dasein, отличен от всех других сущих – благодаря бытию-в-мире. Именно на таком пути Хайдеггер разъясняет Dasein, и тезис «Сущность Dasein лежит в его экзистенции» по смыслу является совпадающим с тезисом: «Бытийное понимание (понятность бытия – в переводе Бибихина В.В.) само есть бытийная определенность Dasein»[117].
§3. Dasein и временность
Важно понять смысл Dasein по отношению ко времени, ведь бытие Хайдеггер понимает из времени, а Dasein отмечено бытийным пониманием и является временным.
Что означает «временность» человека, «временность» Dasein? Хайдеггер отмечает, что еще Кьеркегор вел речь о «временности» человека, подразумевая, что пребывание человека на земле ограничено временем, и именно это временное пребывание является «преддверием» для вечности, для вечного блаженства. Итак, Кьеркегор употребляет понятие «временность человеческого бытия » в связи со спасением отдельной бессмертной души. Эти взгляды Кьеркегора восходят к христианскому учению, христианскому миропониманию, только в рамках которого следует понимать Кьеркегора. Мысли же Хайдеггера о времени восходят не к христианской традиции, а к философской традиции осмысления времени – в основном, к трактату Аристотеля о времени – к «Физике», а также к Плотину, Августину, Канту, Гегелю. Поэтому «временное» истолкование человеческого бытия Хайдеггера в корне отлично от кьеркегоровского. В русском языке их различие можно передать с помощью ударений. Кьеркегор ведет речь о «временности»(ударение на первом слоге), т.е. о мимолетности, недолговечности человеческого бытия, а Хайдеггер о «временности» (ударение на втором слоге), т.е. о связи Dasein со временем, о его временной размеренности. Мы не имеем возможности останавливаться на том, как Хайдеггер в «Бытии и времени» получает определения сущности времени §§65–66, как описывает традиционное представление о времени §§78–83, остановимся лишь на временности Dasein в связи с прояснением понятия «экзистенция».
Временность человеческого бытия – это не промежуточность, быстротечность, исчисляемость человеческого существования (с такого года по такой-то). В таком же смысле временны, т.е. не вечны и растения, и животные, и камни, и планеты. «Их действительность, – поясняет Хайдеггер, – если ее воспринимать как состояние или процесс, протекает внутри где-то подручного или также только так представленного „измерения“ „времени“ как формы порядка и меры „длительности“[118]. Такая временность названа им в «Бытии и времени» «внутривременностью»(Innerzeitigkeit). Но не эту временность пытается прояснить в трактате «Бытие и время» Хайдеггер, а временность Dasein, которая подразумевает не то, что действия человека протекают во времени, и не то, что человек знает время, умеет его считать, т.е. обращается с часами. Эти качества (пребывание во времени, в проходящем, а не в вечном; умение обходиться со временем) Хайдеггер не считает только присущими человеку: «Конечно, животные обходятся без часов; но ласточки все-же улетают в „сентябре“, а синицы начинают „в марте“ высиживать птенцов, а петух поет не в „10 часов вечера“, а „в 4 утра“[119]. Хайдеггер настаивает на том, что человек совершенно иначе, чем животные, растения или планеты существуют во времени, он знает время как время, и время собственно относится к бытию человека. «Время принадлежит ему не только как свойство, а оно определяет Da-sein, поскольку оно(Dasein – С.О.) имеет в себе характер временения»[120]. Временной характер Dasein обнаруживается, например, в том, что человеческое бытие «предшествует себе»(идет перед собой) в своих воможностях и потом подходит к себе, находящемуся уже впереди, в этих возможностях. Хайдеггер описывает это так: «Так человеческое бытие является в себе будущим и при этом возвращается назад к своему бывшему и вбирает его в будущее и собирает во всем этом постоянно будущее и прошлое в настоящем»[121].
Итак, вся человеческая жизнь проходит во времени, и не как только лишь во временных рамках, а все пульсирует, выбрасываясь в будущее, захватывая прошлое, продолжаясь в настоящем. Dasein «вдвинуто» в этот троичный вихрь в каждое мгновенье своего бытия, и каждое мгновенье меняет архитектонику этого троичного отношения. Этот «троичный вихрь», «вдвигание в него», «выбрасывание в будущее» Хайдеггер определяет как «экстатическое временение»: «Время “является” временем, тем что оно экстатически временится, и единство времени является единством экстатическим»[122].
Время сущностным образом относится к Dasein и составляет его основу. «Dasein не существует „во времени“, а „существует“ как временение самого времени. Временение времени в сущности составляет то, что мы исходя из совсем иного давания значения слова называем „Da-sein“[123].
Хайдеггер отмечает, что его осмысление сути времени, предпринятое им в «Бытии и времени», является попыткой «вопрошать исходя из совершенно иной и одновременно существенной постановки вопроса»[124]. Новизна в хайдеггеровском осмыслении временности заключается в том, что он постигает сущность временности как экстатическую, в отличие от аристотелевского понимания времени как исчисляемой длительности присутствия или отсутствия чего-то. Аристотелевская «исчисленная» природа времени заложила, по мнению Хайдеггера, основы для всей европейской философии в постижении времени, а кантовское определение времени как чистой формы восприятия целиком находится в традиции аристотелевского понимания времени.
Итак, Хайдеггер получает две основные характеристики интересующего нас термина Dasein. Вторая из них – Da-sein как временность, причем временность постигается как экстатическая. Первая – Dasein как бытийное понимание, «т.е. проект бытия в открытое, из которого оно становится известным и знаемым как бытие»[125].
Необходимо отметить, что термин «экзистенция» является употребляемым Хайдеггером в его трактате «Бытие и время» и даже довольно важным для его конструкции. Но потом, термин исчезает, вероятно, Хайдеггер отказывается от него. Почему же? Ответ на этот вопрос можно найти у самого Хайдеггера: «Несмотря на то, что слово „Ex-sistenz“ по отношению к экстатическому характеру Da-sein способно назвать его сущность в прекрасном измерении, я со времени известности „экзистенцфилософии“ (К. Ясперс. Духовная ситуация времени. 1931…) вычеркнул слово „экзистенция“ из словаря мысли в круге вопроса “бытия и времени”»[126]. Этот исследуемый нами термин был заменен, как свидетелствует Хайдеггер, словом настойчивость, настоятельность (Instaendigkeit), который восходит к известному хайдеггеровскому термину «забота». Термин «настойчивость», «настоятельность»сохраняет значение «экзистенции» в трактовке Хайдеггера: это выстаивание в открытости бытия, которое является настойчивым, т.е. «непрерывно остающимся в существенном отношении к бытию сущего»[127]. Мы находим у Хайдеггера еще несколько свидетельств соответствия термина «экзистенции» понятию «забота»: «Настойчивость в бытии называется заботой»[128]. «Забота… подразумевает настойчивое оберегание и сохранение истины бытия и никогда не вмешательство в сущее»[129]. Экзистенция, понятая как удаляемое (entrueckte) экстатически стояние внутри, в открытом, указывает на суть самости человека, которую Хайдеггер в «Бытии и времени» определяет «не как Я, и не как личность, и вообще не как субъективность субъекта, а исходя из настойчивости в бытийном проекте, т.е. из Dasein»[130]. Термин «экзистенция», употребляемый Хайдеггером в «Бытии и времени» всегда указывает на Da-sein и, не имея самостоятельного значения, всегда подчинен главному вопросу Хайдеггера, который он сделал названием своего трактата – вопросу о «бытии и времени».
§4. Понятие экзистенциала
В «Бытии и времени» фигирирует еще одно важное понятие. Это понятие «экзистенциал», которое мы кратко рассмотрим в конструкции экзистенциальной аналитики Dasein.
Экзистенциальная аналитика Dasein представляет собой интерпретацию основных структур, которые составляют бытие Dasein. Собственно «Бытие и время» и есть экзистенциальная аналитика Dasein, т.к. фундаментальная онтология, разрабатывающая вопрос о смысле бытия, охватывающем все, а разворачивается как аналитика способов бытия, основных структур вопрошающего, которые называются экзистенциальными. Хайдеггер всегда подчеркивает, что бытие вопрошающего о бытии (Dasein) отлично от другого сущего, что оно в своем бытии относится к самому себе, понимает себя в возможностях бытия, т.е. оно отмечено экзистенцией. Структурные определения экзистенции Хайдеггер называет экзистенциалами. Термин «экзистенциальный» (existenzial) в данном контексте Хайдеггер употребляет в противоположность термину «категориальный», противопоставляя экзистенциальный анализ категориальному. Экзистенциалы определяются как то, что подразумевает и именует бытийное устройство Dasein, основные способы бытия Dasein, выявляемые в экзистенциальном анализе, в отличие от традиционных категорий, которые получаются в результате категориального анализа вещи. Отличие экзистенциального анализа от категориального очень важно для Хайдеггера, он очень ясно видел их противоположность. Его габилитационное сочинение посвящено средневековому учению о категориях и значениях. Категория подразумевает собой некоторый класс или группу, под которую подподают определенные вещи. Таковы, например, категории «качество», «количество». Категории являются всеобщими определениями предмета в его предметности, предмет же имеет смысл только для субъекта, который в свою очередь направлен на предмет. Так как Хайдеггер в своей фундаментальной онтологии пытается избавиться от рассмотрения Dasein как сознания, субъекта, субъективности, понимаемой им как пред-ставляющей, опредмечивающей деятельности, то для него неприемлем категориальный анализ. Экзистенциалами Хайдеггер называет характеры бытия Dasein как Dasein, в отличие от категорий, которые обозначают способы бытия чего-то не соразмерного Dasein, например, природы.
Экзистенциальную аналитику присутствия Хайдеггер отграничивает от «мнимо параллельных ей исследований»[131] – т.е. от антропологии, психологии и биологии.
Основные экзистенциалы, выявляемые Хайдеггером в «Бытии и времени»: бытие-в-мире, расположенность, понимание, речь и другие. Бытие-в-мире определяется Хайдеггером как определяющая фундаментальная структура Dasein, конституирующие моменты которой представляют собой мир в его мирности; бытие-в-мире как событие (Mitsein), т.е. как совместное бытие с другими, бытие самости (Selbstsein); бытие-в как таковое.
Для понимания экзистенциала бытие-в-мире Хайдеггер проясняет, что означает вообще быть-в, бытие-в. Бытие-в не следует понимать как нахождение где-то, в чем-то. Этот экзистенциал подразумевает доверенное бытие к чему-то. Здесь не имеет значения феномен познания, и не с помощью знания мы достигаем бытия-в, наоборот, мы доверены сущему, с которым мы имеем дело, что находит отражение в различных формах озабочения, одна из которых имеет форму знания. Хайдеггер отстаивает точку зрения, согласно которой знание как одна из форм отношения к миру является вторичным феноменом по отношению к способу быть-в, быть-при (бытие-в). При этом, как указывает Бимель[132], Хайдеггер исходит из того, что Dasein как бытие-в-мире не замкнуто в себе, в скорлупе своей внутренней сферы, а всегда вовне, при близком и знакомом мире: «В самонаправленности на… и постижении присутствие не выходит наружу из какой-то своей внутренней сферы, куда оно вначале замуровано, но по своему первичному способу бытия оно всегда уже „снаружи“ при встречном сущем всякий раз уже открытого мира»[133]. Вопрос о мире, которого мы неоднократно уже касались, но который все-таки не является специальной темой нашего исследования, мы и тут не можем обойти. Но кратко укажем: Хайдеггер определяет мир (мировость мира) как экзистенциал, т.е. как способ бытия Dasein: «Мир» онтологически не есть определение того сущего, каким по сути присутствие не бывает, но черта самого присутствия»[134], и раскрывает это определение мира через анализ внутримирового сущего, которое может нам встретиться – вещи, средства, изделия, т.е., то, что Хайдеггер называет das Zeug. Средство всегда есть средство для чего-то, будь то игла для шитья или молоток, одно отсылает к другому средству для чего-то, и эту совокупность связей отсылок обобщает феномен мира, который представляет собой основное определение Dasein, которое делает возможным для Dasein познать средство в его бытии. Анализ средства (das Zeug) приводит и к осмыслению совместного мира (Mitwelt), ведь средство всегда сделано другими, либо для других, либо так, чтобы им могли воспользоваться другие. Итак, Dasein не изолировано, его бытие есть со-бытие (Mitsein) с другими. Если общение с вещами определялось Хайдеггером как «озабочение чем-либо» – питанием, одеждой; то общение с другими – заботливость о ком-либо. Экзистенциал «заботливость» обобщает все способы общения людей друг с другом – от любви до ненависти. Следует отметить, что Хайдеггер различает два модуса позитивной заботливости: заменяющую и заступническую[135]. При заменяющей заботливости стремятся снять с человека все бремя его забот и заменить его собой, при этом существует опасность подчинения этого человека себе. Собственный модус позитивной заботливости – заступническая заботливость, имеет место тогда, когда человеку отдают его заботы, чтобы он сам нес бремя своих забот. Как проясняет В. Бимель: «Эта заботливость касается собственно экзистенции другого, а не чего-то, что его озаботило»[136]. Как модус несобственного бытия Хайдеггер проясняет бытие людей (Man), которое противопоставляется собственности как модусу бытия, в котором Dasein выбирает себя самого на основе своих собственных возможностей.
Два равноисходных конститутивных способа быть своим вот мы видим в расположении и понимании.
Расположение или находимость (die Befindlichkeit) – один из экзистенциалов или способов быть здесь. Этот экзистенциал обозначает непредметный опыт в целом; пространственное нахождение в определенном месте; самочувствие, буквально, расположение к чему-либо, определенное настроение, настройку или установку. Die Befindlichkeit в «Бытии и времени» обозначает основной вид открытости (die Erschlossencheit – один из важнейших терминов Хайдеггера), т.е. дорефлексивного отношения к миру и к себе, имеет функцию непосредственного раскрытия. По мнению исследователя Ибера Хр., понятие Еrschlossencheit заменяет у Хайдеггера традиционное понятие сознания. Открытость – это словно открытая сцена, на которой или через которую нечто вообще может встретиться, благодаря чему для человека все является здесь (здесь присутствующим). Da-sein является поэтому по большей части открытостью[137]. Как отмечает исследователь Поггелер, «Хайдеггер находит в человеке и только в нем „Dasein“ – ту самую открытость бытия, только благодаря которой мы познаем нечто как нечто, вещь в ее бытии вещи, себя самих как людей»[138]. Dasein как открытость есть бытие-в-мире, оно всегда уже находится при сущем. В «Бытии и времени » Хайдеггер указывает на то, что есть три равнопервоначальных способа открытости – понимание, речь и расположенность, причем последний способ является самым важным. Их равнопервоначальность подразумевает невыводимость этих трех способов друг из друга, а также их принципиальную неотделимость[139]. Хайдеггер не рассматривает, как эта расположенность относится к чувству, а указывает лишь на то, что расположенность связана с возможностями[140], которые раскрываются перед бытием Dasein и с пониманием здесь-бытием своего бытия. «Находимость и понимание вместе артикулируют ту открытость, которая составляет „здесь“ Dasein в человеке»[141]. Хайдеггер описывает это так: «В расположении присутствие всегда уже вручено самому себе, себя всегда уже нашло, не как воспринимающее себя-обнаружение, но как настроенное расположение»[142].
Итак, экзистенциал «расположенность» означает то, что Dasein всегда каким-то определенным образом расположено к бытию, что оно так или иначе находит себя в отношении к бытию. Эта расположенность (находимость при…) открыта ему в настроении. Иными словами, это можно передать следующим образом: человек всегда чувствует, что и как происходит в бытии,он настроен определенным образом, имеет определенное настроение, в котором свершается первоначальный способ встречи с другими, с миром, с самим собой. Не следует понимать настроение как душевную окраску внешних событий, реакцию на их свершение, ибо в этом случае непонятен раскрывающий характер настроения[143].
Чувство (аффект, настроение) становится способом бытия человека, что характерно для онтологии XX века, ведь философские концепции более ранних эпох философии считали, что наши чувства нас обманывают, что на них не стоит обращать внимания, а преодолевать в пользу разума. Чувство считалось отражением, внутренним истолкованием внешних событий, более или менее адекватное им. Хайдеггер, а многим раньше С. Кьеркегор, вводит в философию проблему чувств, которая в прошлом европейской философской традиции, напротив, исключалась из нее.
В современной философии не только Хайдеггер или Кьеркегор обратились к проблеме чувств. Так, феноменолог Макс Шелер рассматривает прежде всего область эмоционального. Но Хайдеггер более радикально подходит к этой области, он пытается понять чувство как способ бытия человека, как связь со всем сущим в целом, чего как раз нельзя достичь в научном познании, но дано нам как чувствующим. Это французский исследователь А. де Вэленс формулирует следующим образом: «…структура человеческого бытия такова, что в любой момент, неизбежно, оно есть Da-Sein, т.е. наличное бытие, помещенное в тотальность того, что есть, и по отношению к этой тотальности. Этот способ бытия по отношению ко всему, говорящему мне (хотя и скрыто, а не познавательно), где я есть относительно тотальности бытия, есть чувство»[144]. Итак, любое действие человека, и даже познание, из которого прежде всеми силами пытались убрать интерес и эмоции, расположено или настроено определенным образом, т.е. любое действие или познание связано с отвращением, отворачиванием от мира или приближением к миру. Немецкий исследователь О. Поггелер отмечает, что еще Кьеркегор указывает на то, что и наука. и искусство связаны с чувством, т.к. они нацелены на признание, и имеют предпосылкой настроение. Хайдеггер. в свою очередь, цитирует тезис Августина и Паскаля о том, что только через любовь достигают истины[145]. В историко-философском смысле появление онтологии чувства или стремление обосновать онтологию исходя из аффекта, по мнению Ибера[146], имеет две предпосылки. Первой выступает философский опыт «бессилия разума», который проявился уже в философии позднего Шеллинга. Появились точки зрения, согласно которым, разум, субъективность являются не безусловными, а имеют предпосылки, которые обуславливают их. Эта точка зрения утвердилась прежде всего в философии Кьеркегора, который считал, что экзистенция определена своей фактичностью. Далее, Маркс и Фейербах, Шопенгауэр и Ницше и вовсе устраняют парадигму разума, аннулируют примат разумности по отношению к миру. В эту традицию[147] со своей теорией расположенности (аффект как нечто более первоначальное, чем сознательная связь с миром) входит М. Хайдеггер. Второй же предпосылкой выступает реальный исторический и культурный опыт Европы рубежа XIX-XX в. и начала XX века. В это время был распространен опыт безразличия человека к миру, опыт отчуждения человека от мира и от самого себя, опыт страха и чуждости сущего. Художественно это опыт был выражен, например, в немецком экспрессионизме.
Хайдеггер отмечает, что расположенность – это бытие в настроении. «То, что мы онтологически называем расположенность, онтически является самым знакомым и самым повседневным: настроением, настроенным бытием»[148]. В настроении человеческое бытие приводится перед бытие своего здесь, но это не означает, что настроение несет познавательную функцию (оно не дает знания о сущем), в нем раскрывается бытие. «Настроение открывает, „как оно“ и „каково бывает“ человеку. В этом „как оно“ настроенность вводит бытие в его „вот“[149]. В расположении показывается «так оно есть», но его происхождение не видно. Эту черту Dasein Хайдеггер обозначает как брошенность этого сущего в его вот. Это размыкаемое в расположении «так оно есть» является экзистенциальной определенностью сущего, которое есть способ бытия-в-мире. В расположении Dasein находит себя, но не в форме восприятия, а в форме настроенного расположения: «настроение ставит присутствие перед так оно есть»[150]. Настроение всегда настигает внезапно. «Расположение столь мало рефлексируется, что настигает присутствие как раз в нерефлексивной от– и выданности озаботившему „миру“[151]. Т.е. расположение «есть экзистенциальный основообраз равноисходной разомкнутости мира, соприсутствия и экзистенции»[152]. Итак, Хайдеггер анализирует расположение, выделяя две его сущностные черты: первая указывает на момент брошенности Dasein, вторая показывает расположение как основной образ равноисходной разомкнутости мира. В качестве синтетического, охватывающего определения настроения мы находим: «Настроенностью расположения экзистенциально конституируется мирооткрытость присутствия»[153]. В. Бимель проясняет это с помощью такого примера: «Нечто такое как опасность будет мне в моем мире доступной только потому, что я в состоянии испытать боязнь. Итак, настроение не феномен, ограниченный только субъектом и его восприятием, а способ открытого бытия, благодаря которому мир доступен мне самыми различными образами – как угрожающий, радующий, приятный, волнующий и т.д»[154]. Следует отметить, что хайдеггеровский анализ расположения повлиял на психиатрию (Людвиг Бинсвангер) и медицину[155].
Второй структурный момент, момент понимания, равнопервоначален настроенности. Но здесь мы не будем уделять ему так много внимания, как первому, а лишь кратко укажем на его место в экзистенциальной аналитике Dasein. Наше особое внимание к расположенности и феномену настроения обусловлено нашей темой – исследованием различных значений понятия «экзистенция». Дело в том, что традиционно в экзистенциализме темой рассмотрения становится какое-либо чувство («тошноты» – Сартр, абсурда – Камю, также у Кьеркегора – страха, и т.п.), т.к. экзистенция связывается не с сознанием, не с разумным отношением к действительности, а с чем-то противоположным, что находят, например, в чувстве.
Переходя к рассмотрению понимания как экзистенциала, следует отметить, что специфика хайдеггеровского прояснения понимания как экзистенциала состоит в том, что понимание обнаруживает в себе характер проекта, как возможности быть, умения быть Dasein. «В понимании экзистенциально лежит бытийный способ присутствия как умения быть»[156]. Экзистенциальную структуру понимания Хайдеггер проясняет как набросок, проект (Entwurf). Dasein существует в понимании как открытость, набрасывая себя на возможности своего умения быть. Так как это набрасывание происходит не в пустом пространстве, да и возможности уже открыты определенным образом, оно есть фактичность. Хайдеггер анализирует понимание как истолкование и высказывание. Понимание является как-раз тем способом, котоым Dasein относится к себе самому, своим собственным возможностям, что делает возможным его экзистенцию. «Присутствие есть сущее, которое понимая в своем бытии, относится к этому бытию. Тем самым заявлено формальное понятие экзистенции»[157]. Выше мы уже указывали на то, что отношение Dasein к самому себе (формальное понятие экзистенции) внешне подобно кьеркегоровскому определению духа, которое восходит к немецкой классике. Более выразительно на связь идеи экзистенции и понимания Хайдеггер указывает в §63, где он как бы подводит итоги экзистенциальной аналитики: «Формальная заявка идеи экзистенции была ведома лежащей в самом присутствии понятностью бытия. …Введенная идея экзистенции есть экзистентно несвязывающая прорисовка формальной структуры понятности присутствия вообще»[158]. Хайдеггер отмечает, что исходя из этой идеи происходил анализ Dasein, прояснение термина «забота», что дало возможность различения реальности и экзистенции, привело к тезису: «субстанция человека есть экзистенция»[159].
Речь представляет собой третий момент бытия-в-мире. Хайдеггер определяет ее как артикуляцию понятности. «Расположенная понятность бытия-в-мире выговаривает себя как речь»[160].
Итак, показаны конститутивные моменты бытия-в-мире. Но экзистенциальная аналитика продолжается с целью показать их единство, взаимопричастность. Это Хайдеггер делает во втором разделе трактата, определяя основную структуру Dasein как заботу (die Sorge), и повторяет экзистенциальную аналитику Dasein в свете временности, т.е. все выделенные моменты бытия-в-мире анализируются с точки зрения временности.
Остановимся на основном хайдеггеровском термине «забота», который обобщает три выделенных характера Dasein: во-первых, экзистенциальность (тот момент, что для Dasein важна его экзистенция, т.е. оно находится всегда при своем умении быть, при своих возможностях бытия, которые надо воплотить); во-вторых, фактичность (Dasein определено тем, во что оно «заброшено», тем, что зависит не от него, а встает перед ним в виде неизбежного факта); в-третьих, падение (этот момент подчеркивает, что в основном бытие Dasein проходит в модусе неподлинности, т.е. Dasein понимает себя из того, что оно не есть, оно падает, теряет себя в сущем). Хайдеггер дает такое структурное определение заботы как «впереди-себя-уже-бытие-в (мире) как бытие-при»[161], где момент «быть впереди себя» указывает на экзистенциальность, «уже-бытие-в (мире)» – на фактичность, «бытие при» – на падение. Забота не означает здесь тревожность, хлопотливость, озабоченность, а употребляется, как указывает Хайдеггер, «чисто онтологически-экзистенциально»[162], т.е. является понятием, синтезирующим три выделенных характера Dasein, которые удерживаются в единстве и согласованности благодаря такой структуре как временность. Временность Dasein описывается Хайдеггером с особым вниманием к будущему, настающему. Забегая вперед Dasein помнит и о своем прошлом, бывшем. «Присутствие способно собственно бывшим быть лишь поскольку оно настающе. Бывшесть возникает известным образом из будущего»[163]. Это в корне отлично от традиционного понимания времени как поступательного движения от прошлого к настоящему, от настоящего к будущему. Только потому что Dasein может забегать вперед, т.е. только потому что оно является будущным, оно может возвращаться к прошлому, и таким образом не терять его, а сохранить, удержать, помнить. В. Бимель отмечает, что с этой же позиции написана серия романов М. Пруста «В поисках утраченного времени», в которой «единство времени составляет основное действующее лицо книги»[164]. Временность и вводит нас в ситуацию, забегая из нее вперед, и возвращаясь к бывшему до нее. «Временность раскрывается как смысл заботы»[165]. Исходя из этого Хайдеггер опять анализирует экзистенциалы: понимание, расположение, падение, речь[166], но это не возвращение того же самого, а новое понимание экзистенциальной структуры Dasein. Исходя из временности понимание определяется как само-проектирование (возможность), поэтому основной модус времени здесь – будущее, которое определяется как забегание вперед. Dasein, которое «временится» из будущего, забегая вперед, существует в собственном модусе бытия. В противоположность ему несобственное Dasein существует в виде «поджидания»(ожидания), которое убегает в «экстаз» настоящего. Так Dasein теряет подлинность своего бытия, когда умение быть (возможность) понимается из озаботившего, а не из будущего, когда Dasein забывает себя, теряет то, чем оно определяется и отворачивается от себя, занимаясь тем, что его озаботило, т.е. оно закрывается от себя. Этот способо бытия, противоположный тому, что Хайдеггер называет открытостью. В подлинном понимании, забегая вперед, Dasein одновременно удерживает ставшее.
Во временной интерпретации расположенности настроение проявляется как то, в чем очевидно прошлое Dasein, т.е. его фактичность, бытие заброшенным. Противопоставляя два настроения – ужас и страх – Хайдеггер показывает собственный и несобственный способ бытия в прошлом. Страх связан с самозабвением, а «в ужасе показывается неосновательность всего озаботившего, невозможность найти себя исходя из того, о чем заботятся»[167]. В ужасе Dasein возвращается к себе самому – познает себя в своей конечности. Возвращение к себе самому Хайдеггер именует повторением.
Временность падения, по Хайдеггеру, выражается в любопытстве, которое основано в том, что от любопытствующего Dasein скрыты собственные возможности (будущее) и оно концентрируется на настоящем.
Таким образом, при анализе временности экзистенциалов всегда присутствуют все три временных экстаза (будущее, прошлое, настоящее), хотя приоритет в каждом из экзистенциалов различен: в понимании акцент делается на будущем, в расположении – на бывшем, в падшести и речи в первую очередь рассматривается настоящее.
§5. Бытийно-историческое мышление «позднего» Хайдеггера
Следующие рассматриваемые нами в связи с нашей темой работы Хайдеггера связаны с некоторым изменением проблематики философии Хайдеггера, произошедшее на рубеже 30х годов, которое принято называть «поворотом» в его творчестве. Сам Хайдеггер утверждал, что нет различия между его философией до «поворота» и после. На это указывает например О. Никифоров в статье «Хайдеггер на “повороте”: “Основные понятия метафизики” (1929/30)»[168]. В этой же статье Никифоров О. перечисляет хайдеггеровские работы, в которых, собственно, и произошел «поворот», которые имеет решающее значение для изменения хайдеггеровской мысли; итак, это – «О сущности основания» (1929), речь «Что такое метафизика?» (1929), курс лекций «Основные понятия метафизики» (1929/30), «О сущности истины» (1930). Изменение проблематики произошло, но основная мысль, основная идея, основная «метафора» осталась неизменной. Хайдеггер всегда, на всех периодах своего творчества пытается мыслить бытие, он не оставляет своего замысла, которым наполнен трактат «Бытие и время». В лекциях по»Метафизике немецкого идеализма» (1941) мы читаем: «…не сказано, что „Бытие и время“ стало для меня чем-то прошлым. Сегодня я еще не „пошел дальше“, это потому, что я все более ясно знаю, что я не могу идти „дальше“ – но возможно я подойду ближе к тому, что пытался сделать»[169]. Итак, и до и после «поворота» философия Хайдеггера остается мышлением о бытии. Но чем же тогда различны эти периоды творчества Хайдеггера? После поворота Хайдеггер пытается очистить мышление бытия от «антропологической редакции», которой было отягощено «Бытие и время»[170]. Следовательно, после «поворота» Хайдеггер пытается мыслить бытие не из временности, акцентируясь на будущем, а постигая бытие как событие, т.е. пытаясь продумать бытие без сущего. Теперь в философии Хайдеггера все более отчетливее начинает звучать тема языка, который проблематизируется как «дом бытия». Остановимся подробнее на работах «Что такое метафизика?» и «Письмо о гуманизме».
Лекция «Что такое метафизика?» была прочитана Хайдеггером в 1929 году при вступлении в должность профессора философии Фрейбургского университета, она относится к одним из популярных творений Хайдеггера. Многими исследователями эта лекция считается одной из важных составных частей философии Хайдеггера[171].
Согласно Хайдеггеру, метафизический вопрос отличается от любого другого тем, что, во-первых, он захватывает, т.е. ставит под вопрос самого спрашивающего, и во-вторых, он выходит за пределы сущего в целом, что как раз является основным движением метафизики, понимаемой как ta meta ta physika, т.е. возвышение над сущим как таковым. Итак, вопрос что такое метафизика, вынесенный в заглавие лекции, превращается у Хайдеггера в вопрос: что такое ничто. Это вопрос, о котором «наука не хочет ничего знать»[172]. Следует отметить, что говоря о Ничто, Хайдеггер вводит новый термин – das Nichts – субстантивированное Ничто, которое Хайдеггер пишет с большой буквы, в отличие от наречия nichts, которое употребляется в смысле ни-что, ни одно что, ни одна вещь. Этим наблюдением мы обязаны Хр. Иберу[173].
Важным для нашего исследования является следующий вывод Хайдеггера, о том, что Ничто не может быть предметом мысли, но все-таки, человеку доступно Ничто, ему известно о Ничто, ведь часто люди, хотя и бездумно, говорят о нем. Хайдеггер говорит о Ничто как о чем-то знакомом человеку. Хайдеггер рассуждает здесь образом, совершенно отличным от философской традиции осмысления Ничто. Парменид, родоначальник осмысления бытия в европейской философии, заложил онтологическую линию, вследствие которой считалось, что несушего, небытия нет, в отличие от бытия, которое только и может быть мыслимо. И именно в этом пункте Хайдеггер соответствует парменидовской линии своим утверждением того, что небытие не может быть предметом мысли, что оно никаким образом не дано мышлению. Но в целом Хайдеггер противоречит парменидовскому отношению к негативности, согласно которому, небытия нет, оно невоспринимаемо не играет никакой роли в жизни человека. В некотором смысле Платон пересматривает парменидовское отношение к негативности, когда в диалоге «Софист» признает, что проблема софистики, как мышления о чем-то неправильном, обманчивом, т.е. о не-бытии, неразрешима. Софистика является мышлением о не-бытии, которое все-же каким-то образом существует[174]. Итак, европейская метафизическая традиция, начиная с Парменида вплоть до Гегеля, рассматривает проблему Ничто (негативности) внутри рациональной сферы. Негативное анализируется исходя из сущего, понимается как недостаток сущего и означает неистинное, фальшивое, обманчивое, непостоянное. Как раз поэтому Хайдеггер считает, что традиция еще не продумала Ничто, еще не дошла до Ничто. Хайдеггер считает, что Парменид прав по отношению к Платону, т.е. в том отношении, что Ничто не может быть предметом мысли. Ничто не должно сводиться к сущему, не должно рассматриваться как его недостаток, оно является чем-то принципиально иным, чем сущее.
Чтобы получить определение Ничто, Хайдеггер вводит понятие«совокупность сущего» или «все сущее в целом». Но мы никогда не можем ухватить все сущее в его безусловной совокупности, мы всегда имеем дело с тем или с этим, мы привязаны к какому-то определенному сущему, а о ряде других, возможно, и не подозреваем. Человеческое отношение к сущему принципиально расколото, но все же Хайдеггер настаивает, что мы не мыслью, но несколько иным способом можем относиться ко всему сущему в целом, «что мы все же нередко видим себя стоящими посреди так или иначе приоткрывшейся совокупности сущего»[175]. В каких же случаях это происходит? Это происходит в те моменты, когда мы захвачены каким-то фундаментальным настроением, например. когда нам становится тоскливо. Глубокая тоска приоткрывает сущее в целом.
Логика Хайдеггера такова: существуют настроения, которые раскрывают нам «все» или сущее в целом (это – глубокая тоска, радость от присутствия любимого человека и др.), следовательно, есть настроения, которые приоткрывают нам Ничто. Хайдеггер уже выяснил, что Ничто может быть дано только в чем-то противоположном мышлению, т.е. вне рациональной сферы[176].
Этим настроением оказывается радикальное настроение «страха»[177].
О. Поггелер отмечает, что немецкое слово страх (die Angst) этимологически связано со словом angustiae, что означает теснота. В страхе человек испытывает чувство тесноты. у него нет выхода, весь мир исчезает и он, страшащийся, оказывается посреди Ничто, которое теснит его своем жасающим приближением. В страхе весь окружающий мир и все в мире кажется внезапно лишенным своего значения, опустошенным, мы тонем в безразличии к утерявшим свой смысл вещам, и мир словно рушится из-за своей никчемности. Столь привычное нам «Я», сформированное повседневными заботами и хлопотами, исчезает со сцены. В страхе обнаруживается крушение всего окружающего, все вещи ускользают, земля уходит из-под ног. Страх и угроза страха подступают отовсюду и нельзя установить локализацию страха. Нам становится жутко. Мы становимся открытыми жути(die Unheimlichkeit), лишенности крова, всякой помощи, защиты, чувству бездомности, небезопасности. Этот опыт беспочвенности, зависания превращает человека в чистое здесь-бытие, в чистое присутствие. Поскольку все реальности мира исчезли, мир как таковой стал более близким, как бы очистился с исчезновением предметов и реальностей, которые обычно маскируют его. В настроении ужаса невозможно говорить – а только молчать, и невозможна интерсубъективность. Таким образом, страх открывает нам, что мы погружены в бытие, брошены в нем без защиты и помощи, чтобы существовать даже без явного желания делать это. Страх рождается из нашего положения и раскрывает нам его. Он является истинным чувством изначальной ситуации «бытия-в-мире».
Но настроение страха – это не способ постижения Ничто. В страхе Ничто выступает одновременно со всей совокупностью сущего, со всем сущим в целом, которое ускользает. В настроении страха вещи ускользают, отдаляются от нас, становятся нам безразличными, но в тоже время они и поворачиваются к нам, и мы уже имеем дело с сущим как таковым. Двусмысленность страха (ужаса) связана с тем, что она показывает одновременно и сущее, и Ничто, т.е. Ничто находится внутри сущего. Ничто отсылает от себя, оно отсылает к тонущему, ускользающему сущему. Ничто не уничтожает и не отрицает сущее, оно само ничтожествует, говорит Хайдеггер, но не производит этого с сущим. Сущее « в светлой ночи ужасающего Ничто» выступает как совершенно отличное от Ничто, как сущее как таковое. Таким образом очевидно, что страх содержит в себе прорыв в новое, более фундаментальное понимание бытия. Вопрос Хайдеггера в лекции «Что такое метафизика?»: Почему есть нечто а не Ничто? остается без ответа[178]. Хайдеггер уже не отвечает на него как Лейбниц, что бытие лучше небытия. Основа бытия оказывается безосновной, точнее, уже больше нельзя указать никакой основы – Ничто оказывается в самой сердцевине сущего. Бытие остается открытым, и мы не знаем, что готовит нам сущее.
Итак, бытие, в отличие от сущего, становится доступным через Ничто. Различие бытия и сущего имеет в концепции Хайдеггера огромное значение, что заметно также в его концепции Ничто. Бытие, как и Ничто, в отличие от сущего, не является предметом науки, его нельзя сделать объектом логических изысканий, т.о. любое мышление, по Хайдеггеру, является предметным мышлением, т.е. мышлением сущего.
Хайдеггер пишет: «Только на основе изначальной явленности Ничто человеческое присутствие способно подойти к сущему и вникнуть в него. И поскольку наше присутствие по самой своей сути состоит в отношении к сущему, каким оно и не является и каким оно само является, в качестве такого присутствия оно всегда происходит из заранее уже приоткрывшегося Ничто»[179]. Отсюда следует знаменитое хайдеггеровское определение экзистенции, человеческого существования как выдвинутости в Ничто. Человеческое существование выдвинуто в Ничто, оно выступает за пределы своего сущего, трансцендирует. Связь экзистенции и трансценденции – общее место во многих концепциях экзистенциальной философии[180]. Но у Хайдеггера трансценденция не наделяется чертами чего-то позитивного (например, Бога), трансценденция понимается Хайдеггером как выход за пределы бытия, за пределы всего сущего в целом, и в качестве такового является существенной характеристикой Dasein.
Но выдвинутость человека в Ничто означает именно онтологическое свойство человека. Здесь не имеется в виду «нигилизм» в морально-этическом и религиозном плане, о котором Хайдеггер будет говорить позднее. Хайдеггеровское определение экзистенции как выстаивания в бытии и, одновременно, в Ничто является не нигилистичным, а гуманистичным, что раскрывается им в работе «Письмо о гуманизме».
Эта работа возникла при разработке ответа на вопрос французского философа Жана Бофре о смысле термина «гуманизм». Интерес к этому термину был вызван появившейся в Париже брошюрой Сартра Ж.П. «Экзистенциализм – это гуманизм», в которой Сартр в споре с марксистами преподносит экзистенциализм как подлинный гуманизм. Текст «Письма» был составлен Хайдеггером в 1946 году и опубликован вместе с «Платоновским учением об истине» в 1947 году. По этой же теме по инициативе Ж. Бофре Хайдеггер участвовал в коллоквиумах во Франции в 1955 году.
На вопрос Жана Бофре: «Как придать слову гуманизм новый смысл?» Хайдеггер отвечает вопросом, спрашивая, необходимо ли делать это и, таким образом, открывает дискуссию о том, каким образом надо мыслить существо человека. Но наша цель состоит не в изложении ключевых моментов этой дискуссии, хотя этого иногда не удастся избежать, а в прояснении термина «экзистенция», который здесь употребляется Хайдеггером в противоположность экзистенциалистскому, а именно сартровскому понятию, которое, по мнению Хайдеггера, погрязло в метафизике.
Вопрос Хайдеггера «Необходимо ли это?», которым он отвечает на вопрос Бофре о гуманизме, не следует понимать так, что Хайдеггеру безразличен вопрос о сущности человека[181]. Хайдеггер ставит под вопрос попытку определить человека исходя из гуманизма, который представляет собой «раздумье и заботу о том, как бы человек стал человечным, а не бес-человечным, „негуманным“, т.е. отпавшим от своей сущности»[182]. Хайдеггер отсчитывает рождение гуманизма от Рима, где под гуманизмом понимается культивирование человечности, в той или иной мере обращенное к греческому миру, к античности и противопоставляемое варварству готики.
Гуманизм метафизичен, и это означает: он не спрашивает об отношении бытия к человеческому существу, не понимает и не знает этот вопрос. Хайдеггер уверен, чтобы разорвать «этот замкнутый метафизический круг» следует посреди господства метафизики задать вопрос «Что такое метафизика?» и даже вводить на первых порах вопрос о бытии как метафизический (так был, например, введен вопрос о Ничто в лекции «Что такое метафизика?»). Метафизический гуманизм считает, что рацио, заложенное в механизм целеполагания, является подлинной сущностью человека, в основе этого мнения лежит метафизическая трактовка человека как animal rationale. Но, по мысли Хайдеггера, не в разумности, личности, душе, теле покоится существо человека – «человек принадлежит своему существу лишь постольку, поскольку слышит требование Бытия»[183]. Такую возможность услышать бытие для человека, доступность человека бытию, стояние в просвете бытия Хайдеггер обозначает термином «эк-зистенция», постигая существо человека так: «То, что есть человек,… покоится в его эк-зистенции. Так понятая эк-зистенция, однако, не тождественна традиционному понятию existentia, означающему действительность в отдичие от essentia как возможности»[184].
Основная черта, составляющая так понимаемую эк-зистенцию, – экстатическое выступление в истину бытия. На ней основывается различие остальных живых существ и человека – человек из своего бытия как такового выступает в истину бытия и стоянием в ней хранит существо бытия.
Сартровское положение, что существование предшествует сущности, высказанное им в работе «Экзистенциализм – это гуманизм», по мнению Хайдеггера, является метафизическим, несмотря на то, что Сартр оборачивает традиционный средневековый тезис. И в этом смысле, считает Хайдеггер, тезис Сартра не имеет ничего общего с тем, что было сказано в трактате «Бытие и время»[185], например, таким образом: «Субстанция человека есть экзистенция»[186]. Латинский термин «субстанция» Хайдеггер сводит к греческому слову усия и понимает его как «пребывание пребывающего и одновременно само пребывающее». Этот тезис из «Бытия и времени», подвергнутый феноменологической деструкции, звучит так: «способ, каким человек в своем подлинном существе пребывает при бытии, есть экстатическое стояние в истине бытия» Хайдеггер М. Письмо о гуманизме // Хайдеггер М. Время и бытие. М., 1993. С. 201.]. Этим определением, которое Хайдеггер называет сущностным, не отвергаются гуманистические определения человека как animal rationale, личности, душевно-духовно-телесного существа, которые, по мысли Хайдеггера, еще не достигают собственно достоинства человека[187], и в этом смысле мысль Хайдеггера (а именно «Бытие и время») противостоит гуманизму. «Мысль идет против гуманизма потому, что он ставит humanitas человека еще не достаточно высоко»[188]. Причисление Сартром хайдеггеровской философии к атеистическому направлению экзистенциализма Хайдеггер оценивает как опрометчивое, ошибочное заявление, отмечая, что мысль, ориентирующаяся на истину бытия, не может быть ни теистической, ни атеистической.
Таким образом, Хайдеггер приходит к выводу, что «при определении человечности человека как эк-зистенции существенным оказывается не человек, а бытие как экстатическое измерение эк-зистенции»[189]. Вхождение в просвет бытия и сохранение истины бытия – вот к чему призван человек в своей пассивности по отношении к Бытию. Хайдеггер многократно подчеркивает, что человек не властелин, а пастух бытия. И это отношение человека по отношению к бытию предпослано самим бытием. Но иногда случается так, что человек забывает истину бытия под напором сущего – эта ситуация описана Хайдеггером в «Бытии и времени» как «падение». И только поэты и мыслители дают иногда слово истине бытия в своем речении. В «Письме о гуманизме» Хайдеггер указывает как на таких на Гераклита и Гельдерлина. Мысль об истине бытия по этим причинам не является систематичной, а историчной, как исторична и эк-зистенция человека. Получается, что Хайдеггер развивает гуманизм «странного рода», который мыслит человека из его близости к бытию, который постигает существо человека как полностью зависимое от истины бытия с ее историей. Это дает повод Хайдеггеру заметить, что мысль, развернутая им, не является ни экзистенциализмом, ни гуманизмом, хотя Хайдеггер здесь оперирует термином «эк-зистенция», определяя его как «Эк-статическое обитание вблизи бытия. Она (т.е. экзистенция – О.С.) есть пастушество, стража, забота о бытии»[190]. Но мыслить бытие – значит мыслить человечность человека, ведь он – на службе бытия, «пастух бытия», «сосед бытия»; и в этом смысле мысль Хайдеггера оказывается в высшей степени гуманистичной, более чем все указанные виды гуманизма.
Итак, Хайдеггер пытается мыслить бытие не опираясь ни на метафизику, ни на мифологию. И эту попытку Хайдеггер свершает поэтапно. Если в «Бытии и времени» еще устойчиво присутствует субъективизм в самой постановке вопроса, то в работах после «поворота» Хайдеггер реализует последовательную позицию преодоления трансцендентального горизонта в вопросе о бытии. В работах, относящихся к этому периоду, Хайдеггер выявляет стояние в открытом как предпосылку любого говорения и суждения о сущем (в докладе «О сущности истины»). Далее этот же вопрос был развит в статье «Исток художественного творения», где он уже артикулируется как вопрос о «зиящей средине». Здесь, в «Письме о гуманизме», об этом вопросе идет речь в связи с определением существа человека. Человек показывается Хайдеггером в этой работе как существо, которому дано стоять в просвете бытия, выстаивать в нем, и более того, даже хранить свечение. Исходя из этого эк-зистенция объясняется как место, в котором устраивается истина бытия, как стояние в просвете. На основании этого можно заключить, что философия Хайдеггера не является экзистенциализмом, как бы этого не хотел Сартр. На это указывает и сам Хайдеггер, и многие исследователи, мнение одного из которых здесь уместно привести. Речь идет о книге Петера Кардорфа[191], которая привлекает оригинальностью изложения и стиля. Кардорф считает, что Хайдеггер не является ни экзистенциалистом, ни мистиком, вопреки многим расхожим мнениям о нем, хотя иногда называет философию Хайдеггера «жестом святого», а самого Хайдеггера именует «патетиком мистики»[192].
Период бытийно-исторического мышления в философии Хайдегера не исчерпывается затронутыми нами работами. Мышление «позднего» Хайдеггера об истине бытия продолжается дальше, после написания этих работ – в «Истоке художественного творения», в «Вопросе о технике», в статье «О сущности истины» и других работах, где Хайдеггер пытается мыслить истину бытия уже как «событие».
Глава 3Хайдеггер и востоковедная тенденция в немецкой мысли(М.Я. Корнеев)
Эпилог
Рассмотрение этого вопроса вызвано прежде всего тем, что в трудах Хайдеггера, относящихся к периоду до так называемого поворота (Kehre), практически невозможно найти каких-либо прямых обращений к восточной мысли, ее выдающимся представителям прошлого. И в то же время в ряде из них, и главным образом в «Бытии и времени» улавливаются отдаленные отзвуки размышлений мудрецов Востока. Поэтому встает вопрос о том, как, через кого или через что он уже в ранний период своего творчества, возможно, начал испытывать, наряду со все возрастающими своим интересом к грекам, прежде всего досократикам, пока во многом скрытую, неясную потребность приобщиться к нечто сокрытому, потаенному, содержащемуся в незападном, неевропейском мышлении. И, нам кажется, что частично ответ на этот вопрос следует искать в определенной исторической тенденции в немецкой мысли – ее стремления выйти за горизонт только немецкого мышления, в частности в направлении к восточному мышлению, в целях либо частично обосновать, дополнить свои отдельные выводы учения, либо противопоставить западное мышление, в том числе и философию, восточному мышлению, восточной философии в особенности. Вероятно, тот дух Востока, который витал в умах многих выдающихся философов, ученых Германии, не мог не наложить определенного отпечатка и на мировоззрение Хайдеггера, на его философское творчество, на самый стиль его философствования в поздний период, который мы бы условно назвали в конце концов «маргинальным», то есть нечто средним между европейским и восточным, но все же больше европейским. Нам представляется, что Хайдеггер, блестяще подготовленный в историко-философском и теологическом плане мыслитель, написавший еще в 1913 г. диссертацию «Учение о суждении в психологизме», а в 1915 г. работу «Учение Дунса Скота о категориях и значениях», не мог совершенно не замечать востоковедной интенции в немецкой мысли. К сожалению, в хайдеггериане на этот момент не обращается сколько-нибудь достойного данного предмета рефлексии внимания. В труде Вальтера Бимеля «Мартин Хайдеггер сам свидетельствующий о себе и о своей жизни (с приложением фотодокументов и иллюстраций)», (Урал, 1998, перевод с немецкого издания 1973 г.), вообще нет упоминаний о востоковедных исканиях Хайдеггера. Акцент сделан на его интерес к грекам и диалоге с рядом классиков европейской философии. Осознавая, что вопрос о влиянии или отсутствии влияния востоковедной интенции на Хайдеггера требует специального исследования, мы попытаемся представить лишь абрис этой интенции в немецкой мысли в историко-философской перспективе.
§1. У истоков востоковедных исканий: от Альберта Великого до Николая Кузанского
Первые помыслы, намерения в этом плане мы находим уже у Альберта Великого (XIII в.), который впервые в истории немецкой мысли (теологической, философской и естественнойнаучной) свою космологическую концепцию строил на основе сочетания идей неоплатонизма о свете, аристотелевской и арабской космологии. Как писал известный немецкий историк философии средних веков А. Штёкль (автор трехтомного издания «Geschichte der Philosophie des Mittelalters, B. I-III Mainz 1864–1866): „Сочинения Аристотеля были известны Альберту по арабо-латинским и отчасти по греко-латинским переводам. Он сравнивал эти переводы между собою, чтобы установить подлинный текст и пользоваться для этой цели всеми другими, находившимися в его распоряжении, средствами. В толкованиях Аристотеля он примыкал преимущественно к Авиценне“[193] (курсив наш – М.К.). В. Вундт считает Альберта Великого, наряду с Фомой Аквинским, «одним из влиятельнейших схоластических писателей», которые стремятся «дополнить теологию философией, объединяющей все виды знания. Это расширение интереса выросло из общих культурных условий того времени, ему также сильно способствовало знакомство с Аристотелем, различные философии которого в это время сделались известными в латинских переводах через арабских философов предшествующих веков (Авиценна и Аверроэс) и через комментарии последних к аристотелевским сочинениям»[194], (курсив наш – М.К.). Фулье «История схоластики: Конспект истории схоластики»[195] называет Альберта Великого «магом за свои научные знания», «кудесником за его ученость в области явлений природы», подчеркивая при этом, что он, как и Фома Аквинский, его ученик, получили «поток новых мыслей и могучий толчок, данный умам того времени» переводами на латинский трудов Аристотеля и учениями арабов и некоторых выдающихся еврейских философов, живших в Испании (прежде всего Маймонид, XIII в.)[196].
В «Духовных проповедях и рассуждениях» великого немецкого мистика конца XIII – начала XIV вв. Мейстера Экхарта мы не находим прямых обращений к восточным мистикам или вообще к мыслителям Востока, но многие его идеи представляют своеобразный сплав идей неоплатонизма, христианского и восточного мистицизма. В его учении много сходств и параллелей с восточными учениями, в том числе и с буддистскими. Не случайно, почти ни одно западное и восточное сравнительное исследование творчества Экхарта Мейстера не обходит стороной сравнение его взглядов со взглядами восточных мыслителей и, наоборот, в чем мы убедимся, когда во второй части нашего коллективного исследования увидим, как крупнейшие восточные мыслители XX в. выявляют общее во взглядах выдающихся восточных мыслителей прошлого со взглядами Мейстера Экхарта, а через него – со взглядами Хайдеггера по ряду онтологических, гносеологических, этических и аксиологических вопросов. Соглашаясь в принципе с утверждением М.В. Сабашниковой, переводчицей «Духовных проповедей и рассуждений» Мейстера Экхарта, что «в учении Экхарта нет того буддистского ухода от жизни, которое стремится лишь к личному освобождению», нам представляется, что вторая часть ее утверждения «Восточное созерцание ведет человека обратным путем, к его источнику, к слиянию с Божеством, в этом пути человек как бы отрицает эволюцию мира, приходит обратно с пустыми руками»[197] требует уточнения, ибо восточное созерцание не сводится только к буддийскому, да и буддийское созерцание сложней и глубже, чем это можно было выразить в одной фразе. Для этого нужно провести не одно сравнительное историко-философское и иное исследование. О влиянии Мейстера Экхарта на Хайдеггера, который в своем докладе «Что значит мыслить?» называл его «старым мастером мышления»[198], будет сказано нами немного позже.
В сочинениях Николая Кузанского, выдающегося представителя немецкой мысли – философской, теологической, естественнонаучной – периода позднего немецкого средневековья (XV в.) и раннего Возрождения заметно не только сильное влияние мистицизма Мейстера Экхарта[199], но и восточной, прежде всего арабоязычной, мысли. В ряде случаев он ищет в трудах классиков средневековой арабской философии как бы подтверждения своих идей. К Авиценне он обращается тогда, когда ему нужно обосновать свое понимание иерархии бытия, понятие бога и т.д., особенно часто он аппелирует к Авиценне, причем как в плане согласия с ним, так и разногласия. Например, в своем труде «Апология ученого незнания» он хвалит Авиценну за верное его понятие о боге[200]. В труде «Берилл» Николай Кузанский, рассуждая о том, как виден бог в вещах, то есть через что он действует, пишет, что, «по хорошему изречению Авиценны», бог действует не через свою акциденцию, как огонь через жар, а через свою сущность[201]. Он согласен с попыткой Авиценны «возвестись к богу путем отрицательной теологии»[202]. Момент несогласия с Авиценной в вопросе о том, как приходит сущее к бытию. Он пишет, что «…все сущее пришло к бытию одновременно со Вселенной, а не сначала интеллигенция, потом благородная душа и, наконец, природа, как думал Авиценна и некоторые другие философы»[203]. К учению Аверроэса он также обращается в тех случаях, когда хочет прояснить свою мысль путем приведения отдельных его трактовок того или иного философского вопроса. Например, в труде «Берилл» он пишет, что, согласно Аверроэсу, в XI-й книге своей «Метафизики» Аристотель говорил, что «все формы актуально пребывают в перводвигателе», а в XII-ой – «отвергая платоновские идеи, полагает уже идеи-формы»[204]. В «Апологии ученого незнания» Николай Кузанский резюмирует некую беседу ученика со своим наставником Николаем из Кузы по поводу книжки Иоганна Венка «Невежественная ученость», направленной против книги Николая Кузанского «Ученое незнание» и констатируя неспособность ученика понимать высокие идеи, ибо бог не дал ему способности достичь тайны,советует ему читать со смыслом «Мистическую теологию» Максима Исповедника… Николай Кузанский, оценивая как бы со стороны эту беседу, произносит следующую тираду: «А я, поражаясь снисходительности наставника, возразил: не могу снести того, что он смотрит на тебя как на невежду в логике, словно Аверроэс на Авиценну»[205].
Значительное внимание уделяет Николай Кузанский аль-Газали, выдающемуся арабскому теологу и философу второй половины XI – начала XII вв. «Вот как рассуждает о боге Альгазель, – пишет Николай Кузанский, – в своей „Метафизике“: „Кто достоверно знает необходимость невозможности посетить Его, тот судит и постигает, что знание Его ни для кого не достижимо. А кто не может достичь и не знает с указанной достоверностью о необходимости невозможности постичь Его, пребывает в неведении о Боге, и таковы все люди, исключая избранных, пророков и тех мудрецов, чья мудрость глубока. Таковы его слова“[206]. Далее Николай Кузанский дает ссылку на Аврелия Августина, объясняющего слова Павла из восьмой главы «Послания к римлянам». Ссылаясь на мудрейшего Филона, утверждавшего, что всем животным присущ разум, «Альгазель», по словам Николая Кузанского, заявлял, что «логика нам дана от природы, это свойство разума». Резюмируя это положение, он пишет, что «действительно, разумное существо пользуется умозаключением. Умозаключение исследует и выстраивает цепочку мыслей, мысль (discours) необходимо ограничена от одной границы до другой, а то, что противоположно друг другу, мы называем противоречием. Дискурсивный разум (rationi discurrenti) мыслит в границах противоположного и раздельного»[207].
Наконец, в сочинениях Николая Кузанского наблюдается некоторая тенденция к формулированию более или менее целостного представления о Востоке, религиях и философиях на Востоке, о различиях в менталитете восточных народов. В его работе «О предположениях», глава 14, о человеке читаем, что «в северных странах разум больше погружен в возможность и ощущения, люди здесь как бы чувственные, в средней области разум процветает своей рассудочной частью, а в третьей он более свободен»[208]. От этой типологии менталитета в контексте, как бы теперь назвали, «географического детерминизма», он переходит к страноведческому. «В странах Индии и Египта, – заявляет он, – недаром преобладали умозрительные религии и абстрактные математические искусства; в Греции, у африканцев и римлян процветали диалектика, риторика и юридические науки; в других, более северных областях – чувственные, ремесленные (mechanicae) искусства. Но в каждой области обязательно есть люди, по-своему искусные во всем, и по-разному все причастны к единой природе единого вида»[209]. Рассуждения Николая Кузанского в его знаменитых диалогах о сокрытом Боге, искании Бога, богословстве, даре отца светов, о становлении, о Книгах Простеца и т.д. дают основания говорить о нем как о мыслителе, который пытался создать свой философский язык, роднящий его в какой-то степени с восточными стилями философствования[210], язык, во многом не понятый современниками. Его, вероятно, можно было условно включить в реестр преобразующей философии, наряду с Шанкарой, Фихте и Хайдеггером, о которых мы уже говорили во Вводной части нашего коллективного исследования. Его намерение осуществить «просветление сознания», поднять на другой уровень само философское мышление даёт повод так говорить. По нашему мнению, с ним заканчивается условно подготовительный этап в обращении немецкой мысли к восточной, а точнее – в основном к арабской. Начинается новый этап.
§2. Расцвет востоковедных изысканий: от Лейбница до Фр. Шлегеля
Мы не будем здесь касаться того, как схожий процесс совершался во Франции, Англии, Италии, Дании и в ряде других европейских стран, хотя теоретически это было бы полезно сделать, ибо немецкие мыслители рассматриваемого нами периода находились в диалоге с философами и учеными других стран Европы. Наша цель в данном параграфе – выявить тот востоковедный фон в немецкой мысли, который, по нашему мнению, Хайдеггер не мог не заметить. Данный этап вполне правомерно начать с Лейбница, ибо его востоковедные искания положили, по сути дела, первые камни в философскую синологию в Германии. Кроме того, его востоковедные искания простираются и до сферы складывающейся европейской индологии, буддологии и арабистики. Это соответствовало его установке на необходимость усвоения духовного богатства всех народов. Размышляя о приумножении наук, он настаивал на том, чтобы «усилия всех веков и народов соединились в одно. Другими словами, чтобы, во-первых, то, что было добыто до нас, было старательно собрано и возвращено в общественную казну; во-вторых, чтобы никто из тех, кто ныне способен внести свой вклад или своим талантом, или усердием, или фортуной, также не оставался в пренебрежении»[211]. И хотя конкретно он имел в виду своих греческих «предков», имманентно подразумевалось все то, что добыто в мировой философии.
Сначала обобщим основные отсылки к восточным мыслителям, встречающиеся в его трудах, чтобы затем специально коснуться его Письма к французу Николаю Ремону, в котором он пытается представить свое восприятие важнейших идей китайской философии в целях найти в ней сходства, аналогии и даже подтверждение своих идей. В своей «Теодицее» Лейбниц неоднократно обращается к различным мифологическим именам: Брама, Брахма, Вишну, Шива (Индия), Исида, Озирис (Египет), Зороастр (Заратустра), Мани, Ормазд, Ормузд (Иран), разним историческим лицам: Магомет (Мухаммед), Тамерлан, Чингиз-хан. Что же касается его обращения ко взглядам представителей восточного перипатетизма, то здесь на первое место у него выходят Авиценна и Аверроэс. В Трактате «О самой природе, или природной силе и деятельности творений (для подтверждения и пояснения начал динамики)» он включается в научный спор между математиком и физиком Иоганном Христофором Штурмом и медиком Гюнтером Христофором Шельгаммером по данному вопросу. Он считает «частью невозможными, частью излишними такие вещи, как „всеведущее тепло“ Гиппократа и Холкодея, подательница душ Авиценны (курсив наш – М.К.), „мудрая пластическая сила“ Скалигера и др., „гилархическое начало“ Генриха Мора..»[212]. Рассуждая «О том, в чем философия Аристотеля заслуживает одобрения, а в чем – порицания», Лейбниц показывает, как сильно разнятся друг от друга представления об Аристотеле в различные эпохи. «Известно, – пишет он, – что Аристотель когда-то считался врагом веры, а впоследствии, когда он был допущен в школы, пользовался таким уважением, что ни одно другое учение не казалось более подходящим для защиты положений веры. Его не только Аверроэс (курсив наш – М.К.), но св.Фома и другие замечательные мужи считали чудом человеческой гениальности и его же повсюду высмеивают даже дети»[213]. В очерке «Размышления относительно учения о едином всеобщем духе» Лейбниц называет Аверроэса «знаменитым арабским философом»[214],имея в виду западных авверроистов, Лейбниц писал, что они «сделали дурное употребление из этого выражения» (речь идет о выражении, что бог есть действующий интеллект разумной души»[215].
Суммарно свои размышления о восточной философии Лейбниц выразил в «Предисловии к изданию сочинений Мария Низолия „Об истинных принципах и истинном методе философствования против псевдофилософов“. Касаясь вопроса о „Трех достоинствах: ясность, истинность и изящество“[216], Лейбниц пишет: «Но если значение приходится выискивать лишь с помощью множества догадок, хотя бы и подсказанных самой речью, ясность последней значительно падает … для философа ничто не может быть более чуждым, чем темная речь. Впрочем, я знаю, что и древние египетские философы, и современные китайские, и вообще восточные авторы, и подражавший им у греков Пифагор, а у латинян и арабов химики скрывали свои мысли в загадочных выражениях (курсив наш – М.К.). И эту их практику нельзя осуждать безоговорочно, ибо не все и не всем следует раскрывать..»[217]. И все же он считает, что все «туманные выражения должны быть изгнаны из строгого философского языка, т.е. из дефиниций, разделений и доказательств». Он не полностью отказывает философам скрывать свои мысли, но при этом учитывает способы, с помощью которых совершается это утаивание и его границы. «Можно было бы позволить философам, – пишет он, – скрывать свои мысли либо с помощью какого-то особого языка, что, как говорят, делали египетские и этрусские жрецы, либо – особой письменности, что и теперь делают китайцы (курсив наш – М.К.), лишь бы сами они на этом самом языке, с помощью этой самой письменности, по крайней мере между собой, выражались ясно и философски точно, чтобы взорам допущенных ныне в святая святых не представлялось пустое и совершенно лишенное каких-либо полезных вещей пространство, как говорит Тацит об Иерусалимском храме, „пустота“, скрытая покровом таинственности», истинность этих слов становится все яснее и яснее в отношении восточной философии (курсив наш – М.К.)»[218].
Касаясь мнения преподобного отца Мальбранша о том, что идеи суть «непосредственные внешние объекты наших мыслей» и что «Бог в качестве общей причины является источником всего», Лейбниц пишет, что для объяснения частностей «нет необходимости ссылаться на Бога», но что в суждении Мальбранша содержится нечто хорошее, «которое к тому же склоняет к благочестивым размышлениям по примеру древней философии Востока, все приписывающей Богу; подобный взгляд, если его правильно истолковать, отнюдь не заслуживает презрения»[219]. Что же касается «благочестивого размышления» и древних философов Востока, все приписывающих Богу, то можем заметить следующее. В сочинении Н. Мальбранша «Беседа христианского философа с философом китайским о бытии и природе божества», китаец говорит, что «наше ли есть верховный закон, которому ваш Бог обязан подчиняться», что мудрость не в боге, а в «материи», которая способна мыслить[220]. Теперь перейдем непосредственно к краткому рассмотрению синологических исканий Лейбница. Этот вопрос уже получил определенное освещение как в отечественной, так и в зарубежной философской литературе[221]. К. Шуцкий отмечал, что главным предметом в синологических исканиях Лейбница стала «Китайская классическая „Книга Перемен“, первые сведения о которой в Европе появились в 1689 г., в предисловии книги о Конфуции, вышедшей в том же году в Париже, а первый перевод на латынь был сделан в 1736 г. иезуитским миссионером Регисом, опиравшемся на более ранние, не датированные работы двух миссионеров. В вышедшей в 1753 г. книге Хаупта об „И-цзине“, отмечает К.Ю. Шуцкий, „указывается Лейбниц как исследователь „Книги Перемен“, создавший свою теорию интерпретации“. Далее К.Ю. Шуцкий замечает, что „Этот вопрос сжато и хорошо изложен в рецензии Хауэра, указанной выше, и нам остается лишь напомнить то, что он пишет: „Из этой книги мы узнаем, что не кто-нибудь, а сам Лейбниц в Германии впервые занялся «Ицзином“. Он нашел в очертаниях царя (Фу Си – Ю.Щ.) арифметическую dyadicam или счисление двумя числами, и в соответствии с этим вся книга была им объяснена так, что можно мыслить разумно в связи с (ее) линиями и начертаниями. Он не замедлил также довести до сведения китайцев свое новое объяснение. В конце концов он написал миссионеру П. Буве, который тогда находился в Китае, и хотя нам известно, что данный патер оценил это объяснение и выразил свое удовлетворение им в своем письме к г.барону фон Лейбницу, но все же мы не знаем, как восприняли ученые китайцы это открытие: Хаупт рассматривает гипотезу Лейбница в §§28–41 своего сочинения..“. Мы специально дали столь пространную выдержку из книги Ю.К. Шуцкого, ибо он считается по праву одним из самых лучших переводчиков и комментаторов этой книги в XX веке. Для нас важно было убедиться в том, что Лейбниц действительно первый ицзинист в Германии.
Сведения о Китае, его культуре, религии и философии он получал из отчетов европейских миссионеров в Китае: Н. Лангобарди, А. де Сент-Мари и других. Он вел большую переписку с Н. Ремоном, своим постоянным корреспондентом. В письме от 22 июня он пишет Н. Ремону: «С произведениями отцов Ломбарди и Мальбренига о китайской философии я пока еще не знаком. Хотелось бы знать о ней побольше, тем более что, как Вы пишете, он заключает в себе нечто важное и напоминающее взгляды божественного Платона»[222]. В письме от 4 ноября 1715 г. Лейбниц пишет Н. Ремону: «Перехожу к философским произведениям, которые касаются преп. отца Мальбранша (чью смерть оплакиваю) и в которых делается попытка истолковать естественную теологию китайцев»[223]. В конце этого письма он вновь возвращается к этому вопросу. «Теперь следовало бы поговорить о естественной теологии китайских ученых, судя по тому, что сообщают нам иезуит Лангобарди и отец Антуан из причта св. Марии, член ордена миноритов, в Трактатах, которые Вы, сударь, прислали мне на отзыв; стоило бы сказать и о том, каким образом преп. отец Мальбранш объяснял одному ученому-китайцу начала нашей теологии; но для этого понадобилось бы отдельное письмо»[224].
Все вышеуказанные письма Лейбница Ремону датируются последними годами его жизни. В последний год жизни (1716) он составляет сводную работу (трактат) о китайской философии под названием «Два письма по поводу бинарной системы счисления и китайской философии», состоящую из 75 параграфов, в которой отражена и его переписка с другими людьми в конце 80-х – 90-е гг[225]. В нем он не только рассуждает об «И-цзине», но и о важнейших категориях китайской философии в неоконфуцианской трактовке, прежде всего в интерпретации Чжу Си, систематизатора неоконфуцианства, даваемом миссионером Н. Лангобарди. Речь идет о таких категориях, как Ли, Ци, Тай цзи. В этом трактате он находит много сходств своей философской системы с положениями китайской философии, давая им своеобразную трактовку, в ряде случаев отличную от той, которую давали Лангобарди, Антуан и некоторые другие миссионеры в Китае. Нам удалось ознакомиться с текстом трактата одновременно на немецком и французском языках, опубликованном в 1968 г. в Штуттгарте[226]. Наибольшее впечатление на нас произвели первая часть о мнении (представлении) китайцев о Боге, §§1–23, и вторая часть о представлениях китайцев о первом принципе, материи и духе, именно с этого и начинается §24 и рассуждения на эту тему продолжаются до §56 включительно. Рассуждения о духе, бессмертии, наградах и карах в третьей части (§§57–67) менее философичны, на наш взгляд.
Последние семь параграфов (§§68–75) посвящены двоичной системе исчисления Фуси. К сожалению, здесь мы не имеем возможности давать сколько-нибудь детальный разбор этого трактата Лейбница, но намерены предпринять его перевод с французского текста на русский в будущем.
Интерес к Востоку, его культуре, в том числе и к философии, в Германии после Лейбница не только не ослабевает, но значительно возрастает и приобретает в определенной мере направленный характер. Здесь мы имеем в виду более отчетливое выделение в восприятии в Германии образа Востока в философском, религиеведческом и языковом планах. Условно в этом контексте можно выделить историко-культурологический план с акцентом на исследование языков Востока, в том числе и философских, в трудах таких выдающихся представителей Немецкого Просвещения, как Й. Гердер, Вильгельм фон Гумбольт, Й. Гете, романтиков, как Фр. Шлегель, философско-религиеведческий план (Шеллинг, Гегель, Шопенгаауэр, Ницше). Кроме этих двух планов следует отметить и план уже чисто профессионального интереса собственно востоковедов (синология – И. Шумахер, В. Грубе, Р. Вильгельм, Л. Вигер, А. Форке, Г. Вильгельм, индология – П. Дойсен). Р. Вильгельм известен своим переводом И-цзин, а П. Дойсен – прежде всего своим трудом «Веданта и Платон в свете кантовой философии»; их труды не будем разбирать специально. Учитывая, что Хайдеггер уже в своих работах раннего периода обращается к этим мыслителям первых двух планов, хотя и далеко не в направлении рефлексии относительно востоковедных интенций в их трудах, обрисуем прежде всего в общих чертах вклад представителей Немецкого Просвещения в ознакомление европейцев с восточной культурой.
Гердер в своей знаменитой работе «Идеи к философии истории человечества», носящей по сути дела энциклопедический характер, дает не только историко-культурологическое описание народов Востока, наряду с народами других регионов, но и уделяет большое внимание к восточным философским учениям, различным восточным языкам, их роли в выражении менталитета того или иного восточного народа. Он пишет,например: «Что такое чистый рассудок, что такое мораль справедливости, одинаково понимает Сократ и Конфуций, Зороастр, Платон и Цицерон – несмотря на бесчисленные расхождения между собой, стремились они к одной точке, к той, на которой зиждется весь наш род человеческий»[227]. Ссылаясь на отчеты миссионеров, Гердер пишет о том, что в Китае «мирно живут рядом друг с другом и последователи Конфуция и последователи Лао-цзы и Фа, и даже индуисты и иезуиты, если они только допущены в государство»[228]. Он пишет о тяжкой судьбе великих людей… «скитается по свету Конфуций». Гердер упоминает также книги древних китайцев, как И-цзин, Шу-цзин. В разделе «Китай» он пишет, что у китайцев «мораль неколебимо зиждется на священных книгах предков», одновременно утверждая, что «нация китайская – монгольского происхождения» и это чувствуется даже в китайском языке. «Какое отсутствие изобретательности в великом и какая прискорбная тонкость в мелочах, – пишет он, – нужны для того, чтобы выдумать на основании нескольких примитивных иероглифов бесконечное множество сложных знаков, число которых доходит до восьмидесяти тысяч – вот письменность, которой отмечена китайская народность между всеми народами земного шара»[229]. Завершая свой нелестный отзыв о китайском языке, он нелестно отзывается уже о складе ума китайцев, заявляя, что он «во всем подобен этой золотой бумаге и лаку, иероглифам и бубенцам слогов. Природа как бы отказала им в даре свободных и великих раскрытий в науках..»[230]. Одновременно он очень высоко оценивает менталитет греков.
В книге тринадцатой имеется подраздел «Язык, мифология и поэзия греков». В нем мы находим следующее суждение Гердера: «…греческий язык – самый развитый в мире, греческая мифология – самая богатая и изящная на свете, и наконец, греческая поэзия – самая совершенная в своем роде, если рассматривать ее в связи с временем и местом, когда она существовала»[231]. Он пишет, что «…некогда немецкий язык был братом греческому, а теперь – как далек он от него и ни один язык по ту сторону Ганга не имеет присущей греческому наречию гибкости и мягкого течения, и ни у одного древнего арамейского наречия по ту сторону Ефрата не было этой гибкости…»[232]. И завершает Гердер свою апологию греческому словами: «Итак, если уж мы сами не можем быть греками, давайте лучше радоваться тому, что были некогда греки и что, как и для всякого цветка человеческих дум, и для этого цветка тоже, нашлись свое время и свое место и он мог достичь самого прекрасного своего развития»[233].
Особого внимания в связи с исследуемой нами проблемой коннотации хайдеггеровской и восточной мысли заслуживают метафизические рассуждения Гердера о языке. Уже сами названия подразделов (Книга девятая): «II. Особое средство для воспитания людей – язык» и «III. Все известные человеческому роду науки и искусства созданы подражанием, разумом и языком»[234]. Говорят о том, какое особое место он определял языку в жизни человека и человечества вообще, исходя из того, что нет народа, который не мог бы выразить своих представлений, пусть даже самых темных, в языке. Вот его знаменитая фраза: «…чистый, обходящийся без языка разум, – это утопия. Лишь язык превратил человека в человека, чудовищный поток аффектов язык сдержал дамбами и поставил им разумные памятники в словах… язык утверждал законы, связывал роды, язык – это печать нашего разума»[235]. Одновременно он подчеркивает и то, что язык как средство воспитания и образования, уза, соединяющая людей, орудие разума «весьма несовершенен», что «ни один язык не выражает вещи, но выражает только имена вещей; и человеческий разум не познает вещи, но только признаки вещей, обозначенные словами»[236]. Особое внимание Гердер уделяет философскому сравнению языков, ибо в результате этого «самого превосходного опыта историй» распознается то, как в каждом языке «отпечатлялся рассудок и характер народа». Исходя из того, что «гений народа более всего отзывается в физиогномическом образе его речи», он с сожалением отмечает, что не может назвать «того, который исполнил бы – хотя бы в незначительной степени – мечту Бэкона, Лейбница, Зульцера и других о создании всеобщей физиогномической характеристики народов по их языкам», хотя «материалы для такой книги найдутся в лингвистических трудах, в Записках путешественников»[237].
Наш анализ востоковедных исканий Гердера был бы не достаточно полным, если бы мы не упомянули о его взглядах на религиозно-философские учения древних персов. Касаясь учения Зороастры, он пишет, что «Система Зороастры – это, как видно, уже философское учение (курсив наш – М.К.), и, если бы оно даже не перемешалось с легендами других систем, то его все равно нельзя было бы принять за изначальную традицию»[238]. Считая книги Зороастры тем «единственным, что остается у нас от памятников персидского духа … подлинность которых еще предстоит доказать», он заявляет, что «государственная религия Зороастры – своего рода философская теодицея, какая возможна была в те времена в связи с господствовавшими тогда понятиями и представлениями»[239]. Высказывается Гердер и о религиозно-философской системе Мани, о пророчествах Магомета.
Вильгельм фон Гумбольдт, развивая дальше взгляды Гердера на сравнительное изучение языков, представил в своих трудах не только план «систематической энциклопедии всех языков», но и дал, по существу, анализ многих неевропейских языков: мексиканского, китайского, индийского, арабского и т.д. При создании новой системы сравнительного изучения языков, он исходил из принципиально новых для того времени философских представлений о языке. Подчеркивая неразрывную связь языка «с формированием духовной силы народа», он отмечает, что «язык есть орган внутреннего бытия, даже само это бытие»[240] индивида. Он считает, что «язык – не просто внешнее средство общения людей, поддержания общественных связей, но заложен в самой природе человека и необходим для развития его духовных сил и формирования мировоззрения, а этого человек только тогда сможет достичь, когда свое мышление поставит в связь с общественным мышлением»[241]. Отсюда следует его вывод о том, что «язык – одно из тех явлений, которые стимулируют человеческую духовную силу к постоянной деятельности»[242]. Важно его замечание о том, что язык достигает нечто нового и высшего «на путях философского творчества и философских предвидений»[243]. Для него язык есть единство постоянного и преходящего в каждый данный момент, он не продукт деятельности (Ergon), а самая деятельность (Energeia) духа[244]. Не являются верными утверждения, что язык как продукт ума не имеет реального бытия. Форма языка, по мнению Гумбольдта, это «сугубо индивидуальный порыв (Drang), посредством которого тот или иной народ воплощает в языке свои мысли и чувства»[245].
Касаясь природы и свойств языка вообще, он затрагивает и вопрос о специфике китайского языка, где «не могло возникнуть склонение слов, поддерживающее связность речи… причина этого, как кажется, в отсутствии у народа склонности передавать звуками причудливое многообразие и изменять их, добиваясь гармонии»[246]. Но одновременно он фиксирует и достоинства китайского языка. «Невозможно отрицать, – пишет он, – что китайский язык древнего стиля за счет того, что в нем непосредственно следует друг за другом важные и весомые понятия, звучит с покоряющим достоинством и, как бы отбрасывая все побочные мелочи и порываясь к чистому пласту мысли, достигает благородного величия»[247]. Гумбольдт высказывает ряд интересных мыслей об индийском языке, речь идет о санскрите в данном случае. Он пишет, что «индийские грамматисты построили свою систему, конечно, чересчур искусственно, но в целом свидетельствующую об удивительной остроте ума, исходя из предположения, что известный им словарный запас их языка можно полностью объяснить из него же самого»[248].
В статьях и фрагментах В. Гумбольдта, озаглавленных «О мышлении и речи» следует выделить ряд его положений, позволяющих в историческом контексте обнаружить некоторые сходства, аналогии и параллели с хайдеггеровскими рассуждениями о мышлении и речи. В самой общей форме идеи Гумбольдта на этот счет выглядят следующим образом. «Сущность мышления, – пишет он, – состоит в рефлексии, то есть в различении мыслящего и предмета мысли… в разъятии своего собственного целого, в построении целого из определенных фрагментов своей деятельности; и все эти построения взаимно объединяются как объекты, противопоставляясь мыслящему субъекту»[249]. Для человека характерно «со-мышление»[250] в языке, выражаясь в слове как знаке – это «мир, лежащий между миром внешних явлений и внутренним миром человека», это «инструмент не только для сравнения многих наций, но и для обнаружения их взаимодействия»[251]. Для него «мышление не просто зависит от языка вообще, – оно до известной степени обусловлено также каждым отдельным языком»[252]. Считая «счастливой удачей» происхождение греческого языка, он в своем сравнительном исследовании языков против того, чтобы только в одном языке искать в чистом виде все совершенства. Ибо, по его мнению, «различные языки – это различные видения мира», это «иероглифы, в которые человек заключает мир и свое воображение», «через многообразие языков для нас открывается богатство мира и многообразие того, что мы познаем в нем»; и человеческое бытие становится для нас шире, поскольку языки в отчетливых и действенных чертах дают нам различные способы мышления и восприятия», а «изучение языков мира, – это также всемирная история мыслей и чувств человечества»[253].
Гете, на отдельные аспекты творчества которого ссылается Хайдеггер, в своем «Западно-восточном диване» обращается к проблеме языка восточной культуры, хотя в ряде других своих сочинений он делал акцент на языки европейской культуры, уделяя особое внимание к философскому языку досократиков, особенно Гераклита. Возвращаясь к «Западно-восточному дивану», отметим следующие моменты. Он приглашает читателя в стихотворении «Хеджра» отправиться на Восток, чтобы «Воздух пить патриархальный. В край вина, любви и песни» и чтобы там «воскреснуть» «к новой жизни»[254]. Он пишет, что «Богом создан был Восток, Запад также создал Бог». Своей чередой идут рассуждения о круговерти жизни, о настоящем, в котором прошлое, о времени вообще, в котором много свойств, о тайнописи мира, его способности притаиться в тысячах форм, секретах слова и т.д. Гете рассуждает о специфике арабского языка, арабской поэзии. Касаясь ценности различных религий, он в отрицательных красках рисует индийское вероучение, одобряя одновременно «иконоборческое рвение Махмуда»[255]. Он высоко оценивает поэтическое творчество Фирдоуси, Энвери, Низами, Джелалэддина, Саади, Хафиза, Джами, раскрывая специфический сплав поэтического и миросозерцательно-философского в их стихах и поэмах. Например, для Руми все бытие – это бог, для Саади же характерно рассмотрение эмпирических подробностей бытия[256]. Любопытно замечание Гете о немце перед человеком Востока. «Но скажем прямо и откровенно: настоящий-то человек жизни, света, дышащий свободой практической деятельности… лишен вкуса, ему довольно реальности дела, наслаждения, созерцания, – и достаточно того же самого в поэзии; когда же человек Востока ради занимательного странного эффекта сочетает несочетаемое (курсив наш – М.К.), так немцу ли, с которым тоже такое случается, немцу ли косо смотреть на него»[257]. Это сравнение немца с человеком Востока Гете включил в рубрику «Всеобщее». А в рубрику «Самое всеобщее» он включает момент духовности у персидского поэта и немца. «Главная характерная черта восточной поэзии состоит в преобладании верховного руководящего начала, в том, что мы, немцы, называем духом»[258]. Касаясь наиновейшего стиля в персидской поэзии, Гете пишет, что здесь «История, поэзия, философия, канцелярский, эпистолярный стиль – все излагается одинаково и это продолжается уже три столетия»[259]. Он пишет в «Сомнениях» (это из его «Статей и примечаний к лучшему уразумению „Западно-восточного дивана“), что восточная мистика в персидской поэзии „Не должна быть чужда нам, по своей глубокой и серьезной основательности она заслуживала бы по крайней мере того, чтобы сопоставить ее с мистикой нашей, которая в самые новейшие времена выражает по сути лишь некое бесхарактерное, бесталанное томление“[260]. Как указывается в «Примечаниях», речь идет о романтических увлечениях эпохи[261]. Гете ставит очень высоко поэта, заявляя: «Светлый взгляд и сознательность – прекрасные дары, какими он обязан Творцу: сознательность, дабы не испытывать страха перед ужасным, светлый взгляд, чтобы все уметь представить приемлемым образом»[262]. Когда поэт подводит разные предметы под общие понятия, тогда кладется «конец созерцанию, а, стало быть, и поэзии»[263].
При сравнении восточных авторов с западными Гете остерегается впасть в заблуждение, когда первых меряют западной меркой, а западных авторов – восточной. Он пишет, что «в поэзии ведь находит прибежище чистая человечность, благородный обычай, светлый и любовный взгляд на мир; ими утешаемся, забывая о кастовой розни, фантастических чудищах религии и туманном мистицизме, убеждаясь, что именно в поэзии с ее великолепием заключено спасение человечества»[264]. По словам Гете, «теперь и немец благодаря переводам все ближе и ближе подвигается к Востоку»[265]. Одновременно он отмечает, что «мы в тамошние области вступили, ведомые преимущественно французами. Словарь Эрбело спешил исполнять наши желания. Но французский ученый приспособлял восточные слова и наименования к своему национальному выговору, делал их приятными для слуха, и так они вскоре перешли в немецкую культуру». Далее немцы, по словам Гете, оказались «в положении шатком и сомнительном», когда последовали за англичанами, которые стали «писать и произносить восточные слова на свой лад и манер». И хотя немцы подошли к этой проблеме более основательно, чем французы и англичане, но оставалась тенденция приспособления их «к иноземному, чужому», что мешает определить наиболее верный авторитет в этой области[266]. Гете приводит эпизод прощания индийца-мудреца Калана с Александром в следующих стихотворных строках:
«Вдруг с Александром распрощался
Калан, шагнул в костер… Проблему
Всем задал! «Что, явить собрался
Нам новую философему?»
– Нет, доказать вам теорему:
Перед царем, перед полками
И перед звонкими клинками
Пристало мудрецу быть нему».
Приведенные нами рассуждения Гете о Востоке, восточной поэзии, языках, мышлении свидетельствуют о том большом вкладе, который он внес в немецкое востоковедение и этим оказал значительное влияние на возбуждение у многих будущих немецких мыслителей интереса к Востоку, полагаем, в конце концов, и у Хайдеггера, но, правда, не к восточным поэтам, восточной поэзии, а к немецким периода романтизма.
Из немецких романтиков наибольший интерес к Востоку проявлял Фридрих Шлегель, который, правда, не был поэтом. В своей работе «О языке и мудрости индийцев»[268], состоящей из трех книг: первая книга о языке, вторая книга о философии и третья книга об исторических идеях и индийской истории. В первой книге рассматриваются вопросы об индийском языке, его грамматической структуре и происхождении языков. Во второй книге, после Предварительных замечаний, речь идет о системе переселения душ и эманации, астрологии и первобытном культе природы, учении о двух началах и о пантеизме. В третьей книге Шлегель рассматривает вопрос о происхождении поэзии, об индийских и восточных исследованиях вообще, их цели и ценности. В Приложении «Индийская история» речь идет об индийской космогонии, Бхагавадгите и Махаб-Харате в целом. Выделим несколько наиболее важных идей Шлегеля в данной работе. Во-первых, это возвеличение индийского языка. «Почти весь индийский язык – это философская, или скорее, религиозная терминология, и, вероятно, ни один другой язык, не исключая даже греческого, не отличается столь философской ясностью и четкой определенностью, как индийский». По его мнению, индийский язык уже изначально отличался от других языков «скорее философским глубокомыслием и спокойностью, ясностью, нежели поэтическим вдохновением и богатством образов»[269].
Индийская мифология, по мнению Шлегеля, источник многих других мифологий. Систему эманации и переселения душ он считал продуктом прежде всего индийской философии и религии среди всех азиатских философий и религий. Он против смешения эманации с пантеизмом. По его мнению, «полнота внутреннего живого богатства присуща наряду с индийской мифологией также и греческой, сколь различными ни были бы их дух и характер»[270]. Далее идет у него рассмотрение учения о двух началах и вечной борьбе добра и зла в восточном миросозерцании, о духе пантеизма в учении буддистов. Рассматривая пантеистическую философию буддистов как самую молодую среди всех восточных учений, дает следующую ей характеристику: «…глубокое живое чувство бесконечного и полноты его всемогущества должно было весьма ослабнуть и помутиться, прежде чем оно перешло в это призрачное и иллюзорное понятие всеединого, в сущности не отличимое от ничто (курсив наш – М.К.). Все другие восточные учения опираются все же на божественное чудо и откровение, как бы не было все искажено вымыслом и заблуждением. Пантеизм – это система чистого разума, и по стольку он представляет собой переход от восточной философии к европейской (курсив наш – М.К.)[271], Он считает, что «различие между восточным и греческим исследованием и духом было произвольно раздуто в гораздо большей мере, чем это имело место в действительности. В истории народов следует рассматривать жителей Азии и европейцев как членов одной семьи, историю которых нельзя разделять, если хотят понять целое. Однако то, что в литературе обычно называют восточным духом, взято лишь у некоторых азиатских народов, особенно у арабов и персов, из некоторых книг Ветхого завета, поскольку они могут оцениваться в качестве поэзии, к большей части других народов это не относится»[272]. Считая греческие штудии и лучшими и совершенно необходимыми для формирования «серьезной учености», Шлегель одновременно заявляет, что «и индийские исследования могли бы осветить для нас совершенно неведомые до сих пор пространства седой древности и открыть не менее богатые сокровища поэтической красоты и философского глубокомыслия»[273].
Шлегель высказал интересные мысли о специфике соотношения поэзии и философии. В очерке «Путешествие во Францию» он пишет: «Так, то, что в Азии всегда было действенным в его нераздельной и соединенной силе, в Европе уже с ранних пор и словно по внутренней необходимости расщепилось на поэзию и философию, и разделить то и другое – искусства и науки – это вполне субъективный и чисто европейский взгляд на вещи»[274]. Он полагает, что, возможно, Восток (Азия) сумеет вдохнуть жизнь в Европу, жизнь, поскольку Европа «может в силу своей внутренней испорченности» некогда погрузиться «в состояние немощи и нищеты»[275]. Хотя, в самой «испорченности» Европы он видит «зачатки высшего назначения»[276].
§3. Метаморфозы востоковедной тенденции: от «философской этнологии» Шеллинга до «Так говорил Заратустра» Ницше
В немецкой классической философии, к которой Хайдеггер очень часто обращается, прежде всего в контексте отношения к метафизике, востоковедные искания текстологически или почти не представлены (Кант), или представлены весьма фрагментарно (Фихте, Шеллинг), либо более или менее полно, но опять-таки, лишь как один из необходимых фрагментов обоснования своих философских учений, систем. Во Вводной части мы уже отмечали, что непосредственных обращений его к восточным философским учениям, к тем или иным выдающимся восточным мыслителям в его трудах почти не обнаруживается, однако имеются параллели в толковании отдельных проблем (понятие философии, просветление сознания, понятия жизни и смерти и т.д.).
У Шеллинга можно заметить определенный интерес к Востоку, мифологии, религии, философии в отдельных странах Востока, размышления о языке тех или иных восточных народов. Особенно это заметно в таких его работах, как «Философия откровения» и «Введение в философию мифологии». В этих и других его трудах вырисовывается целая галерея мифологических и библейских имен, из восточных – Зороастры, Аримена, Вишну, Исиды, Озириса и некоторых других. Во «Введении в философию мифологии», являющемся курсом его лекций, касаясь поэтического творчества разных народов, он резко противопоставляет поэтику индийцев и греков. «Поэтическая просветленность греческих богов в сравнении с индийскими – не что-то вообще идеальное, но лишь плод более глубокого, даже вообще полного, преодоления той силы, которая продолжает властвовать над индийской поэзией»[277]. Развивая свою «философскую этнологию», Шеллинг считает «ересью» даже самую попытку непосредственного подсоединения индийцев к грекам, хотя «индийцы – единственный народ, – добавляет он, – у которого есть общее с греками, а именно тоже свободное, развитое во всех своих формах и точно также вышедшее из мифологии поэтическое творчество»[278]. Он против возвышения индийцев, провозглашения их изначальным народом. Он против «индоманов», для которых индийский язык изначальный. Шеллинг ссылается на Лейбница, который говорил, что немецкий язык рожден для философии («Philosophia nata videtur»)[279]. Относительно языка вообще он высказывает несколько положений:
1. язык возникает органически, целостно, а не кусками, атомистически;
2. язык – необходимое условие вообще человеческого мышления, а не только философского;
3. глубина языка выше «глубины самого сознательного творческого порождения»;
4. языки возникают бессознательно, как все органические существа, но существует «непостижимая преднамеренность их строения»;
5. в самом материальном строении языков уже наличествует поэзия;
6. сам язык в метафизическом смысле – это лишь стершаяся мифология»;
7. через язык поэзия и мифология составляют нечто органическое целое»[280].
Китайский язык, по его мнению, «состоит лишь из корней, будучи чистой субстанцией»[281].
Из всех классиков немецкой философии Гегель уделял наибольшее внимание Востоку, религиям и философиям, господствовавшим там. Его отношение к Востоку противоречивое: с одной стороны, определенный нигилизм в отношении даже самого термина (понятия) «восточная философия», а с другой – высокая оценка ряда мыслей восточных философов, логиков, блестящая рецензия на работу Вильгельма фон Гумбольдта, 1826 «Об эпизоде Махабхараты, известной под названием Бхагавад-гита», перевод которой сделан Г.Б. Шаймухамбетовой[282]. С одной стороны, определенное его доверие к мнениям европейских миссионеров, не всегда являющихся репрезентативными, а с другой – скрупулезное изучение многих трудов восточных мыслителей. Поэтому отношение Гегеля к Востоку можно определять на уровне чисто текстологическом и тогда он, конечно, евроцентрист, и на уровне герменевтическом, с учетом того, почему в рамках его историко-философской концепции создается такой образ. Если мы обратимся к его лекциям по истории философии, то всем известном разделе «Восточная философия»[283] мы находим следующие основные его оценки восточной философии и ее места в рамках создаваемой им схемы истории мировой философии: 1) восточная философия – не подлинная философия, а «так называемая»; 2) выражение «восточная философия» имеет временные ограничения своего употребления; 3) выражение «восточная философия» тождественно выражению «великое всеобщее восточное воззрение»; 4) восточная философия как «так называемая» есть, по преимуществу, «религиозный способ представления и религиозное мировоззрение восточных народов, которое очень легко принять за философию»; 5) восточная философия как религиозный способ представления в своей видимости уже не вообще философия, а религиозная философия, и возникновение подобной видимости (кажимости) имеет свои основания; 6) для мышления восточных народов характерны «лишь сухая рассудочность, голое перечисление определений, логика, похожая на старую вольфовскую»[284] ; 7) восточная философия лишь как нечто предварительное в его историко-философской рефлексии по сравнению с истинной философией, т.е. с западной; 8) в рамках «нечто предварительного» заслуживают внимания лишь китайская философия и индийская философия.
В разделе «Китайская философия» в качестве преамбулы идет выявление параллелей между западной и восточной поэзией. Не отрицая наличия гениев в восточной поэзии, равно как и в греческой, западной, возможных уравниваний форм поэзии там и тут, но «содержание восточной поэзии остается до известной степени ограниченным и не может нас удовлетворять, не может быть нашим содержанием»[285]. В рамках китайской философии он касается трех моментов: 1) учения Конфуция («Кун-фу-цзы» по тексту Гегеля), произведшего «фурор во времена Лейбница». Но, по Гегелю, этот фурор зряшный, ибо философия Конфуция чисто нравственная, не идущая ни в какое сравнение с книгой «Назидательных нравственных проповедей» Цицерона, это философия комментаторская, своеобразное выражение практической мудрости китайцев при полном отсутствии спекулятивной философии. Признаваясь, что об учении Конфуция он получал сведения из произведений иезуитов, которые дали парафраз, а не собственно перевод произведений самого Конфуция, все же он считал возможным сделать заключение, «что для его славы было бы лучше, если бы они не были переведены»[286]. 2) «Древняя книга И-цзин, то есть книга принципов как основа размышлений древних китайцев, на которой рождались у них „абстрактные мысли, чистые категории“. Здесь Гегель проявляет большую осведомленность и остается на уровне непредвзятого мнения; 3) Философия Лао-цзы и его книга „Дао-дэ-цзин“. Гегель говорит, что в Вене он ознакомился с книгой „Дао-дэ-цзин“. Он пытается по своему трактовать одно главное место из нее, часто цитируемое: „Без имени Дао есть первоначало неба и земли, с именем он – мать вселенной..“.. Здесь он за разъяснениями обращается к Абелю Ремюзу, французскому синологу[287].
В разделе «Индусская философия» он: 1) напоминает об индийских гимнософистах «в качестве философов», которые «сделались» известными в особенности грекам, поскольку именно философию облекают в эту абстрактность, в которой отвлекаются от условий внешней жизни и эта абстрактность есть основная черта, которую мы должны подчеркнуть и рассмотреть подробнее»;[288] 2) отождествляет индийскую философию с религией, поскольку они, по его мнению, занимаются одними вопросами; 3) признает наличие «действительно философских произведений» в древней Индии, правда, через работу англичанина Кольбрука и частично через немца Фр. Шлегеля. Это произведения в рамках мимансы, санкхьи и ньяи. Здесь Гегель дает довольно развернутую характеристику этих школ и систем «индусской философии»[289]. И вот его резюме: «В индусской философии идея не стала предметной, внешнее, предметное не постигается поэтому в ней соответственно идее. В этом заключается недостаток восточного воззрения»[290].
Гегель разбирает арабскую философию в рамках средневековой философии. Речь идет у него о философии Медаберим, комментаторах Аристотеля (Аль-Фараби, Авиценне, Альгазали) и еврейских философах (Моисей Маймонид). Раздел весьма краткий (8 страниц). Гегель признает расцвет в «магометанском мире» философии, наряду с различными искусствами и науками, хотя они и заимствованы извне. «Арабы воспринимают и культивируют философию. Нельзя поэтому в истории философии пройти мимо философии арабов. Однако то, что нам придется говорить о ней, касается больше обстоятельств внешнего сохранения и дальнейшего распространения философии»[291]. Далее он описывает перевод сирийцами греческих трудов на арабский. Резюмирующая часть гегелевской оценки арабской философии следующая: «В арабской философии, обнаруживающей свободное, блестящее, глубокое воображение, философия и науки пошли тем же путем, которым они шли раньше у греков… Мы можем сказать об арабах: их философия не составляет своеобразной ступени в ходе развития философии».
Шопенгауэр в своем труде «О воле в природе» выделяет специальный раздел «Синология». В этом разделе он подчеркивает высокий уровень китайской цивилизации и специально рассматривает учения Конфуция, Лао-цзы. Учение Лао-цзы – «это учение о разуме как внутреннем порядке мира или начале всех вещей, о великом едином». Учение Конфуция, «судя по переводам, это – пространная, банальная, преимущественно политическая моральная философия, не опирающаяся на метафизику и отличающаяся некоей специфической вялостью и скукою»[292]. Особую любовь вызывают у него буддизм вообще, в котором, судя по другим его сочинениям, он находит близость к своей философии.
Востоковедная тенденция в немецкой мысли не может быть полно представлена без учета того вклада, который внес в нее Фридрих Ницше. Обратиться к этому вопросу имеет резон и потому, что Хайдеггер в поздний период своего творчества будет часто обращаться к трудам Ницше, хотя далеко не всегда в плане оценки его востоковедных исканий. Условно многочисленные рассуждения Ницше о Востоке, восточной философии и религии, восточном менталитете можно свести к следующим пунктам: 1) поиски сходств и даже тождеств восточного и западного философствования, равно как и их существенных различий; 2) возвышение, в целом, буддизма как философии и религии; 3) обнаружение в ведантизме догматических и недогматических моментов; 4) избирательное отношение к китайской мысли. Наиболее часто к этим пунктам Ницше обращается в таких своих трудах, как «По ту сторону добра и зла. Прелюдия к философии будущего» (1886), «К генеалогии морали. Полемическое сочинение. Приложено в качестве дополнения и пояснения к недавно опубликованному сочинению „По ту сторону добра и зла“ (1887), „Антихрист. Проклятие христианству. Предисловие“ (1895). Что же касается его знаменитого труда „Так говорил Заратустра“ (1883–1884), то здесь собственно нет прямых его рефлексий о восточной, прежде всего персидской, философии, а идет использование имени полулегендарного, полумифического Заратустры, его языка и стиля размышления, его жизненных странствий для выражения своих взглядов на мир, бытие, человека, искусство и мораль, религию и мифологию. Другими словами, в книге „Так говорил Заратустра“ меньше всего мы находим прямых оценок восточного менталитета, но за трудноулавливаемым речением Ницше, начиная с „Предисловия Заратустры. О сверхчеловеке и о последнем человеке“ и продолжая речами Заратустры, прежде всего такими, как „О трех превращениях“, „О презирающих тело“, „О проповедниках смерти“, „О знаменитых мудрецах“, „Знамение“, можно заметить тускловатые контуры размышлений незападного мыслителя Заратустры, то как пророка, то как мечтателя.
Теперь обратимся к рассмотрению вышеуказанных четырех пунктов. Подтверждение к обозначенному нами первому пункту находим в ряде высказываний Ницше. В сочинении «По ту сторону добра и зла», в отделе первом «О предрассудках философов», (в пункте 20), Ницше выдвигает тезис об «удивительном сходстве всего индийского, греческого и германского философствования», выводя его из «родства языков, благодаря общей философии грамматики, то есть благодаря бессознательной власти и руководительству одинаковых грамматических функций»[293]. Ницше не отрицает возможности существования иных, по сравнению с индийским, греческим и германским философствованием, типов философствования, иных объяснений мира, то есть он считает, что двери в здание, именуемое философией, не закрыты и для других народов, объединяемых иными языками и наречиями. Так, например, по мнению Ницше, с большой вероятностью можно предположить, что «философы урало-алтайских наречий (в которых хуже всего развито понятие „субъект“) иначе взглянут „в глубь мира“ и пойдут иными путями, нежели индогерманцы и мусульмане: ярмо определенных граматических функций есть в конце концов ярмо физиологических суждений о ценностях и расовых условиях»[294]. Однако, за сходством философствований в Европе и в Азии он видит и важные различия. В своем сочинении «Человеческое, слишком человеческое» (1878), в отделе пятом «признаки высшей и низшей культуры» (в пункте 265 «Разум в школе») он утверждает, что «Европа прошла школу исследовательного и критического мышления. Азия все еще не умеет различать между правдой и поэзией и не сознает, проистекают ли ее убеждения из собственного наблюдения и правильного мышления или же из фантазий. – Школьная дисциплина разума сделала Европу Европой; в средние века она была на пути к тому, чтобы снова стать частью или придатком Азии, т.е. потерять научный дух, которым она обязана грекам»[295]. Ницше находит «общие промахи индийцев и элеатов в толковании бытия»[296].
Подтверждение ко второму обозначенному нами выше пункту о возвышении Ницше буддизма как философии и религии можно найти в следующих суждениях и изречениях Ницше. В сочинении «Антихрист. Проклятие христианства» он проводит сравнение буддизма и христианства. При этом он считает, что почву для этого подготовили индийские ученые, давшие миру обстоятельные представления о буддизме. Заметим, что Ницше не проводит четкого различение между философским и религиозным буддизмом. Сходство буддизма и христианства он видит в том, что они принадлежат к нигилистическим религиям, и одновременно подчеркивает их существенное различие. Апология Ницше буддизма видна из его сентенции, что «буддизм во сто раз реальнее христианства – он представляет собою наследие объективной и холодной постановки проблем, он является после философского движения, продолжавшегося сотни лет; с понятием „Бог“ уже было покончено, когда он явился. Буддизм есть единственная истинно позитивистская религия, встречающаяся в истории; даже в своей теории познания (строгом феноменолизме) он не говорит: „борьба против греха, но, с полным признанием действительности, он говорит: «борьба против страдания“[297]. Ницше в контексте своей «философии жизни» выводит акцент Будды на преодоление страдания из двух физиологических фактов, условий, приводящих древнего индийца в состояние депрессии. По словам Ницше, «первое – преувеличенная раздражительность, выражающаяся в утонченной чувствительности к боли, второе – усиленная духовная жизнь, слишком долгое пребывание в области понятий и логических процедур, ведущие к тому, что инстинкт личности, ко вреду для себя, уступает место „безличному“[298]. Преодолению этих «физиологических фактов» и служит, по словам Ницше, «гигиена Будды». Важным этико-философским моментом в этой «гигиене Будды», в его учении в целом, является акцент на эгоизм, то есть на придание «духовным интересам строго личного характера, иными словами „необходимо одно: как тебе освободиться от страдания“. Но Ницше находит и недостатки в действиях и мысли Будды, заявляя в своем сочинении „По ту сторону добра и зла“, что Будда и Шопенгауэр, в отличие от него самого, то есть Ницше, находились во власти и среди заблуждений морали[299]. И все же он возвеличивает Будду как мыслителя, хотя и делается им это иногда опосредованно. Ницше ищет в раннем буддизме поддержки, оправдания своих взглядов. В своих размышлениях об аскетических идеалах Ницше стремится доказать свой «атеизм», ссылаясь на Будду, а также на философию санкхьи, которую, по его словам, Будда превратил в религию[300]. Любопытный факт: включение Ницше Будды в когорту европейских философов, которые, по его словам, не были женаты, ибо считали брак как бы сковывающим свободу мысли и действия (Гераклит, Платон, Спиноза, Лейбниц, Кант, Шопенгауэр). Ницше приводил слова Будды, что рождение сына (Рахула-демоненка) «сковало» его, «сжало в тиски», ибо домашняя жизнь мешает свободе действий и ума, и он покидает дом.
Противоречивое отношение Ницше к ведантизму проявляется в следующих его сентенциях на этот счет. С одной стороны, он находит в ведантизме ряд моментов, позволяющих его оценивать как высокую концептуальную мысль. Например, в сочинении «По ту сторону добра и зла», в отделе третьем «Сущность религиозности», он пишет о сходстве мысли Канта о субъекте («душе») с философией ведантизма. «Кант, – пишет он, – хотел, в сущности, доказать, что, исходя из субъекта, нельзя доказать субъект, – а также и объект может быть, ему не всегда была чужда мысль о возможности кажущегося существования индивидуального субъекта, стало быть, „души“, та мысль, которая уже существовала некогда на земле в форме философии веданты и имела чудовищную силу»[301]. Эту и ряд других идей Ницше почерпнул из трудов выдающегося немецкого индолога Пауля Дёйссена, с которым Ницше познакомился еще в 1859 г. и которого считал своим другом. Вышеуказанную идею о сходстве взглядов Канта и ведантистов он почерпнул из работы П. Дёйссена «Веданта и Платон в свете кантовой философии» (русский перевод 1911 г.). Ницше цитирует места также из работы П. Дёйссена «Система веданты» (1863), обнаруживая свое знакомство и с другой его работой «Сутра-веданта» (1887). Речь идет о Брахмане в трактовке Шанкары (VIII в.), комментарий к которому написал П. Дёйссен[302]. Несмотря на столь положительное, даже возвышеное отношение к ведантизму, Ницше считает и ведантизм, и платонизм догматическими философиями. «Кажется, – пишет он, – что все великое в мире должно появляться сначала в форме чудовищной, ужасающей карикатуры, чтобы навеки запечатлеться в сердце человеческом: такой карикатурой была догматическая философия, например, учение Веданты в Азии и платонизм в Европе»[303]. И хотя Ницше готов выразить при этом свою благосклонность в целом этим учениям, но самым большим заблуждением все же считает «выдумку Платона о чистом духе и добре самом по себе»[304]. Ницше видит определенные сходства в толковании добра и зла у буддиста, ведантиста (брахманиста) и христианского теолога, хотя и подчеркивает наличие различия в трактовке возможности избавления от зла, от страдания[305].
И, наконец, в отношении избирательного отношения Ницше к китайской мысли можно сказать, что Конфуция он относит к «исправителям» человечества. Слово «исправителям» закавычено самим Ницше не случайно. «Ни Ману, ни Платон, ни Конфуций, ни иудейские и христианские учителя никогда не сомневались в своем праве на ложь»[306]. Имя Лао-цзы он упоминает вскользь, ехидно замечая, что Ренан Жозеф Эрнест выражается языком знаков, что ни одно его слово нельзя воспринимать буквально. «Между индусами он пользовался бы понятиями санкхьи, среди китайцев – понятиями Лао-цзы и при этом не чувствовал бы никакой разницы»[307]. Китайскую поговорку: «Уменьши свое сердце» (siao-sin), «которой матери учат уже своих детей», Ницше считает возможным применить ко своим современникам, склонным к самоумалению. Канта он называет великим китайцем из Кенигсберга[308].
§4. Восточные мотивы в творчестве раннего и позднего Хайдеггера: первые наброски
Подведем некоторый итог. Текстологический анализ таких трудов раннего Хайдеггера, как «Бытие и время» (1927), «Кант и проблема метафизики» (1929), лекция «Что такое метафизика?» (1929), лекционный курс 1929–1930-х гг. «Основные понятия метафизики» (1929), а также знакомство с некоторыми более ранними его трудами свидетельствует о том, что он почти не обращался непосредственно к результатам востоковедных исканий в немецкой мысли. В «Бытии и времени» он дискутирует с В. Гумбольдтом относительно наречий места, считая, что они «суть определения присутствия, они имеют первично экзистенциальное, а не категориальное значение»[309]. Констатируя, что В. Гумбольдт «сделал язык проблемой», Хайдеггер считает, что его сравнительное языкознание (то есть «всеохватывающее сравнение по возможности многих и отдаленных языков» не может сформировать учение о значении в контексте понимания речи как экзистенции. «Учение о значении, – пишет он, – коренится в онтологии присутствия. Его расцвет и гибель зависят от судьбы последней»[310]. Имена Гете и Гердера упоминаются им в связи со статьей К. Бурдаха «Фауст и забота» (1923) для подтверждения своей «экзистенциально-онтологической интерпретации как заботы»[311]. Лейбница он упоминает в своем лекционном курсе 1929–1930-х гг. «Основные понятия метафизики» в связи со своим разбором взглядов европейских мыслителей, которые рассматривали «философскую истину под видом абсолютно достоверной истины» (Платон, Аристотель, Декарт, Лейбниц, Гегель). Речь идет об изречении Лейбница, что «без математики не проникнуть в основание метафизики»[312].
Создается такое впечатление, что Хайдеггер в ранний период как бы сознательно подчеркивал свою приверженность западному мышлению. Это видно не только из его исключительного внимания к грекам, особенно изречениям досократиков, «мыслящему диалогу между мыслящими» западными философами, но из неоднократных оговорок, что он имеет дело только с западной мыслью. «Западная послеаристотелевская метафизика (курсив наш – М.К.)[313], «логос и рацио в соответствии с их значением в западной метафизике»[314] и т.д. Итак, судя по текстам раннего Хайдеггера, вроде бы его совсем не интересовала востоковедная тематика и что в них нельзя найти мыслей, которые были бы созвучны определенным идеям восточной философии. В работе «Кант и проблема метафизики» он обходит стороной рассуждения Канта о ламаизме и манихействе, Зороастре, о неспособности некоторых восточных народов к спекулятивному применению разума[315]. И все же он не был безразличен к Востоку и в ранний период, скажем мы.
В чем восточные мотивы в творчестве раннего и позднего Хайдеггера? Подход к проблеме. Несколько слов об обоснованности или необоснованности разделения творчества Хайдеггера на ранний и поздний периоды. Это разделение на рубеже 30-х гг. реальное, хотя и весьма условное. Хайдеггер сам в «Письме о гуманизме» (1947), фиксируя суть уже ранее совершившегося поворота от Dasein к «языку – дому бытия» как главному предмету его размышлений, подчеркивает, что уже в «Бытии и времени», работах 1929–30-х гг. он осмысливал существо языка. На этот момент указывается и в трудах исследователей творчества Хайдеггера[316]. Поскольку в ходе последующего изучения в рамках готовящейся нами коллективной монографии взглядов раннего и позднего Хайдеггера со взглядами ряда выдающихся восточных мыслителей прошлого и современности вопрос о восточных мотивах в творчестве Хайдеггера будет основным предметом исследования, то в предварительном порядке изложим эскизно лишь основные моменты нашего понимания данного вопроса.
Первое. Хотя, как мы отмечали выше, прямого обращения Хайдеггера к восточной философии в его трудах раннего периода мы не обнаружили, все же у нас есть некоторые основания полагать, что, наряду с концептуальным оформлением своих мыслей относительно фундаментальной онтологии, учения о Dasein, происходили как бы стихийное, а не с заданной целью, приобщение к востоковедной интенции в немецкой мысли, своеобразная скрытая аккумуляция восточной мысли. Нельзя себе представить, чтобы, штудируя Лейбница, Канта, Фихте, Шеллинга, особенно Гегеля, он мог быть совершенно безразличным к тому, как и почему они обращались к восточной мысли при построении своих философских систем. Но это наше допущение, гипотетическое суждение. Второе. Хайдеггер уже к периоду завершения работы над «Бытием и временем» имел длительный контакт с японскими стажерами, с которыми он вел занятия в течение нескольких лет! Хайдеггер сам свидетельствует это. Приведем то место «Из диалога о языке между японцем и спрашивающим», где Хайдеггер вспоминает о своем «ученике» графе Шюцо из Японии: «В моих беседах с Куки мне всегда лишь отдаленно удавалось догадываться, о чем говорит это слово» (речь идет о слове ики – М.К.)[317]. Хайдеггер, имея в виду начало двадцатых годов, констатирует: «В те годы я как ассистент при Гуссерле регулярно читал каждую неделю с господами из Японии первое большое произведение Гуссерля „Логические исследования“.[318]. А было это в 1921 г. Современные японские исследователи творчества Хайдеггера подтверждают факт пребывания принца Куки в Германии с начала двадцатых годов, а точнее, с 1921 г. по 1929 г. в качестве исследователя. Он слушал лекции Риккерта, Гуссерля и Хайдеггера, но наибольший интерес он проявлял к Хайдеггеру[319]. Куки проявлял интерес также к французской философии, и по приезде в Париж под руководством Анри Бергсона занимался ее изучением. Причем здесь он встретился с молодым Ж.-П. Сартром, который также занимался под руководством Бергсона! И что самое интересное: это Куки вызвал у Сартра интерес к хайдеггеровской философии[320]. В двадцатые годы ряд других молодых японцев учился и стажировался в Германии. Среди них Хадзимэ Танабэ, слушавший в 1922 г. во Фрейбургском университете лекции Гуссерля и Хайдеггера. Киёси Мики тоже учился в Германии, в 1922 г. он слушал лекции Риккерта в Гейдельбергском университете, а затем в течение года занимался под руководством Хайдеггера в Марбургском университете. Мики, вспоминая об этом периоде своей жизни, пишет, что под влиянием Хайдеггера у него появилась глубокая симпатия к Гёльдерлину, Ницше, Кьеркегору и Достоевскому[321]. Японцы в этот период считали Германию философской Меккой. Японский философ Т. Вацудзи, одногодок Хайдеггера, посетил в 1927 г. Германию, в Берлине прочитал ранней осенью этого же года только что вышедшее «Бытие и время» Хайдеггера. Он понял, что это труд в основном о Dasein, и хотя нашел некоторые ограниченности в «Бытие и время» в контексте своего понимания древней японской культуры и буддизма, все же с воодушевлением принял хайдеггеровскую философию[322]. Кроме японцев в 20–30-е гг. Хайдеггер не имел профессиональных контактов с представителями других восточных философских культур.
В сравнительном философском хайдеггероведении отмечаются сходства, аналогии и параллели между взглядами не только позднего, но уже и раннего Хайдеггера. Сначала коснемся раннего Хайдеггера в интерпретации ряда зарубежных философов по проблемам, рассматриваемым Хайдеггером в «Бытие и время». Это, прежде всего, проблема бытия и ничто. Например, Чарльз Вэй-сюн Фу в своем эссе «Хайдеггер и Дзэн о бытии и ничто: критический очерк в трансметафизической диалектике»[323] пишет, что традиционно полагают центральной темой западной метафизики бытие, а восточной – небытие, особенно в даосизме и буддизме махаяны. Автор условно различает Хайдеггера раннего (Daseinanalytik) и Хайдеггера позднего (Seinsdenken). В «Бытии и времени» Хайдеггера он обнаруживает двойной лейтмотив: это вопрос о бытии и вопрос об истине. Небытие у Хайдеггера не есть анти-бытие, которое онто-тео-логически противопоставлено Бытию; оно, наоборот, помогает экзистенциальному и онтологическому прояснению бытия. Он повторяет мысль Хайдеггера о том, что подлинное герменевтическое понимание Dasein невозможно без предварительного прояснения вопроса о значении самого бытия. После ряда экскурсов в работы позднего Хайдеггера, где проблема бытия и ничто неоднократно рассматривалась, он вновь возвращается к «Бытию и времени», к вопросу об истине бытия, выдвинутому Хайдеггером через лингвистический (грамматический и этимологический) анализ самого слова «бытие», о временно-исторических характеристиках бытия. И, наконец, указав, что хайдеггеровская трактовка бытия и небытия уходит корнями к Пармениду и Экхарту Мейстеру, он ведет сопоставительный анализ понимания Бытия и Небытия в философии Хайдеггера и в философии буддизма махаяны. В литературе также отмечается определенное сходство хайдеггеровского Dasein с конфуцианской категорией «жизнь», равно как с некоторыми категориями даосизма и буддизма: в даосизме – с Дао, в буддизме – с дхармой и шуньятой. В мышлении как раннего, так и позднего Хайдеггера находят некоторые сходства с пониманием вещей в И-цзине. Далее сравнение ведется уже по работам позднего Хайдеггера. Отмечается акцент последнего на трактовку сути мышления через поэзию, язык, речь и молчание[324].
Вторым проблемным полем, на котором прослеживается некоторое сходство идей раннего Хайдеггера с восточной мыслью, является проблема смерти. Хорошо известно, что проблема смерти занимает важное место в «Бытии и времени» Хайдеггера. Второй раздел «Присутствие и временность» содержит специальную главу «Возможная целость присутствия и бытие к смерти». Его трактовки смерти как «возможности бытия, которую присутствие всякий раз должно взять на себя само. Со смертью присутствие стоит перед собой в его самой способности быть. В этой возможности речь для присутствия идет напрямую о его бытии – в мире… Смерть есть возможность прямой невозможности присутствия. Таким образом, смерть открывается как наиболее своя, безотносительная, не-обходимая возможность[325] и некоторые другие рассуждения о смерти являются предметом многочисленных исследований. Например, известный современный японский необуддист Дайсаку Икэда пишет, что, согласно «немецкому экзистенциалисту» Хайдеггеру, само человеческое существование – это бытие-к-смерти (being-into-death). Другими словами, пишет Икэда, это означает, что Хайдеггер поднял в «Бытии и времени» проблему жизни и смерти, ту проблему, которая является центральной для любой философии и религии. Он находит сходства во взглядах на эту проблему у буддизма (конкретно у Нитирэна в XIII веке) и Хайдеггера в XX веке[326]. Индийский исследователь Чандра С.С. в своей докторской диссертации «Феномен смерти в мысли Хайдеггера и в учении Будды»[327] посвящает семь глав непосредственно рассмотрению хайдеггеровского тезиса о бытии-к-смерти. И после рассмотрения в четырех главах учения Будды о смерти дает сравнительный концептуальный анализ взглядов на смерть Хайдеггера и Будды. Им обнаруживается ряд параллелей в их взглядах. Понятие смерти у Хайдеггера он считает экзистенциально-онтологическим. Понятие смерти в буддизме прослеживается в контексте буддийского опыта и учения о смерти.
Третье направление, или третье проблемное поле, на котором прорисовывается некоторое сходство идей раннего Хайдеггера и восточной философии – это проблема языка, речи, молчания. Параграф 34 «Присутствие и речь. Язык» дает представление о первом наброске феномена языка, который у позднего Хайдеггера станет ведущей темой. Его определения: «Экзистенциально-онтологический фундамент языка есть речь», «Речь экзистенциально равносходна с расположением и пониманием», «Вовне-выговоренность речи есть язык», «Речь есть „означающее“ членение понятности бытия – в мире..»., «Умолчание как модус говорения артикулирует понятность присутствия так исходно, что из него вырастает настоящее умение слышать и прозрачное бытие-с-другими», – находят сходства и параллели в восточном философствовании. Японский исследователь Т. Кото специально этой проблеме посвящает статью «Язык и молчание: Само-узнавание у Хайдеггера и Дзэн»[328]. Касаясь постановки этой проблемы, автор отмечает, что важной темой в «Бытии и времени» является положение Хайдеггера: страдание обычного Dasein от «утраты самости через исчезновение в мире своего присутствия». Речь идет об интерпретации автором параграфа 27 «Повседневное бытие самости и люди» в первом разделе «Бытия и времени». Dasein поглощается безличностным, коллективным Man. Сходные идеи он находит у средневековых японских мыслителей Кукая и Догэна. Автором дается развернутый перефраз параграфа 34 «Присутствие и речь. Язык», при этом особо подчеркивается мысль Хайдеггера, что язык укоренен в Dasein. Также делается акцент на выражение Хайдеггера о «беззвучном голосе бытия», то есть умолчании, молчании. Уже здесь заметны поиски нового стиля философствования, близкого к досократовскому и восточному.
Рассмотренные нами три основных пункта сходств взглядов раннего Хайдеггера с восточной философией получает дальнейшее разъяснение и развитие в творчестве позднего Хайдеггера, о чем мы частично уже говорили. Кратко это можно выразить в следующих тезисах. Первый. Хайдеггер берется за перевод китайской классики, а именно Дао-дэ-цзина. История этого занятия Хайдеггера уже отражена в Хайдеггериане[329]. В нескольких словах это выглядит так. Непосредственный интерес у Хайдеггера к этому занятию обнаружился весной 1946 года, перевод начался вместе с китайским философом, всего было переведено ими восемь глав Дао-дэ-цзина на немецкий язык. Хайдеггер дискутирует, а точнее, ведет диалог с японским профессором Тезука из императорского университета в Токио, что нашло отражение в тексте его очерка «Из диалога о языке между японцем и спрашивающим»[330]. Хайдеггер здесь, кроме всего прочего, вспоминает многочисленные беседы с графом Куки у себя дома в двадцатые годы, именно дома, так как на семинарских занятиях он, по словам Хайдеггера, молчал. Хайдеггер замечает, что Куки «мог на европейских языках высказать то, что подлежало разбору. Но разбирали мы ики; при этом мне дух японского языка оставался недоступным; и таким он останется еще и сегодня»[331]. Хайдеггер констатирует, что почти тридцать лет назад, то есть в начале двадцатых годов, обращался к японским стажерам с вопросами о месте поэзии в различных культурах. И еще. Это напоминание Хайдеггера о том, что он уже раньше «назвал язык, довольно беспомощно, домом бытия»[332]. Второй. Хайдеггер поздний уже восторженно отзывается о трудах В. Гумбольдта о языке и языках. Путь Гумбольдта к языку теперь представлен Хайдеггером во всем богатстве гумбольдтовской мысли[333]. И, по сути, все его очерки, беседы, лекции о языке созвучны не только словам Новалиса о языке, но и Гумбольдта. Третий. Проблема бытия и ничто высвечивается как в свете идей Мейстера Экхарта, Лейбница, Ницше и некоторых других западных мыслителей, так и восточных, о которых мы частично уже говорили. В литературе отмечается у позднего Хайдеггера тенденция его обращения к мистикам: Экхарту, Силезиусу, их взглядам на понятие «Ничто», сходными со взглядами на него даосизма и буддизма Махаяны[334]. Позднего Хайдеггера уже рассматривают как метафизика природы, «почвы», «ландшафта»[335]. Он – пост-метафизик[336]. Он открыт для новых дискуссий, споров в мире.