ть её.
Наступил день отъезда. Для Клары и Хайди это был печальный день, но бабуня сумела всё обставить так, чтобы они даже не поняли, что это день расставания, а, наоборот, воспринимали его скорее как праздник, пока экипаж не увёз их добрую бабуню на вокзал. Тут в доме воцарились тишина и пустота, и Клара и Хайди до конца дня были как потерянные, не зная, куда деть себя.
На следующий день, после того как занятия закончились и наступило время, когда дети обычно оставались вдвоём, Хайди вошла со своей книгой под мышкой и сказала:
– Я хочу всегда, всегда читать тебе вслух. Ты хочешь, Клара?
Предложение сразу понравилось Кларе, и Хайди с пылом взялась за дело. Но длилось это недолго, потому что, едва начав читать историю, где речь шла об умершей бабушке, Хайди тут же воскликнула:
– Ну вот, бабушка умерла! – И разразилась рыданиями, ведь всё, о чём она читала, было для неё живо, и Хайди сразу поверила, что это умерла бабушка Петера в Альпах, и жалобно всхлипывала: – Бабушка умерла, и я больше никогда не смогу к ней пойти, и она так и не увидит ни одной белой булочки!
Клара пыталась объяснить Хайди, что речь идёт не о той бабушке, которая в Альпах, а совсем о другой. Но даже когда ей удалось растолковать это Хайди, та всё равно не могла успокоиться и продолжала безутешно плакать, потому что её вдруг пронзила мысль, что бабушка и правда может умереть, пока Хайди так далеко от дома, да и дедушка тоже может умереть, и, когда она потом снова вернётся домой, на альме будет тихо и пусто, и она будет стоять там одна и никогда больше не увидит тех, кто был ей дорог.
В это время в комнату вошла фройляйн Роттенмайер и застала тот момент, когда Клара старалась объяснить Хайди её заблуждение. Но, поскольку ребёнок не мог успокоиться, она подошла к девочкам с явными признаками нетерпения и решительным тоном сказала:
– Адельхайд, довольно этого беспричинного крика! Я хочу сказать тебе одно: если ты ещё раз при чтении какой-нибудь истории позволишь себе подобную выходку, то я отниму у тебя книгу – и больше ты её не увидишь!
Угроза возымела действие. Хайди побледнела от страха, книга была её главным сокровищем. Она быстро вытерла слёзы и силой подавила рыдания. С тех пор Хайди больше не плакала, что бы ни читала; но иногда ей приходилось прилагать такие усилия, чтобы не разрыдаться, что Клара не раз с удивлением говорила:
– Хайди, ты делала такие страшные гримасы, каких я ещё никогда не видела.
Но гримасы не создавали шума и не привлекали внимания дамы Роттенмайер, и, когда Хайди подавляла очередной приступ тоски, всё снова входило на некоторое время в привычное русло. Однако Хайди теряла аппетит и выглядела такой бледной и худенькой, что Себастиан уже не мог безучастно смотреть на то, как Хайди за столом оставляла без внимания лучшие блюда и ничего не хотела есть. Он часто шептал что-нибудь ободряющее, поднося ей блюдо:
– Возьмите вот это, мамзелька, вкус превосходный. Да не столько, а полную ложку, и ещё одну! – и прочие отеческие советы.
Но ничего не помогало: Хайди почти перестала есть, а когда вечером ложилась в постель, перед внутренним взором её тут же возникали картины родного дома, и тогда она тихонько плакала в свою подушку от тоски – так, чтобы никто не слышал.
Так продолжалось довольно долго. Хайди даже не знала, лето на дворе или зима, поскольку дома напротив, которые она видела из окон дома Сеземанов, выглядели всегда одинаково, а снаружи она оказывалась, только когда Клара чувствовала себя особенно хорошо и можно было выехать с ней в экипаже, но прогулка была короткой, потому что Клара плохо переносила долгие катания. Поэтому за пределы каменных улиц выезжать не удавалось, обычно возвращались домой, так и не выехав за город, и катались всегда по просторным, красивым улицам, где можно было увидеть множество людей и домов, но ни травы, ни цветов, ни елей, ни гор, и в Хайди с каждым днём нарастала тоска по привычным для неё красотам, так что теперь ей достаточно было прочитать несколько слов, лишь намекающих на одно из её воспоминаний, как боль накатывала с новой силой, и Хайди боролась с ней из последних сил.
Так прошли осень и зима, и вот уже солнце снова слепило, отражаясь от белых стен напротив, и Хайди догадывалась, что близится время, когда Петер опять выгонит коз на альпийские луга, где на солнце сверкают золотые цветки ладанника, а на закате все вершины гор полыхают огнём. Хайди забивалась в своей одинокой комнате в уголок и закрывала ладошками глаза, чтобы не видеть сияния солнца на стене за окном; так и сидела неподвижно, подавляя в себе жгучую тоску по родине, пока Клара не позовёт её к себе.
Привидения в доме Сеземанов
Вот уже несколько дней фройляйн Роттенмайер бродила по дому молча и в глубокой задумчивости. Направляясь в час сумерек из одной комнаты в другую или просто проходя по длинному коридору, она часто озиралась, а перед тем, как свернуть за угол, осторожно заглядывала туда, словно боясь, что её кто-то подстерегает. Ходить в одиночку она отваживалась только в обжитых комнатах. Если же ей необходимо было что-то сделать на верхнем этаже, где располагались прибранные комнаты для гостей, или на нижнем этаже, где был таинственный парадный зал, в котором каждый шаг отдавался гулким эхом, а со стен строго и пристально взирали члены городского совета в пышных одеждах с большими белыми воротниками, тогда она непременно звала с собой Тинетту, говоря ей, что та должна пойти на тот случай, если понадобится что-нибудь принести сверху или снизу. Тинетта, в свою очередь, поступала точно так же: если ей было поручено что-то сделать наверху или внизу, она звала с собой Себастиана и говорила, что он должен сопровождать её на случай, если понадобится поднести что-нибудь тяжёлое, с чем ей одной не справиться. Как ни странно, и Себастиан делал то же самое: если его посылали в дальние помещения, он брал с собой Иоганна, чтобы принести что потребуется. И каждый охотно откликался на зов, хотя приносить ничего никогда не требовалось, так что вполне можно было бы обойтись и без сопровождения. Но каждый из сопровождающих, должно быть, думал про себя, что и ему самому придётся просить о такой же услуге. В то время как наверху творилось такое, давняя повариха этого дома стояла внизу у своих кастрюль, качала головой и вздыхала: «Не хватало ещё и такой напасти на наш дом!»
В доме Сеземанов с некоторых пор творилось что-то странное и жутковатое. Каждое утро, когда прислуга спускалась вниз, дверь дома стояла открытой настежь; но вокруг не было никого, кто мог быть как-то связан с этим явлением. В первые дни, когда с этим столкнулись, в испуге обыскали все комнаты и помещения, чтобы проверить, что похищено, поскольку сочли, что в доме укрылся грабитель, а ночью сбежал с награбленным; но никакой пропажи не обнаружили, все вещи в доме оставались на своих местах. Вечером дверь не только запирали на две задвижки, но и подпирали её деревянной балкой – не помогало: как бы рано утром ни спускалась прислуга в вестибюль, дверь уже стояла раскрытой, хотя всё вокруг ещё пребывало в глубоком сне, а окна и двери соседних домов были прочно закрыты ставнями. В конце концов Себастиан и Иоганн набрались храбрости и приготовились долго уговаривать даму Роттенмайер, чтобы позволила им провести ночь в комнате, примыкавшей к парадному залу, и посмотреть, что будет. Но уговаривать фройляйн Роттенмайер не пришлось: она собрала всё оружие господина Сеземана и вручила Себастиану для храбрости большую бутылку ликёра – на случай обороны.
В условленный вечер оба устроились в засаде и сразу начали подкрепляться, что сделало их поначалу очень разговорчивыми, а потом очень сонливыми, после чего оба откинулись на спинки своих стульев и смолкли. Когда старые башенные часы снаружи пробили полночь, Себастиан опомнился и стал окликать своего товарища, но разбудить того оказалось нелегко: он лишь перекладывал голову с одной стороны спинки стула на другую и продолжал крепко спать. Кругом царила полная тишина, с улицы тоже не доносилось ни звука. Себастиану уже не спалось, потому что в такой тишине ему было ещё страшнее, и он всё окликал Иоганна, время от времени слегка тряся его за плечо. Наконец, когда наверху пробило час, Иоганн проснулся и некоторое время соображал, почему он сидит на стуле, а не лежит в своей постели. Потом он вскочил и храбро крикнул:
– Ну, Себастиан, пойдём-ка посмотрим, что там творится. Не бойся, за мной!
Иоганн распахнул слегка притворённую дверь комнаты и вышел в вестибюль. В то же мгновение из открытой входной двери дома налетел резкий порыв ветра и погасил свечу, которую Иоганн держал в руке. Он метнулся назад, чуть не сбив с ног идущего за ним Себастиана, но успел подхватить его на лету, закрыл за собой дверь и в лихорадочной спешке повернул ключ на столько оборотов, сколько позволял замок. Потом дрожащими руками достал из кармана спички и снова зажёг свечу. Себастиан так и не понял, что же случилось, потому что за широкими плечами Иоганна не почувствовал сквозняка. Но теперь, взглянув на кучера при свете свечи, он издал крик ужаса, потому что Иоганн был бел как мел и дрожал как осиновый лист.
– Что, что стряслось? Что там было? – принялся выпытывать Себастиан.
– Дверь нараспашку, – прохрипел Иоганн, – а на лестнице белая фигура, понимаешь, Себастиан, взбежала вверх по лестнице, шмыг – и нету!
У Себастиана мурашки пробежали по спине. Тут оба сели, прижавшись друг к другу, и не шевелились, пока не забрезжило новое утро и улица не начала оживать. Тогда они вышли из комнаты, закрыли распахнутую наружную дверь и поднялись наверх, чтобы доложить фройляйн Роттенмайер о пережитом.
Дама уже была на ногах, поскольку ожидание новостей не давало ей спокойно спать. Теперь, услышав о том, что случилось, она тотчас села к столу и написала господину Сеземану такое письмо, каких ему ещё не доводилось получать. Он должен был без промедления вернуться домой, поскольку здесь творятся неслыханные вещи. Далее ему сообщалось о происшедшем, а также о том, что дверь дома стоит нараспашку каждое утро и что, таким образом, никто в доме больше не уверен в своей безопасности при такой двери, еженощно стоящей настежь, и что нельзя предугадать, какие тёмные последствия ещё повлечёт за собой это загадочное явление.