Бригитта догнала Хайди в дверях с юбкой и шляпой, чтобы та забрала свои вещи. Юбку Хайди повесила на руку, ведь дедушка уже узнал её теперь, подумала она про себя; но от шляпы решительно отказалась, настаивая на том, чтобы Бригитта оставила её себе, сама она её никогда, больше никогда не наденет.
Хайди была настолько исполнена своих переживаний, что должна была тут же рассказать дедушке всё, что радовало её сердце: и что белые булочки для бабушки можно приносить и из Деревушки, если есть деньги, и что бабушке вдруг стало так светло и хорошо. И в конце Хайди сказала с полной уверенностью:
– Правда же, дед, хотя бабушка и не хочет этого, но ты же отдашь мне все деньги, которые в свёртке, чтобы я давала Петеру монету каждый день на булочку, а по воскресеньям на две?
– А как же постель, Хайди? – сказал дедушка. – Настоящая постель тебе не помешала бы, а после этого останется ещё и на булочки.
Но Хайди не оставляла деда в покое и доказывала ему, что спит на своей теперешней постели гораздо лучше, чем когда-либо спала во Франкфурте на мягкой кровати с подушками, и просила она так настойчиво, что дедушка в конце концов уступил:
– Деньги твои, делай с ними то, что тебе в радость, хоть годами покупай на них булочки для бабушки.
Хайди возликовала:
– Хо-хо! Теперь бабушке уже никогда не придётся есть жёсткий чёрный хлеб! Дед, теперь всё так хорошо, как ещё никогда не было, сколько мы живём! – И Хайди подпрыгивала, держась за руку деда, и радостно чирикала, как птичка.
Но потом она вдруг посерьёзнела:
– А ведь если бы Господь Бог сразу исполнил то, о чём я Его так сильно молила, то ничего этого сейчас не было бы. Я бы тогда просто сразу же вернулась домой и принесла бабушке совсем немного булочек. И никогда бы не научилась читать, а это для неё так хорошо. Но Господь Бог уже всё продумал – и намного лучше, чем я себе представляла. Это мне бабуня говорила, и так всё и случилось. Ах, как я рада, что Господь Бог тогда не уступил, как я Его ни просила и как ни жаловалась! Но теперь я всегда хочу просить Его так, как говорила бабуня, и всегда благодарить, а если Он что-то не сделает, о чём я просила, то я сразу же должна вспомнить: наверняка всё опять будет, как во Франкфурте, Господь Бог задумал для меня что-то лучшее. Но давай каждый день молиться, правда же, дед, и никогда не забывать, чтобы и Господь Бог нас тоже не забыл.
– А если кто-то всё же не будет молиться? – пробормотал дедушка.
– Ну, тому будет худо, потому что Господь Бог его тоже забудет и оставит всё так, как идёт, и если у того человека однажды всё пойдёт плохо и он начнёт жаловаться, никто не станет его жалеть, а все только скажут: он же сам первый отвернулся от Господа Бога, вот Господь Бог его и отпустил на все четыре стороны, а ведь мог бы помочь.
– Это верно, Хайди, и откуда ты всё это знаешь?
– От бабуни, она мне всё объяснила.
Дедушка некоторое время шагал молча. Потом сказал сам себе, следуя ходу своих мыслей:
– И что случилось, то случилось, назад не воротишь, и кого Господь забыл, того забыл.
– О нет, дед, можно вернуться назад, это мне тоже объясняла бабуня, и потом всё будет, как в красивой истории из моей книги, но ты её не знаешь. Но вот сейчас мы придём домой, и ты узнаешь, какая красивая история.
Хайди устремилась вперёд, ускорив подъём, и, как только они дошли, она отпустила руку дедушки и вбежала в хижину. Дедушка снял со спины короб, в котором нёс половину вещей из чемодана, потому что занести наверх весь чемодан было бы ему не по силам. Потом он задумчиво опустился на скамью перед домом. Хайди снова выбежала, держа под мышкой большую книгу:
– Вот хорошо, дед, что ты уже сидишь.
И она подсела к нему и раскрыла книгу на нужном месте: она так часто перечитывала эту историю, что книга уже сама открывалась на этом месте. И Хайди с выражением прочитала вслух историю о сыне, которому было хорошо дома, где на лугах его отца паслись коровы и овечки, а сам он, в добротной одежде, опершись на свой пастуший посох, стоял среди них на пастбище и мог любоваться закатом солнца, как нарисовано на картинке.
– Но потом он вдруг захотел получить своё добро для себя и стать самому себе хозяином и истребовал у отца своё имущество, ушёл с ним и всё спустил. И когда у него совсем ничего не осталось, пришлось ему пойти и наняться в работники к одному крестьянину, у которого был не такой ухоженный скот, как на полях его отца, а только свиньи. Их он и должен был пасти, и ходил он в лохмотьях, а питался жмыхом, которым кормили свиней, и то не досыта. И он стал вспоминать, как ему было у отца и каким неблагодарным сыном он оказался, и стал он плакать от раскаяния и от тоски по дому. И подумал: «Пойду к отцу, буду просить у него прощения и скажу, что недостоин называться его сыном, но чтоб дозволил мне быть у него хотя бы подёнщиком». И как он подходил к дому отца издалека, а отец увидел и выбежал ему навстречу… Как ты думаешь, дед? – перебила сама себя Хайди. – Как ты думаешь, отец был на него всё ещё зол и сказал ему: «Я же тебе говорил!»? А вот послушай, как всё было на самом деле: и отец его увидел, и стало ему жаль сына, и он бросился к нему, и обнял его, и поцеловал, а сын говорит ему: «Отец, я согрешил перед небом и перед тобой и больше недостоин называться твоим сыном». Но отец сказал своим работникам: «Принесите сюда лучшие одежды и оденьте его, и дайте ему кольцо на палец и обувь на ноги, и приведите упитанного тельца и заколите, давайте пировать и радоваться, ибо мой сын был мёртв – и снова ожил, и был он потерян – и снова нашёлся». И начали они веселиться… Ну разве это не красивая история, дед? – спросила Хайди, потому что тот сидел молча, а она-то ждала, что он будет удивляться и радоваться.
– Красивая, Хайди, история красивая, – сказал дедушка, но лицо его было таким серьёзным, что Хайди совсем притихла и разглядывала картинки. Потом подвинула книгу к дедушке и сказала:
– Смотри, как ему хорошо, – и показала пальцем на картинку, где возвратившийся стоял в свежей одежде подле отца и снова был его сыном.
Несколько часов спустя, когда Хайди давно спала, дедушка поднялся по лестнице на сеновал. Он поставил фонарь у постели Хайди так, чтобы свет падал на спящего ребёнка. Хайди спала, сложив ладони, потому что молиться она не забывала. Её порозовевшее лицо выражало покой и блаженство, которое, должно быть, о многом говорило дедушке, ибо он долго, долго стоял рядом не шевелясь и не сводя глаз со спящего ребёнка. Наконец он сложил ладони и вполголоса сказал, склонив голову:
– Отец, я грешен перед небом и перед тобой и больше недостоин называться твоим сыном. – И несколько крупных слезинок скатились по щекам старика.
На следующий день Дядя Альм стоял перед своей хижиной и светлыми глазами смотрел вокруг. Воскресное утро сверкало и сияло над горами и долиной. Из долины доносился звон колоколов, а наверху в ветвях елей распевали свои утренние песни птицы.
Дедушка вернулся в хижину.
– Хайди, – позвал он, подняв голову к сеновалу. – Солнце уже взошло! Принарядись, пойдём-ка сходим в церковь!
За Хайди дело не стало. Она быстро спрыгнула вниз в нарядном франкфуртском платье. Но, взглянув на деда, Хайди в удивлении остановилась:
– О, дед, таким я тебя ещё никогда не видела. Этот сюртук с серебряными пуговицами ты никогда не надевал. Какой ты красивый в воскресной одежде!
Старик с довольной улыбкой глянул на ребёнка и сказал:
– А ты – в своей. Ну, пошли.
Он взял Хайди за руку, и они стали спускаться с горы. Теперь уже со всех сторон звонили им навстречу колокола, всё громче и полнозвучнее. Хайди с восхищением слушала и наконец сказала:
– Слышишь, дед? Это как в большой-большой праздник.
Внизу в Деревушке уже все люди собрались в церкви и как раз начали петь, когда вошёл дедушка с Хайди и сел на самую последнюю скамью. Но посреди пения один сосед ткнул локтем другого и шепнул:
– Ты видел? Дядя Альм в церкви!
Тот толкнул локтем следующего, и так пошло дальше, и очень скоро зашептались со всех сторон:
– Дядя Альм! Дядя Альм!
Почти все женщины повернули головы, и большинство выбились из мелодии, так что кантору [3] стоило больших усилий удержать пение. Но, когда потом господин пастор начал читать свою проповедь, вся рассеянность прошла, потому что в его словах звучала такая сердечная хвала и благодарность Богу, что она передалась всем прихожанам и всех разом посетила великая радость.
Когда воскресная служба закончилась, Дядя Альм, держа ребёнка за руку, вышел из церкви и направился к дому пастора, и все, вышедшие вместе с ними и стоящие на площади перед церковью, смотрели ему вслед, и многие двинулись за ним, чтобы посмотреть, действительно ли он войдёт в дом пастора. Он вошёл, и люди в волнении стали обсуждать неслыханное: Дядя Альм появился в церкви – и с ожиданием поглядывать на дверь пасторского дома, каким же выйдет оттуда Дядя – то ли во вражде и гневе, то ли в мире с господином пастором, поскольку никто не знал, с чем старик спустился с гор и что ему, собственно, надо. Один говорил другому:
– Должно быть, не так всё плохо с Дядей Альмом, как всем казалось. Видно же, как заботливо он держит малышку за руку.
А другой говорил:
– Я так и знал, и к пастору он бы никогда не вошёл, если бы был таким, как на него наговаривают, побоялся бы.
И пекарь добавил:
– Не я ли вам самый первый говорил? Стал бы ребёнок, сытый и довольный, живя на всём готовом, проситься домой к деду, если бы тот был злой, дикий и опасный?
И доброжелательное настроение по отношению к Дяде Альму взяло верх. Нашлось и у женщин, что к этому добавить: они слышали от козопаски и от бабушки, и эти рассказы изображали Дядю Альма совсем другим, чем он был по всеобщему мнению, и картина всё больше принимала такой вид, будто все стоят здесь и ждут встречи со старым другом, которого им так недоставало.