– Дорогой друг, я никогда не ухожу от вас, не научившись чему-то новому.
Но во многие дни – обычно в самые погожие – господин доктор предпочитал уходить на прогулку вдвоём с Хайди. Тогда они подолгу сидели на живописном склоне Альп, куда привычно приходили с самых первых дней, и господин доктор просил Хайди читать наизусть стихотворные псалмы и рассказывать всё, что она только знала. В это время Петер сидел на своём обычном месте позади них, но был теперь кроток и больше не грозил кулаками.
Чудесный альпийский сентябрь подходил к концу. Однажды утром господин доктор, придя на альм, имел не такой радостный вид, как обычно. Он сказал, что это последний его день, ему пора возвращаться во Франкфурт; это стоит ему больших усилий, потому что он так полюбил Альпы, как будто это была его родина. Новость опечалила Дядю Альма, потому что он тоже пристрастился к беседам с господином доктором, а Хайди настолько привыкла каждый день видеть своего ласкового друга, что не могла смириться с мыслью, что однажды это кончится. Она смотрела на него вопросительно и удивлённо. Но это и в самом деле было так. Господин доктор попрощался с дедушкой и спросил Хайди, не проводит ли она его немного. Хайди пошла с ним за руку под гору, но никак не могла поверить в то, что он уходит насовсем.
Через некоторое время господин доктор остановился и заметил, что Хайди ушла уже довольно далеко от дома и ей пора возвращаться. Он ласково погладил курчавые волосы девочки и сказал:
– Ну, я пошёл, Хайди! Если бы я мог забрать тебя с собой во Франкфурт и оставить у себя!
У Хайди перед глазами сразу возник Франкфурт, много-много домов и вымощенные камнем улицы, а также фройляйн Роттенмайер и Тинетта, и она ответила с некоторой робостью:
– Всё-таки лучше, чтобы вы к нам опять приехали.
– Да, конечно, это было бы лучше. Прощай, Хайди, – нежно сказал господин доктор и протянул ей руку.
Девочка вложила свою ладонь в его руку и подняла к нему лицо. Добрые глаза, взиравшие на неё сверху, наполнились слезами. Господин доктор быстро повернулся и торопливо зашагал вниз под гору.
Хайди стояла не шевелясь. Любящие глаза доктора и слёзы, которые она в них заметила, сильно тронули её сердце. Она вдруг разразилась горьким плачем, бросилась вдогонку уходящему и, всхлипывая, закричала изо всех сил:
– Господин доктор! Господин доктор!
Тот повернулся и остановился.
Девочка догнала его. Слёзы текли у неё по щекам, и она с рыданиями говорила:
– Конечно, я хочу, я хочу прямо сейчас поехать с вами во Франкфурт и хочу у вас остаться, сколько вы захотите, только я должна быстро сбегать к дедушке и предупредить его.
Господин доктор, успокаивая, гладил по голове взволнованную девочку.
– Нет, моя дорогая Хайди, – сказал он самым ласковым тоном, – только не сейчас. Ты должна остаться под своими елями, а то ещё вдруг опять заболеешь у меня. Но послушай, я хочу тебя кое о чём спросить: если я однажды заболею и останусь один, захочешь ли ты ко мне приехать и остаться у меня? Могу ли я верить, что и тогда кто-то будет любить меня и заботиться обо мне?
– Да-да, тогда я обязательно приеду, прямо в тот же день, и я люблю вас почти так же, как дедушку, – заверила Хайди, всё ещё продолжая всхлипывать.
Господин доктор ещё раз пожал ей руку, подтолкнул её в спину, направляя в сторону дома, и быстро продолжил свой путь. Но Хайди осталась на том же месте и продолжала махать рукой, пока могла видеть удаляющегося господина и пока он не превратился в точку. Когда доктор обернулся в последний раз, чтобы взглянуть на далёкую Хайди и на солнечные Альпы, он тихо пробормотал:
– Хорошо там, наверху! Там выздоравливаешь душой и телом и снова начинаешь радоваться жизни.
Зима в Деревушке
Хижина на альме утопала в таком высоком снегу, что издали казалось, будто окна начинаются от самой земли. Ниже окон ничего не было видно, и входная дверь исчезла целиком. Если бы Дядя Альм остался тут зимовать, он каждый день проделывал бы то же самое, что приходилось проделывать Петеру-козопасу, потому что, как ни расчищай, за ночь всё заносило снегом заново. Петер каждое утро вынужден был вылезать из хижины через окно, и, если не было такого мороза, что за ночь всё смерзалось, он сразу тонул в мягком снегу так, что приходилось выбираться из него, разбрасывая снег во все стороны ногами, руками, а где и головой. Потом мать подавала ему из окна большую метлу, и Петер разметал себе ею дорогу, добираясь до двери. Там его ждала самая большая работа, потому что нужно было вычищать снег полностью, в противном случае он – если был мягкий, а дверь распахивали – валился всей массой в кухню либо смерзался в ледяную глыбу, и тогда дверь вообще нельзя было раскрыть, и люди оказывались замурованными внутри, потому что через маленькое окошко мог выскользнуть лишь Петер. И тогда время заморозков приносило с собой множество приятных удобств для него. Когда Петеру нужно было вниз, в Деревушку, он лишь открывал окно, выбирался наружу и тут же оказывался на поверхности твёрдого наста. Мать подавала ему изнутри санки, и Петеру оставалось только сесть на них и оттолкнуться, в любую сторону ему было под горку, потому что весь альм, куда ни глянь, представлял собой одну сплошную ледяную гору.
Дядя этой зимой не остался на альме: он сдержал слово. Как только выпал первый снег, он запер хижину и хлев и вместе с Хайди и козами перебрался вниз, в Деревушку. Там неподалёку от церкви и от дома пастора тянулась обширная каменная ограда, которая в старые времена окружала господскую усадьбу. Господский дом ещё напоминал о себе в некоторых местах, хотя основное здание было разрушено – где наполовину, где полностью. В доме этом жил когда-то храбрый вояка; он служил в чужих краях, совершил там много славных деяний и добыл себе многие богатства. Тогда он вернулся в Деревушку и на добытое построил прекрасный дом, в котором хотел отныне жить безвыездно. Но прошло некоторое время, и он заскучал в тишине, от которой отвык за долгие годы, проведённые в бурных странствиях. Он снова уехал и больше уже не вернулся.
Когда спустя много лет стало достоверно известно, что его нет в живых, дом унаследовал его дальний родственник из долины, но к этому времени дом уже слишком долго пребывал в запустении и пришёл в окончательный упадок, и новый владелец не захотел его восстанавливать. В дом пускали бедных людей, беря с них за аренду недорого, а когда очередная часть здания разрушалась, её так и оставляли в руинах. С того времени снова прошло много лет. Когда Дядя со своим сыном-подростком Тобиасом приехал сюда, он занял нежилой дом. С тех пор дом по большей части пустовал, потому что кто не умел принимать меры против разрушения и вовремя латать дыры и прорехи, тот не мог тут оставаться. Зимы в Деревушке, расположенной в предгорье, были долгими и суровыми. В помещении со всех сторон дуло и сквозило так, что задувало свечи, и бедные жильцы от холода тряслись. Но Дядя умел с этим справиться. Сразу после того, как он принял решение провести зиму в Деревушке, он всю осень готовил дом и часто спускался к нему, чтобы всё подправить и обустроить так, как ему нравилось. И в середине октября перебрался сюда с Хайди и козами.
Если подходить к дому сзади, то сначала попадаешь в открытое помещение: тут на одной стороне обрушилась вся стена, а на другой только её половина. Над уцелевшими остатками ещё возвышалось сводчатое окно, но стёкла были давно выбиты, и густой плющ увил раму до самого потолка, который ещё на чём-то держался. Потолок был сводчатый, какие встречаются обычно в часовнях. Далее через пустой дверной проём можно было попасть в просторный зал, где на полу местами уцелели каменные плиты, между которыми густо росла трава. Стены здесь тоже наполовину отсутствовали, равно как и изрядная часть кровли, и если бы несколько прочных колонн не поддерживали остаточный её кусок, то следовало бы опасаться, что в любой момент он обрушится на голову вошедшему. Здесь Дядя обшил все стены досками, а пол обильно покрыл соломой, потому что тут, в бывшем зале, должны были разместиться козы.
Затем надо было пройти несколькими коридорами, всегда наполовину зияющими так, что в них заглядывало то небо, то луг, то дорога. Но в самом конце коридора, где прочная дубовая дверь ещё крепко висела на петлях, попадаешь в большую, просторную комнату, ещё пригодную для жилья. Тут сохранились все четыре стены, обшитые тёмными деревянными панелями без щелей, и в одном углу стояла огромная печь, высотой чуть ли не до потолка, а на белых изразцах печи были крупные синие картинки. На одних картинках изображались старинные башни, окружённые высокими деревьями, а под деревьями шёл охотник с собаками. На других картинках было тихое озеро под тенистыми дубами, у озера стоял рыбак, закинув далеко в воду удочку. Вдоль печи тянулась лавка, на которую можно было сесть и разглядывать картинки.
Хайди тут сразу понравилось. Как только они с дедом вошли в эту комнату, она побежала к печи, села на скамью и не могла оторваться от картинок. Но, продвигаясь по лавке всё дальше, она добралась до задней части печи, и там её внимание привлекло новое явление: в довольно просторном закутке была построена из четырёх досок загородка, похожая на хранилище для яблок. Но в этой загородке лежали не яблоки, а постель Хайди, устроенная в точности так же, как было на альме: высокое ложе из сена, покрытое холстиной, и рядно в виде покрывала сверху. Хайди радостно вскрикнула:
– О, дед, это моя комната, ой, как красиво! А где же будешь спать ты?
– Твоя комната должна быть у печки, чтобы ты не зябла, – сказал дедушка, – а мою тоже можешь посмотреть.
Хайди поскакала по просторному помещению вслед за дедом, который открыл на другой стороне комнаты дверь, ведущую в маленькую каморку; там дедушка соорудил лежанку для себя. Но дальше была ещё одна дверь. Хайди открыла её и в удивлении замерла, потому что очутилась в своего рода кухне, но непомерно большой, каких она ещё никогда не видела. Тут дедушка проделал много работы, но ещё немало оставалось сделать, потому что со всех сторон были щели и дыры в стене, в них свистел ветер, тем не менее многие были уже заколочены досками, и эти заплаты походили на дверцы встроенных шкафов. Большую древнюю дверь дедушка умело закрепил скрутками и гвоздями так, что она теперь закрывалась, и это было хорошо, потому что дверь вела в помещение с разрушенной стеной, заросшей густым кустарником, в котором находило себе приют множество жуков и ящериц.