Хайди очень понравилось в новом жилище, она живо осмотрела все уголки и закоулки и уже на другой день, когда Петер пришёл посмотреть, как они устроились на новом месте, водила его по дому как заправская хозяйка. Она не давала ему покоя до тех пор, пока не показала все местные достопримечательности.
Хайди очень хорошо спалось в её запечном закутке, но по утрам ей всё казалось, что она просыпается на альме и должна немедленно раскрыть дверь, чтобы увидеть, отчего не шумят ели: не оттого ли, что на них высокой шапкой лежит плотный снег и тяжко пригнетает ветви? Каждое утро ей приходилось сперва подолгу озираться, прежде чем она осознавала, где находится, и всякий раз Хайди чувствовала на сердце какую-то тяжесть, которая душила её и давила тем, что она не дома в Альпах. Но потом до её слуха доносилось, как дед снаружи разговаривает с Лебедушкой и Медведушкой и как козочки громко и весело блеяли, будто хотели крикнуть ей: «Давай же, Хайди, выходи». Тогда она убеждалась, что всё-таки дома, и радостно выпрыгивала из постели и выбегала в просторный хлев. Но на четвёртый день Хайди озабоченно сказала:
– Сегодня мне надо наверх, к бабушке, она не может так долго оставаться одна.
Но дедушка не отпустил её.
– Не сегодня и не завтра, – сказал он. – Весь Альм наверху на сажень под снегом, а снег всё ещё идёт, даже крепкий Петер насилу выбирается. А такую малышку, как ты, Хайди, мигом заметёт – и не отыщешь. Погоди немного, когда снег схватится настом, тогда ты по нему мигом доберёшься наверх.
Ожидание давалось Хайди поначалу тяжело. Но дни были настолько наполнены трудами, что каждый из них пролетал незаметно и наступал другой. Каждое утро Хайди ходила в школу и училась старательно всему, чему её учили. Но Петера она в школе почти не видела, потому что он чаще всего пропускал занятия. Учитель был мягкий человек, который лишь изредка говорил:
– Кажется, Петера опять нет. Школа бы ему не повредила, но там, наверху, столько снега, что он, наверное, не может выбраться.
Но вечером, когда уроки заканчивались, Петер как ни в чём не бывало выбирался и приходил навестить Хайди.
Через несколько дней солнце снова выглянуло из-за хмари и бросило свои лучи на заснеженную землю, но оно слишком рано опять закатилось за горы, как будто смотреть вниз ему нравилось гораздо меньше, чем летом, когда всё цвело и зеленело. А вечером выкатилась луна, круглая и яркая, и всю ночь освещала обширные снежные поля, а на другое утро все Альпы сверкали и переливались снизу доверху, словно кристалл. Когда Петер, как и в предыдущие дни, вознамерился выпрыгнуть из своего окна в глубокий снег, всё получилось совсем не так, как он ожидал. Вместо того чтобы нырнуть в мягкий снежный покров, он ударился о неожиданно твёрдый наст, поскользнулся и скатился под горку, как бесхозные санки. В недоумении поднялся на ноги и со всей силы топнул по насту, чтобы удостовериться, что действительно возможно то, что с ним сейчас случилось. Так и есть: как он ни топал, как ни бил каблуками, ему удалось выколоть из ледяной корки лишь мелкие осколки. Весь альм смёрзся в камень. Петеру это было только на руку: он знал, что такое положение вещей позволит Хайди подняться наверх. Он пулей влетел через окно домой, потому что дверь была закована льдом, одним глотком выпил своё молоко, которое мать только что поставила на стол, сунул в карман ломоть хлеба и торопливо сказал:
– Мне надо в школу.
– Иди, иди учись, да прилежнее, – одобрила мать.
Петер снова выбрался через окно, вытянул за собой свои салазки, сел на них и понёсся под гору.
Салазки неслись стремительно, словно молния, и, когда Петер уже был в Деревушке, откуда начиналась прямая дорога вниз до Майенфельда, он, даже не пытаясь притормозить, так и покатился дальше, потому что ему казалось, что лишь нечеловеческая сила смогла бы остановить их скольжение. Так Петер и катился, пока не выехал на равнину, где салазки постепенно сбавили ход и наконец остановились. Тогда он поднялся на ноги и огляделся. Сила спуска протащила его даже дальше Майенфельда. Тут Петер сообразил, что в школу опоздал, потому что урок уже начался, а ему потребуется не меньше часа, чтобы подняться наверх. Поэтому он решил не торопиться и занять обратный путь всем оставшимся до конца занятий временем. Так он и сделал и добрался до Деревушки как раз к тому моменту, когда Хайди вернулась из школы и села с дедушкой обедать. Петер вошёл и прямо с порога объявил:
– Его схватило!
– Кого? Кого, полководец? Тут слышится что-то захватническое, – сказал Дядя.
– Снег, – доложил Петер.
– О! Теперь я могу пойти наверх к бабушке! – в отличие от дедушки, быстро сообразила Хайди. – Но почему ты опять не был в школе? Ты же мог скатиться на салазках, – добавила она с укоризной, потому что не видела резона в том, чтобы болтаться на улице, когда вполне можно было пойти в школу.
– Меня протащило на салазках дальше, чем надо, и я опоздал, – объяснил Петер.
– Это называется дезертирством, – сказал Дядя, – а людей, которые так поступают, таскают за уши, ты слышишь?
Петер испуганно комкал свою шапку, потому что ни к одному человеку на свете он не испытывал такого уважения, как к Дяде Альму.
– Тем более полководец, как ты, должен вдвойне стыдиться так драпать с поля боя, – продолжал Дядя. – А как бы ты поступил, если бы твои козы разбежались одна сюда, другая туда и не хотели бы больше слушаться и делать так, как для них же лучше?
– Задал бы им трёпку, – со знанием дела ответил Петер.
– А если бы мальчишка повёл себя как строптивая коза и ему бы задали трёпку, что бы ты сказал на это?
– Ему по заслугам, – сказал тот.
– Верно, а теперь давай договоримся, козий полковник: если ты ещё раз проедешь на салазках мимо школы в то время, когда тебе полагается быть на уроке, то придёшь после этого ко мне и получишь то, что тебе за это полагается.
Тут Петер понял, о каком мальчишке, похожем на строптивую козу, шла речь. Он был поражён этой аналогией и испуганно глянул в угол, нет ли там того, что он в таких случаях применял к своим козам.
Но Дядя ободряюще сказал:
– А пока что садись-ка за стол и поешь с нами, а потом Хайди пойдёт с тобой. Вечером приведёшь её домой, тогда и поужинаешь с нами.
Такой неожиданный поворот дела крайне обрадовал Петера. Лицо его расползлось в улыбке удовольствия. Без малейшей строптивости он немедленно сел за стол рядом с Хайди. Но девочка уже поела, к тому же кусок не шёл ей в горло от радости, что можно будет наконец пойти к бабушке. Она подвинула Петеру свою тарелку, на которой ещё оставалась большая картофелина и поджаренный сыр, туда же и Дядя добавил еды, и в результате перед Петером высилась целая гора, но он не испытывал никакой робости перед взятием этой высоты. Хайди побежала к шкафу и достала своё пальто, подаренное Кларой. Одевшись, она терпеливо ждала, стоя рядом с Петером, и, как только он положил в рот последний кусок, сказала:
– Ну, пошли уже!
И они отправились. У Хайди накопилось много чего рассказать о Лебедушке с Медведушкой: в первые дни в новом хлеву те никак не хотели притрагиваться к еде, понурили головы и целый день не издавали ни звука. Она спросила дедушку, почему они так ведут себя. Тогда он сказал: они ведут себя так же, как сама она вела себя во Франкфурте, потому что им ещё ни разу в жизни не доводилось спускаться вниз с альма. И Хайди на это ответила:
– Тебе бы хоть раз изведать, каково это.
Они уже почти дошли до хижины, а Петер пока не произнёс ни словечка, и складывалось такое впечатление, что его занимала какая-то мысль, из-за которой он даже слушать не мог как следует, чего раньше за ним не замечалось. Перед самыми дверями Петер остановился и упрямо произнёс:
– Нет уж, лучше мне ходить в школу, чем получить от Дяди то, что он сказал.
Хайди была того же мнения и горячо поддержала Петера в его начинании.
В домике козопасов сидела одна мать, привычно латая ветхую одежду. Она сказала, что бабушка не встаёт с постели, потому что ей слишком холодно, да и вообще ей нездоровится. Это было Хайди внове: обычно бабушка сидела на своём месте в углу. Она сейчас же побежала к ней в каморку. Та лежала, укутавшись в серый платок, на своей узкой кровати с тонким одеялом.
– Слава Богу, вот спасибо-то! – сказала бабушка, едва заслышав вошедшую Хайди.
Всю осень она прожила со страхом в сердце, и этот страх всё ещё преследовал её, особенно когда Хайди долгое время не появлялась. Петер рассказывал, как приехал из Франкфурта чужой господин и всё время ходил с ними на пастбища и очень любил разговаривать с Хайди. И что ещё могла подумать бабушка, кроме того, что этот господин приехал для того, чтобы опять увезти Хайди. И хотя он потом уехал один, в ней то и дело поднимался страх, что явится какой-нибудь посланник из Франкфурта и снова заберёт ребёнка.
Хайди подскочила к постели больной и озабоченно спросила:
– Ты сильно болеешь, бабушка?
– Нет-нет, детка, – успокоила старуха, нежно поглаживая Хайди, – это от мороза кости разнылись.
– Значит, тебе сразу станет лучше, как только потеплеет? – настойчиво расспрашивала Хайди.
– Да-да, Бог даст, ещё и раньше, и я снова сяду за свою прялку. Думаю, уже сегодня я попробую, а завтра уже точно дело пойдёт, – сказала бабушка как можно убедительнее, заметив, как девочка испугалась.
Её слова успокоили Хайди, которой было очень боязно, ведь она ещё ни разу не заставала бабушку больной и лежащей в постели. Теперь она пригляделась к бабушке внимательней и заметила:
– Во Франкфурте набрасывают шаль, когда идут гулять. А ты думала, её надевают, когда ложатся спать, бабушка?
– Знаешь, Хайди, – ответила та, – я завернулась в эту шаль, чтобы не мёрзнуть. Я так довольна ею, одеяло-то тонковато.
– Но, бабушка, – снова начала Хайди, – у тебя и постель неправильная: изголовьем вниз, а должно быть наоборот.
– Я знаю, дитя моё, я сама это чувствую. – И бабушка стала искать на подушке, которая лежала у неё под головой плоско, как тонкая дощечка, место получше. – Видишь, эта подушка и раньше-то пышной не была, а после того, как я проспала на ней много лет, я её совсем отлежала.