– Теперь ты убедилась, что здесь всё именно так, как я тебе и говорила, – торжествовала Хайди. – Что здесь, у дедушки на альме, лучше всего на свете.
Тут и сам он показался из хлева и подошёл к девочкам. Дядя Альм принёс две кружки, полные пенного, белоснежного молока, и протянул одну Кларе, другую Хайди.
– Это пойдёт на пользу дочке, – сказал он, кивая Кларе. – Это молоко от Лебедушки, оно даёт силу. Пей на здоровье! Не стесняйся!
Кларе ещё никогда не приходилось пить козье молоко, и для верности она его сперва понюхала. Но, увидев, с какой жадностью, не отрываясь, выпивает своё молоко Хайди, настолько оно кажется ей вкусным, Клара тоже приникла к своей кружке. И правда, молоко было таким сладким и терпким, как будто в нём растворили сахар и корицу, и Клара выпила кружку до дна.
– Утром пьём по две, – объявил дедушка, с удовлетворением глядя, как Клара последовала примеру Хайди.
Тут снизу показался Петер со своим стадом, и, пока Хайди, окружённая со всех сторон толпой подружек, приветствовала каждую по отдельности, Дядя отозвал Петера в сторонку, чтобы тот смог его расслышать, потому что козы блеяли одна громче другой, в свою очередь радостно приветствуя Хайди.
– Теперь слушай внимательно и запоминай, – сказал Дядя. – С сегодняшнего дня предоставь Лебедушке полную свободу. У неё есть особое чутьё на самые сильные травки. Так что, если она захочет наверх, послушно следуй за ней, другим тоже от этого хуже не будет. И если захочет подняться выше, чем ты обычно их пасёшь, то опять же иди за ней и не удерживай, слышишь? Если и тебе придётся при этом немного полазить, ничего, не рассыплешься, иди, куда она захочет, потому что в этом деле Лебедушка разумнее тебя, а она сейчас должна получать лучшее из того, что есть, чтобы давала самое лучшее молоко. Чего ты глядишь туда так грозно, будто съесть кого-то хочешь? Никто тебе худа не сделает. Так, а теперь вперёд, и помни о том, что я тебе сказал!
Петер привык подчиняться словам Дяди. Он тут же двинулся с козами в поход, но можно было заметить, что его тревожили какие-то мысли, потому что он то и дело оглядывался и смотрел искоса. Козы, следуя за ним, теснили в ту же сторону и Хайди. Петеру это было на руку.
– Пойдём с нами! – крикнул он в середину стада требовательным тоном. – Ты тоже должна пойти, раз уж надо ходить за Лебедушкой по пятам.
– Нет, я не могу! – крикнула в ответ Хайди. – И я теперь долго, долго не смогу ходить с вами, пока Клара будет со мной. Но как-нибудь мы обе пойдём с тобой, дедушка нам это обещал.
С этими словами Хайди увернулась от коз и запрыгала назад, к Кларе. Тут Петер занёс оба кулака и грозно потряс ими в сторону кресла-каталки так, что козы отскочили от него. Но вдруг он спохватился и побежал вверх без остановки, пока не скрылся из виду, испугавшись, что Дядя мог заметить его жестикуляцию, а он предпочёл бы не знать, какое впечатление произвели на Дядю его кулаки.
У Клары и Хайди было назначено на сегодняшний день так много дел, что они даже не знали, с чего начать. Хайди предложила сперва написать письмо бабуне, которое было ей твёрдо обещано, причём каждый день по письму. Бабуня ведь не могла знать наперёд, понравится ли здесь Кларе, захочет ли она остаться здесь надолго и какое влияние такая перемена окажет на здоровье Клары. Поэтому она взяла с девочек слово – писать ей каждый день по письму и рассказывать всё, что с ними происходит. Так бабуня сразу поймёт, в какой момент она понадобится здесь, а до тех пор могла спокойно оставаться внизу.
– Неужели придётся идти в дом, чтобы написать письмо? – забеспокоилась Клара, которой совсем не хотелось уходить с поляны.
Но Хайди умело всё устроила. Она побежала в хижину и вернулась, нагруженная своими школьными принадлежностями и низким треногим табуретом. Хайди положила Кларе на колени свою большую книгу для чтения и тетрадь для письма, чтобы она могла на этой подложке писать, а сама присела на табурет у скамьи, и обе принялись писать бабуне – каждая свой рассказ. Но Клара после каждой написанной фразы откладывала карандаш и смотрела по сторонам. Она не могла налюбоваться. Всё было так красиво! Ветер дул уже не такой прохладный, он лишь ласково освежал лицо, а в ельнике тихо что-то нашёптывал. В прозрачном воздухе плясали и звенели мелкие весёлые мошки, и далеко окрест над солнечной местностью стояла царственная тишина. Высокие скалистые горы тихо смотрели вниз, и вся обширная долина покоилась в мире. Лишь изредка где-нибудь раздавался радостный клич подпаска, и скалы отзывались горным эхом.
Утро пролетело – дети не заметили как, и вот уже из дома выходит дедушка с дымящимся котелком, ведь он сам сказал, что девочки будут оставаться на приволье, пока на небе не погаснет последний луч. Поэтому обед был накрыт, как и вчера, перед хижиной и съеден с аппетитом. Потом Хайди покатила Клару в кресле под ёлки, потому что дети условились послеобеденное время проводить там, сидя в тени и рассказывая друг другу обо всём, что происходило после отъезда Хайди из Франкфурта. И хотя все события там развивались в привычном русле, Клара находила что рассказать о людях, живущих в доме Сеземанов, которых Хайди хорошо знала.
Дети сидели в ельнике рядышком, и чем оживлённее они беседовали, тем громче свистели птицы в ветвях, потому что болтовня девочек доставляла им радость, и они тоже хотели поучаствовать в разговоре. Так прошло время, вечер наступил нежданно-негаданно, и вот уже с гор скатилось козье воинство, позади предводитель – с нахмуренной, мрачной миной.
– Доброй ночи, Петер! – крикнула ему Хайди, увидев, что тот не намерен задержаться с девочками на полянке.
– Доброй ночи, Петер! – крикнула и Клара со всем своим дружелюбием.
Он не отозвался и, пыхтя, погнал своих коз дальше вниз.
Теперь, когда Клара увидела, как дедушка ведёт в хлев на дойку чистенькую Лебедушку, ей вдруг так захотелось пряного парного молока, что она едва могла дождаться, когда дедушка вынесет кружку. Клара и сама удивлялась своему аппетиту.
– Однако это странно, Хайди, – заметила она. – Сколько себя помню, я всегда ела только потому, что надо, и вся еда воняла мне рыбьим жиром, и тысячу раз я мечтала: вот бы никогда не нужно было есть! А теперь не могу дождаться, когда дедушка принесёт нам молока.
– Да, мне это тоже знакомо, – с пониманием ответила Хайди, потому что помнила те дни во Франкфурте, когда кусок застревал у неё в горле и никак не проглатывался.
Для Клары же всё это было внове. Ведь она никогда, сколько живёт на свете, не проводила целый день на воздухе, как сегодня, тем более на этом горном, живительном воздухе.
Когда дедушка подошёл с двумя кружками молока, Клара, поблагодарив, быстро схватила свою и пила жадными глотками, на сей раз управившись даже раньше Хайди.
– А можно ещё немножко? – попросила она, протягивая кружку дедушке.
Тот благодушно кивнул, взял обе кружки и направился в хижину. Когда он вернулся, каждая кружка у него была накрыта толстым бутербродом.
Днём дедушка сделал ходку на летнее пастбище в горах, к хижине пастуха, который умел сбивать особенно нежное, светло-жёлтое масло, и принёс оттуда аккуратный комок свежего масла. Толстым слоем этого масла он теперь и намазал два крепких ломтя хлеба, чтобы дети съели их на ужин. Обе набросились на эти ломти с таким аппетитом, что дедушка даже остановился понаблюдать, потому что это зрелище было ему по душе.
Когда Клара позже на своём ложе снова хотела полюбоваться звёздным небом, дело кончилось для неё тем же, чем и для Хайди на соседней лежанке: глаза слиплись моментально, и на неё навалился такой крепкий, здоровый сон, какого она не знала прежде.
Таким же благодатным образом пролетел и следующий день, за ним ещё один, а потом случился большой сюрприз для детей. В гору поднялись два крепких носильщика: каждый нёс на своих заплечных носилках по кровати, обе были новенькие и чистенькие и одинаково застланы белыми покрывалами. Мужчины передали и письмо от бабуни. Там было написано, что кровати предназначены для Клары и Хайди, что ложа из сена и одеял теперь надо будет разобрать и что отныне Хайди всегда будет спать на настоящей кровати, потому что зимой одну из них снесут в Деревушку, а вторая так и останется на альме, чтобы у Клары, когда она снова приедет, было своё место. Далее бабуня хвалила детей за их длинные, подробные письма и наказывала им и впредь писать ей каждый день, чтобы она могла знать обо всём, что с ними происходит, – так, будто сама при этом присутствует.
Дедушка ушёл в дом, содержимое прежних лежанок раскидал по просторному сеновалу, а одеяла сложил и убрал. После этого он при помощи носильщиков поднял наверх обе кровати. Там расставил их так, чтобы с обоих изголовий открывался через слуховое окно один и тот же вид на звёздное небо, хорошо зная, как радуются дети утреннему и вечернему свету, который сюда проникал.
Между тем бабуня жила внизу, в Бад-Рагаце, и новости, которые ежедневно доходили до неё с Альп, очень её радовали.
Восторг от новой жизни возрастал у Клары день ото дня, она не могла нахвалиться добротой и заботой дедушки и тем, какая затейница Хайди – ещё более занятная, чем была во Франкфурте, и как сама она каждое утро просыпается с мыслью: «Слава Богу! Я всё ещё в Альпах!»
Эти исключительно приятные новости каждый день приносили бабуне новую радость. Она даже находила, что по состоянию дел могла бы немного отложить своё посещение альма, тем более что подниматься верхом на коне по крутой горной тропе всё же было для неё немного затруднительным.
Дедушка, судя по всему, сердечно привязался к своей подопечной и питал к ней особые чувства, потому что не проходило дня, чтобы он не придумал что-нибудь новое для укрепления её сил. Каждый день дедушка совершал далёкие рейды в горы, всякий раз всё выше и выше, и приносил пучки и охапки трав, которые даже на расстоянии благоухали пряной гвоздикой и тимьяном, а когда вечером возвращались козы, они дружно начинали блеять, подпрыгивать и все ломились в хлев, привлечённые ароматом трав. Но Дядя держал дверь в хлев плотно закрытой, поскольку не для того он карабкался вверх по скалам за редкими травами, чтобы стадо коз без всяких усилий заполучило себе лакомство. Все эти травки предназначались для Лебедушки, чтобы она давала всё более ценное молоко. Можно было видеть, как столь благодатное питание сказывается на ней: козочка всё резвее вскидывала голову, и глаза её при этом полыхали огнём.