Когда девушка и ее брат скрылись за турникетом, богиня врат Оногоро повернулась в своем кресле и хохотнула.
– «Некоторые люди могут умереть раньше положенного срока», – пробормотала она. – Если бы только «некоторые». Ох, чтоб меня. Следующий!
Два留守
До войны Одиннадцатый месяц на Укоку называли Безбожником. Однако на Оногоро он носил название Всебожник, потому что именно там раз в году собирались все божества Укоку, чтобы сплести эн нации на грядущий год.
Сколько Хайо себя помнила и осознавала как адотворца, ее учили воспринимать мир через эн.
Эн – это связи судьбы. Они могут соединять человека и человека, человека и место, человека и явление – например, рак, цвет, должность, вовремя попавшуюся шутку в книге.
Люди идут по жизни, ежемоментно создавая эн – потенциальные связи, растущие из самого их духа, тянущиеся нитями в мир в поисках других нитей, с которыми могли бы сплестись. Кто-то говорил, что эти нити судьбы – отголоски прошлых жизней, настолько сильные, что смогли пережить мясорубку смерти перед повторением жизненного цикла. Они соединяются и формируют невидимую сеть, связывающую всех людей подобно корневой системе целого леса. Принадлежать какому-то месту или моменту – значит быть частью его сети эн.
Хорошая эн – это такая важная связь, за которой следуют положительные перемены.
Адотворческая эн – это та, которая создается между самими адотворцами и людьми, готовыми платить за приносимые несчастья. Именно она приводила людей к Хайо, а ее – к ним, подтягивая друг к другу, как поводок.
При специальных поручениях эн тащила к адотворцу мертвых и умирающих – таких, которые иначе никогда не были бы отмщены, чья правда легла бы в могилу вместе с ними и чьи убийцы избежали бы преследования.
Размышляя о своей эн, Хайо однажды задалась вопросом: адотворцы скорее похожи на богов эн-мусуби, то есть создающих эн, или же на эн-гири, то есть разрывающих эти связи? Ее мать, Хатцу, заверила ее, что ни так, ни этак. Адотворцы не могли целенаправленно влиять на эн, подобно богам. Их задачей было идти туда, куда ведет адотворческая эн, а не протягивать новые нити.
В таком многолюдном месте, как Оногоро, сеть эн была плотнее той, в которой привыкла жить Хайо, а пути, которыми ее тянула адотворческая эн, – сложнее и непредсказуемее. Одна роковая связь, образовавшаяся в каком-нибудь закоулке сети, могла создать эффект лавины. Это пугало бы – если бы Оногоро, запутанный, живой, вечно занятой, не казался по-странному знакомым. Может, Оногоро и отличался от остальной части Укоку, но многое оставалось узнаваемым.
Свисая с позвоночника из стали и керамики, вагон монорельса – болтающийся «бураден» – тряско пробирался сквозь облака пара, идущие от винокурен синшу, и небоскребы с каркасами из шинвуда, а потом пролетал над рисовыми полями и крестьянскими угодьями. На крышах росли бобы, купаясь в свете гигантских зеркал и ламп на солнечных батареях, направленном вниз вдоль башен. Одевались на Оногоро примерно так, как привыкли и Хайо с Мансаку, – в традиционные для Укоку многослойные халаты, которые можно было как угодно подвязать и задрапировать, но только с более смелыми узорами и зачастую сделанные из трикотажа. Вывески были написаны «стандартом», но не дублировались ни на харборспике, ни на лингью, ни на преобщем языке.
А вот чего Хайо ни разу прежде не видела, так это явного, открытого применения духовных практик Укоку. Если в горах адотворцам такое еще сходило с рук, то в городах – никогда.
В иллюминаторах летательных аппаратов висели амулеты против ДТП. На дверях красовались талисманы, отгоняющие несчастья. К водородным каналам приклеивались листки бумаги со специальными знаками – чтобы предотвратить пожары. На первой же остановке бурадена в вагон влетел шикигами – одушевленный бумажный человечек размером с ладонь Хайо, – и пассажиры просто подвинулись, чтобы освободить ему место. Повсюду стояли щиты – эта духовная защита ощущалась Хайо легким давлением на самую ее душу.
Талисманы, амулеты, обереги, шикигами – все это было миром Хайо, ее техникой, тем языком, на котором строилось адотворение, и она буквально слепла от осознания того, насколько все здесь обыденно и рутинно, как домашние растения и уличная реклама.
Но это на первый взгляд. Хайо еще не знала, что на самом деле является обыденным и рутинным для Оногоро. Каким бы знакомым все ни казалось, она достаточно услышала от Дзуна, чтобы понимать, насколько Оногоро-удзины считали важными свои отличия от остальной части Укоку.
Собственно, Дзун – единственное и первое, что им на самом деле было знакомо на Оногоро.
Ей на колени шлепнулась холодная фляга с ячменным чаем – это Мансаку доставал их багаж с верхней полки.
– Отвлекись на минутку от размышлений. Наша остановка.
На платформе висела надпись: «Хикараку 飛歌楽».
Вечерний бриз Пятого месяца, полный аромата моря и чуть тронутый зимним дыханием синшу, нежно погладил волосы Хайо. Хикараку – район ремесленников и театралов, самый восточный на Оногоро. Едва Хайо ступила на платформу, как ветер переменился, задувая с востока, с побережья, где находился шлюзовый терминал Оногоро. После войны побережье Оногоро превратилось в сернистую, гладкую, как стекло, пустошь – после того как боги Укоку перенаправили последнюю партию бомб-богоубийц Харборлейкса обратно на материк, одновременно объявив о своем отречении от Императора и о капитуляции.
От дурманящего ветра окна вокруг закрывались, двери захлопывались, щели в деревянных стенах затыкались газетами, а Хайо и Мансаку продолжали свой путь к дому Дзуна.
Дзун жил в татенагая, как и большинство на Оногоро. Земля – удовольствие дорогое, так что домик был по площади однокомнатный, но при этом возвышался на три этажа. В башне напротив размещался старейший театр Оногоро – шестиэтажный Син-Кагурадза. Его покатые карнизы и полированная плитка освещались длинными рядами лиловых фонариков.
У Дзуна был младший брат, Коусиро, он работал в танцевальной труппе театра и жил в общежитии. Все выглядело точно так, как в рассказах Дзуна, вплоть до прибитой над дверью полноразмерной шкуры белой змеи.
За исключением одного.
Дзун обещал ждать их.
– Дзун? – позвал Мансаку. Свет не горел. Он подергал дверь: заперто. – Ты там спишь или помер? Если помер, скажи, не стесняйся, с этим уж мы разберемся.
Из-за крестовин оконных рам на них смотрела темная пустота.
С тихим скрипом сама собой поднялась металлическая крышка почтового ящика. Что-то белое скользнуло наружу.
Хайо отпрыгнула, когда к ней метнулась белая змея, но животное всего лишь коснулось языком мысков ее ботинок и исчезло в водостоке. На месте змеи остался серо-голубой конверт.
– О, Хайо! – взволнованно воскликнул Мансаку. Он узнал знак на обороте конверта, непохожий на остальные, увиденные на Оногоро: этот амулет Хайо в свое время придумала сама. Нанесенный на конверт, знак не позволял вскрыть письмо никому, кроме непосредственного адресата.
Хайо быстро подняла его.
葉堺 萬咲 漂
На конверте – их имена. Почерк совершенно не такой, как у Дзуна. Дзун всегда писал так четко, будто ставит штампы, а не вычерчивает иероглифы от руки. Здесь же линии были неопрятными и неровными.
Хайо вскрыла конверт. В подставленную Мансаку ладонь выпал ключ, а вместе с ним – записка.
13-е, Пятый месяц
Мансаку и Хайо!
Добро пожаловать на Оногоро. Простите, что не приветствую вас лично. Вынужден отлучиться на несколько дней. Будьте как дома. Ешьте рис.
Нашел комнату, совсем рядом, думаю, вам понравится. Подробности на обороте. Смысл вам жить на Оногоро, если не со мной по соседству? Ну хотя бы пока не надоем до чертиков.
Не волнуйтесь, у меня все в полном порядке.
Скоро вернусь.
На обороте записки была приклеена крошечная газетная вырезка – объявление о сдаче татенагая в той же башне. Квартира сдавалась, поскольку предыдущий жилец скончался при страшных обстоятельствах, и арендная плата была снижена в связи с «возможным наличием призраков». Не требовались ни рекомендации, ни поручители, ни подтверждение гражданства или платежеспособности, ни залог. Дзун явно выбирал это жилье очень внимательно – точно зная, что возможные «призраки» не станут проблемой для обоих Хакай.
Мансаку сунул ключ в замок. Щелчок. Он отодвинул дверь, и в этот миг Хайо самим духом своим ощутила едва заметный треск – словно прямо у ее уха переломился тоненький волосок.
У них за спиной вспыхнул голубой свет. Взметнулось пламя, и между башнями, возникнув буквально из ниоткуда, пронеслась белая лошадь в сбруе с красной отделкой. У лошади не было головы. Голубой огонь струился от обрубка мускулистой шеи к холке, а на спине ее сидел мальчик, крепко сжимая в руках красно-белые плетеные вожжи.
– Дзуньитиро Макуни, когда тебе велят ОСТАВАТЬСЯ в храме, то, наверное, стоило бы послушаться?! Для твоего же блага… Так, стоп. – Гулкий голос мальчика резко затих. Проморгавшись от синих сполохов, Хайо увидела, что всадник с подозрением разглядывает их с Мансаку. С виду он казался ее ровесником – может, чуть младше – и был одет в фиолетовую форму с высоким воротником. – Вы не Дзуньитиро Макуни.
– Как и ты, парниша, так что мы тоже удивлены, – бесстрастно отозвался Мансаку, но Хайо почувствовала, как между ними скользнуло невидимое острие водяной косы. – Если ты ищешь Дзуна, то он уехал на пару дней.
– Я ЗНАЮ! Но его нет в храме, хотя он должен… – Мальчик как будто понял, что чуть не сболтнул лишнего. Он резко замолчал, щелкнув зубами, и потер переносицу. – Кто вы такие и что делаете в доме Макуни?
Мансаку показал ему ключ:
– Мы друзья Дзуна. Он разрешил нам побыть здесь, пока его не будет.